– Если ты просто за исповедью, я надену столу.
– Нет, я по поводу поста… Я полночи не спал, думая, чего же я хочу от этих дней в ожидании Пасхи. К Пасхе я раньше был равнодушен; ну, мне всегда нравилось Рождество; я верю в него, загадываю желания, обожаю подарки, и стою мессу с восторгом; а вот Пасху могу и пропустить; заучиться, заработаться, сделать вид, что это меня не касается… звучит ужасно?
– Да, – отец Дерек прикрывал улыбку ладонью. – Боже, какие вы все выпендрежники.
– Представляю… учитывая, сколько галстуков и часов в каждой комнате.
– Нет, не представляешь… Начнем с того, что тебе в себе не нравится; в твоей жизни.
Тео подумал, покачал ногой, улыбнулся.
– Что? – спросил сердито на улыбку отец Дерек – такая она была тонкая, умная, как постмодернисткое замечание, комментарий к старинному тексту – его это пробесило в таком юном существе.
– Просто… не знаю, может, я выдаю секреты какой… ван Хельсинг всегда спрашивает, что нам нравится больше всего на свете…
– Ты не заметил – я не сказал: что в тебе плохого?
– А я этого и не услышал.
– Ну, слава Богу. А то я подумал, что ты меня только так и воспринимаешь…
– Но вообще Вы строгий, да… как Depeche Mode… мне не нравится… что я вечно ничего не делаю… только грежу наяву… боюсь потерять свой талант… и при этом его не ценю… всегда думаю – лучше было бы уметь делать что-то руками: дома строить, костры разводить, шить ботинки… горшки глиняные лепить… вязать…
– Ты ж не девчонка, не преувеличивай, тебе замуж не выходить. К тому же, ты делаешь сад.
– Впервые. Впервые я что-то делаю.
– Рисуешь…
– Вот про это я и говорю. Я смотрю на свои рисунки и думаю – это не я, это так клево… я так боюсь, что не смогу еще раз схимичить – каждый раз, как беру карандаш.
– Тео…
– Я не то говорю. Надо о Боге… но ведь мои рисунки и есть Бог… опять не то?
– Твои рисунки – это Бог и Дьявол, Тео, борются в тебе и делают тебя смертным. А сад – делает тебя бессмертным; чистым, настоящим Тео, который не боится остаться один в замке… не боится Бога… впустить Его в свое сердце…
– Да-а… мне нужен порядок… упорядоченность… мне нравится, как вы нас с Дэмьеном гоняете по пляжу, как в «Солдате Джейн»… нравится читать всю ночь то, что задано… нравится, что есть сад, он как ребенок – требовательный… нравится ждать урока астрономии весь день… мне нравятся списки, расписания… мне нравится быть занятым, мне кажется, что я прекрасен, что я совершенство, как Петрарка или Клаудиа Шиффер… Но с другой стороны – а как же валяния в постели до семи утра с прекрасной книгой или с ноутбуком с фильмом, а потом – сон до трех дня… брожение образов…
– Ох, Тео… я всё еще не услышал ни слова про Бога…
– Ну-уу… Он же – чудо…
– Тебе, Тео, нужен Бог как латынь. Я напишу тебе расписание на день: две мессы, исповедь, Розарий три раза, молитвы по часослову, и свои занятия, конечно же… а ты уже впиши туда всё остальное – бег, конную езду, лекции Ричи и ван Хельсинга, библиотеку, рисование, сад, еду, сон…
– Я не смогу. Я сорвусь. Я уже настроен на поражение.
– Никто не заставляет тебя так жить, Тео… это твой обет на этот Великий пост – порядок в отношениях с Богом… формализация. Просто попробуй. Если это не войдет в привычку за месяц – значит, Бог – это Рождество… каникулы в Париже… пальто, которое ты иногда надеваешь, самое красивое, которое дает тебе силу в самые страшные моменты…
– Откуда вы знаете про пальто… – Тео был потрясен проницательностью отца Дерека; не закончил, вцепился в золотистую ткань; а отец Дерек тем временем писал ему на атласной бумаге расписание; и было слышно только скрип его ручки – золотой, подумал опять о золоте мальчик; и стук дождя по стеклу, будто крошечные яблочки падали с деревьев, хороший урожай, будет полно золотого и розового варенья; потом отец Дерек встал из-за стола, вручил Тео листок; благословил – взял лицо в ладони, прочел молитву еле слышно, будто для каждого из мальчишек своя; начертил крест на лбу; и отпустил; ноги у Тео были как мятные; легкие и расслабленные; и бодрые при этом; в дверях он столкнулся с Йориком; тот был весь в черном, и с четками из горного хрусталя и серебра в руках; красивый невозможно.
– Привет, – сказал, будто не виделись.
– Мм, привет, – Тео придержал дверь, как джентльмен леди в супермаркете, с кучей пакетов; Йорик зашел; и дверь закрылась; и Тео еле удержался от того, чтобы не припасть к замочной скважине – и засмеялся еле слышно; будто платок батистовый подбросил – легко, мягко; поймал – прикосновение нежное, щекотное, как умиление; точно и во мне теперь есть что-то Визано; он как вирус, как нервный тик – поражает что-то внутри, в системе; как запах его духов – прилипает к телу, раздавленный листочек мяты, палочка корицы размятая, лаванда – внимание к ближнему – как отрава; Визано-Борджиа…
И опять это случилось за завтраком – столкновение масс холодного и теплого воздуха; классным завтраком, в «жирный вторник», Марди Гра, Изерли при помощи Тео и Дэмьена наготовил горы блинчиков с разными начинками. За столом были практически все; кроме отца Дерека и ван Хельсинга; они почти всегда завтракали отдельно, в кабинетах; и Зака; он потерялся в распорядке Братства, как и Тео поначалу; даже Дилан был; и Артур. Артур вставал рано, видимо, еще до Братства его жизнь была изрядно суровой; он бегал по пляжу километров десять в легкой серой куртке, белом свитере, серых спортивных штанах, кедах; потом принимал душ; потом ждал кого-нибудь и завтракал; потом сидел в своей комнате, как Визано, обложившись книгами; комнаты им с Заком отвели наверху – наверху еще жили отец Дерек и ван Хельсинг; Тео ужасно обзавидовался: как у Христа за пазухой; каменной стеной, заросшей розами; еще Артур упражнялся с Робом и Женей в стрельбе; Женя сказал: «да, ничего» – что означало пять бутылок из семи; за столом Сеттерфилд всё время читал, как и Дилан Томас; грыз ногти; растерянно отвечал Изерли на предложение «еще кофе?» «да… спасибо…я сам» – Изерли стоял над ним, как официантка из американского фильма, с кофейником, в своем волшебном фартуке; и Артур слышал его только на третий раз; но услышав, вскакивал и сбивал что-нибудь со стола; Изерли поднимал высоко брови; и ждал, когда Артур всё поднимет; это повторялось, как заставка рекламная; «чудной какой парень; он что, привидений, как Дилан, видит? – сказал Изерли. – Впрочем… я тоже такой был… это как бессонница – просто пройдет; или нет»; вечером он сидел со всеми и смотрел кино; и душ вечерний принимал тоже с кем-нибудь; будто просто хотел быть с кем-то; просто греться; сложен он был хорошо; накачанный; только горбился; это его портило немного; хотелось прямо взять и разогнуть, упершись в позвоночник коленом; молчал пока, только улыбался на общие шутки; он был как человек, очень долго живший один в большом доме; всю зиму; разучившийся вести диалог; одевался он будто уже готовился к священничеству: в белые рубашки, мягкие свитера, джинсы, кеды или сапоги; когда Артур привыкнет ко всем, научится разговаривать, и Тео как-то кинет в его огород – «партия консерваторов» – Артур ответит просто: «военная академия»; и вот сейчас он сидел и читал, и грыз ногти; Тео пригнулся, чтобы рассмотреть название; Артур заметил и поднял книгу, чтобы Тео увидел: «Андреас Везалий. De humani corpore fabrica»; переплет кожаный, битый на углах, и даже через стол слышно, как пахнет бумага – толстая, желтая – вкусно, как миндальное печенье.
– «О строении человеческого тела»?
– Тысяча пятьсот сорок третий.
– Актуально?
– Вполне.
– На латыни?
– Нам лекции в университете читали на латыни.
– А, ты можешь переместиться в Древний Рим и не пропасть…
– Ну, я очень постараюсь, – повторился Артур. Тео еле удержался, чтобы не съязвить, в привычке это у него или в характере – стараться, потом подумал – да это же самый длинный разговор Артура пока, бессовестно его так будет прервать – собственным остроумием; а тут и Грин глянул на книгу Артура.
– За завтраком, бррр, – сказал.
– Ты у нас тоже специалист по латыни? Тоже трактаты на досуге почитываешь… один я истекаю потом у отца Дерека, запоминаю последовательность шагов, и всё равно всем девчонкам на ноги наступаю…
– Да ладно тебе жаловаться, через год будешь писать трактаты о прелести жизни на открытом воздухе, как Вергилий… а книгу эту Визано в машине как-то забыл, и я ее открыл; неужели у нас и вправду такое внутри?
– По-моему, человеческий организм совершенство… – Артур вскинул глаза, и Тео аж вздрогнул – такими темно-синими они были, яркими, огромными, как экран в кинотеатре с «Мулен Ружем» Лурмана; и тут в столовую вошел Зак; в белой, в серую тонкую полоску, рубашке с серыми замшевыми заплатками на локтях, светло-коричневом, с темно-коричневой из замши спиной, жилете, с цепочкой золотой от часов, и светло-коричневых узких, по щиколотку, штанах, стиляжных таких, их шестидесятых будто, белых носках, и коричневых замшевых ботинках узеньких; черные волосы приглажены, блестят, будто набриолиненные; «привет всем» сказал Зак; привет, привет, отозвались все; явно Заку неловко; все здесь, а он только пришел; «кофе или какао?» спросил его Изерли так дружелюбно, что Зак сразу расслабился; «какао» и сел к Тео и Дэмьену; они развернулись к нему для общения; и вдруг Роб с грохотом встал; стул опрокинулся; все вздрогнули; Дилан уронил кусок яичницы себе на джинсы, вскинул серые глаза; ресницы и тени от них будто паутина; не лицо молодое, а брошенный дом, полный призраков.
– Ты что? – спросил Женя; но он явно знал уже, «что»; губы его розовые тонкие дрожали; он привстал, будто собираясь поймать мяч, или перехватить кого-то бегущего.
– Не переношу евреев, – сказал Роб; такой яркий, будто кордебалет из мюзикла: золотые волосы, карие глаза, красные губы, футболка с фотографией Нью-Йорка; сережка в ухе бриллиантовая; часы черные, винтажные, авиаторские, огромные, тяжелые, как кастет; черные вельветовые штаны, и серый, в черные крапинки пиджак с подкатанными рукавами; и так это было неожиданно, все боялись вздохнуть – вдруг что-то разобьется; Женя сел и обхватил голову руками. – Это просто… невыносимо… я не понимаю ван Хельсинга… и тебя, Визано, не понимаю… почему мы не имеем права голоса?
– Если ты сейчас заведешь шаманскую песнь о том, что они распяли Христа, – Визано поставил на стол чашку с кофе, которую все это время держал на весу, боясь, видимо, что начнут переворачивать стол, сшибать всю посуду; пил он латте с корицей; и, видимо, им дорожил; тоже читал – последний «Эмпайр», листал – там вышла статья Дэмьена; список лучших фильмов про библейских персонажей; как всегда, в чем-то голубом – рубашке, белой, в мелкий голубой горошек, с серебряными запонками, в синем галстуке в темно-синие полоски, в синих джинсах, белой вязаной толстовке с капюшоном; делающей его таким домашним, уютным, пушистым; почти котом, – то я на это не поведусь. Никто не поведется. Это вышло из моды сам-знаешь-когда.
– Да он ведь даже не католик! Его отец повесился месяц назад на чулках его матери! А его мать…
Вроде бы Тео сам это проходил – но всё равно было как в кино – отличном, элегантном, с Грегори Пеком – Зак встал и молча выплеснул кофе Дэмьена в лицо Робу.
– Ты мелкая мразь, ты сдохнешь, – прошипел Роб, вытер лицо салфеткой, бросил ее в Зака – попал в плечо, Зак даже бровью не двинул; «ты идешь?» сказал Жене, тот опустил руки на стол, посмотрел ему в лицо и ответил: «нет»; Роб пнул несчастный стул и вышел.
– Боже мой, это был мой кофе, – пролепетал Дэмьен. – Я не жадничаю… просто… какая жесть…
– Извини, – Зак сел, будто ничего и не произошло. – Просто твой был негорячим. Я не хотел кого-нибудь покалечить…
– Я прошу прощения за своего… друга… – Женя встал; лицо его горело, будто он только что с мороза, трескучего, ночного.
– Это не обязательно. Бывало и не такое. Правда.
Женя прижал руку ко рту, будто его сейчас стошнит, и выбежал на кухню; Изерли поставил на стол какао Зака, и рванул за Женей; похоже, того и вправду тошнило; мельком Тео подумал, что хорошо, когда в такие моменты – самые тяжелые – Изерли рядом – от него сейчас идет такой свет, будто он всегда сидит и ждет тебя в дождь, у окна, с горячим чаем, пледом, книгой Диккенса; а ты, думая о том, что он есть где-то, твой чудесный друг, можешь выдержать, пройти и не такое.
Все смотрели на Зака – тот сел, как ни в чем не бывало, подвинул себе какао, наложил блинчиков – «о, Марди Гра» – с шоколадом и бананом, фаршем и томатами, сливками и грибами; и стал есть и пить.
– Ого, вот это какао. Как в Вене…
– Да, Изерли его сам варит, из натурпрдуктов, – объяснил Тео; он обалдел от произошедшего, будто закрутился на карусели; да и все, похоже, испытывали нечто подобное; укачалость; Дэмьен, Грин, Йорик – никто не ел; все неприлично смотрели на Зака, словно он выиграл немыслимую сумму в казино, или показал им какой-то шикарный фокус, и они ждут продолжения; Визано только усмехнулся и продолжил читать; а Артур совсем затих, накинул мантию-невидимку.
– Восхитительно.
– А ты что, правда, не католик? – вдруг спросил Дилан. Вечно Дилан как ребенок из сказки про голого короля – хотелось и засмеяться, и дать подзатыльник.
– Ну… моя мама католичка… с папой я праздновал Хануку, а с мамой – Рождество. Но когда я попросил ван Хельсинга спрятать меня, он сказал, что я должен буду принять католичество окончательно и бесповоротно, и я согласился.
– Ты не пожалеешь, – сказал Дилан, отложил книгу – Джона Сибрука «Проблеск гениальности и другие правдивые истории изобретений» – но не ради Зака – а чтобы налить себе еще сока. – А отчего ты прячешься?
– Дилан, – простонал Грин. – Ну что тебе за дело до всего?
Дилан глянул на него поверх стакана с соком – пронзительно-желтого, апельсинового с сахаром; казалось, еще секунда – и стакан взорвется, как сверхновая; такой был взгляд у Дилана; Керри Стивена Кинга.
– Да я расскажу, – спокойно отозвался Зак. – Это справедливо. Вы же даете мне кров и защиту… Мой отец – игрок на бирже, один из самых легендарных. Две недели назад он всё проиграл. Вернее – его просто ограбили, провели, как в каком-нибудь фильме про Уолл-стрит. Он был расстроен разводом с мамой… может, из-за этого расконцентрировался… ну, я не знаю. Он пришел ночью, весь мокрый – на улице шел дождь, а он даже зонтик забыл открыть; держал его в руках и не помнил про него; он был такой напуганный; белый-белый; поцеловал меня, спросил, сделал ли я уроки и поужинал; я сказал «да»; «ну, молодец» – и закрылся в кабинете; утром я ускакал на занятия; проспал, поэтому даже не задумался, где он – спит у себя в спальне или… вернулся на обед; обед нам готовит такая классная большая негритянка; Соня; я сидел за столом из пяти блюд; был ее шикарный фирменный ростбиф; а он так и не вышел; я открыл кабинет; а он был там… висел над столом… – Зак остановился, не от волнения, а будто фотограф – пытаясь ярче, точнее взять картинку, потом вскинул голову, такое тонкое, ясное было у него лицо – Тео понял, что этот мальчик давным-давно сделал выбор – когда-то, еще до Братства, и дело не в религии; дело как раз в вере, в принципах жизни: вся сила и слава – внутри тебя; то, что Артур называл: «я сделаю всё, что смогу» – чтобы в любой момент жизни ты мог встретиться со смертью и встретить её как рассвет. – И эти бумаги… они лежали у него на столе… там всё было – номера счетов, фамилии, цифры… отец всё нашел… Я всё понял с первого взгляда – я… как бы это сказать поскромнее… финансовый гений… Но пришлось сначала успокаивать Соню; звонить маме, в «скорую», адвокату; я попросил не разглашать неделю информацию о смерти отца; а потом я остался один, в кабинете… И я… теперь я их ограбил…
Все молчали. Зак смотрел на них и улыбался. Это была улыбка даже не победителя – влюбленного; которому сказали «да»; которому сказали, что он единственный; Армана Дюваля.
– И… сколько это? – спросил Грин.
– Сто пятьдесят миллионов долларов.
Визано звякнул чашкой. Будто в театре – в самый напряженный момент у кого-то из дам щелкнул веер; и все вспомнили, что они не там, в Венеции или Шотландии, не в кабинете отца Зака в Лондоне, а в залитой солнцем столовой, и всё остыло.
– Таких денег не бывает, – перевел дыхание Дэмьен. – Только в кино.
– Они есть, – Зак развел руками. – Мне было страшно и смешно; я провернул всё за пару ночей за ноутбуком; играть официально на бирже мне еще нельзя; я играл за отца; а потом принял душ, оделся в свежее и пошел на лекцию в ван Хельсингу; я записался на неё еще год назад; он же такой крутой; подошел к нему после и рассказал всё, как было; он выслушал меня и предложил Братство.
– А деньги? Полежат на счету до твоего совершеннолетия? Или ты их вернул?
– Они на счету у Братства.
Все переглянулись, Визано засмеялся.
– Ну, зная вкусы Изерли, этого хватит всего лишь на пару лет.
Естественно, отец Дерек и ван Хельсинг всё узнали – о том, что Роб обозвал Зака; и ведь никто не побежал рассказывать; будто у ван Хельсинга был свой дар – типа Гриновского; приступы ясновидения, сопровождающиеся запахом апельсинов; или как у Дейла Купера – сновидения, полные красного и зеркал; или просто шар хрустальный гадательный, или колода засаленных карт для пасьянсов; все думали, будет как с Визано – самим придется решать; решаться на что-то; принимать его как таким как он есть или драться с ним; но ван Хельсинг влетел в комнату Роба без стука; открыл пинком; заорал так, что все сделали вид, что ничего не слышат, заняты своими делами по уши; Дэмьен сидел у Тео, они смотрели с ноутбука фильмы про Марию Магдалину – Дэмьен писал новую книгу – про образы святых в кино; пили чай и обжирались перед Постом сладким: шоколадным печеньем, брауни, мороженым, блинчиками с карамелью и земляничным вареньем; Изерли разрешил брать все банки; комната Роба была через стенку; и когда дверь хлопнула и раздался голос ван Хельсинга – ор ван Хельсинга – это было не просто страшно; это было как стоять под падающим на тебя небоскребом и молится только об одном – что это сон, как в «Начале».
– Томас…
Роб отжимался от пола, босой и полуголый; волосы прилипли ко лбу; ван Хельсинг ударил его сразу же; в лицо; ногой; Роб упал, не сказал ни слова; вытер кровь. Ван Хельсинг ударил его еще раз, и еще; он был в сапогах для верховой езды; мягких, высоких, сверкающих, на каблуках; но получилось бить жестко, будто Роб был бревном, которое нужно столкнуть, которое мешает проехать; Роб со свистом втянул воздух, и вжался в каменный пол, будто тот мог согреть, укрыть его, как трава.