– Томас…
Роб отжимался от пола, босой и полуголый; волосы прилипли ко лбу; ван Хельсинг ударил его сразу же; в лицо; ногой; Роб упал, не сказал ни слова; вытер кровь. Ван Хельсинг ударил его еще раз, и еще; он был в сапогах для верховой езды; мягких, высоких, сверкающих, на каблуках; но получилось бить жестко, будто Роб был бревном, которое нужно столкнуть, которое мешает проехать; Роб со свистом втянул воздух, и вжался в каменный пол, будто тот мог согреть, укрыть его, как трава.
– Собирайся.
Роб медленно поднялся; кровь текла у него из носа, капала на грудь; шатаясь, подошел к шкафу, достал чемодан, черный, с большой смешной наклейкой типа рентгеновского снимка – внутри чемодана связанная стюардесса; трясущимися руками сложил в него вещи – джинсы, футболки, свитера, носки, кеды, полотенце.
– Я насовсем уезжаю, сэр? – голос Роба еле слышно дрожал; как вода в графине от тяжелой музыки из сильных колонок.
– Да.
– Тогда… можно мне попрощаться с Женей?
Дэмьен с Тео посмотрели друг на друга, взялись за руки; рука Дэмьена была теплой и липкой от еды; хрупкой – каждая косточка как монетка прощупывается в кармане. Хлопнула дверь, и раздался топот – это Женя выскочил из своей комнаты и побежал спасать друга. С разбегу он упал на колени и обхватил ноги ван Хельсинга.
– Пожалуйста, сэр, – и заплакал. – Не прогоняйте его. Он… он всё поймет однажды.
Ван Хельсинг положил руку Жене на голову, погладил нежные, цветочные вихры, потом мягко высвободился.
– Через час оба у меня в кабинете.
И ушел; и Тео представлял, как он идет по коридору, стремительный, прекрасный, с гордо поднятой головой, как Сен-Жюст, с профилем как прекрасный корабль, полный золота и приправ; весь в черном; длинноногий и стройный, головокружительный, как снежная ночь; и подумал: «он не герой – он безмолвный страж и бдительный защитник… Темный рыцарь»; улыбнулся и еще раз сжал руку Дэмьена, будто они остались одни, без родителей, маленькие совсем, в сандаликах, шортах, белых носках, футболках с Микки Маусом, спрятались за диваном и пережидали грозу.
За ужином Роб сидел вместе со всеми; молчал, не поднимал глаз; выглядел он ужасно – огромный синяк заливал все его роскошное, как бальное бело-золотое платье вино из опрокинутого бокала, лицо; нос распух; Женя сидел рядом, повзрослевший сразу на десяток лет, бледный, утончившийся, как осенний сад, облетевший; утром они уезжали – отец Дерек сказал на мессе, что Роб наказан ссылкой на время Великого поста; Женя попросился с ним. Зак был в легком ужасе – как человек, разбивший дорогую вещь в гостях; Грин попытался объяснить ему, что всё хорошо, у них в Братстве приняты в качестве хороших манер жесткие пацанские разборки; но Зак всё равно нервничал; пока Тео в пол-абзаца не рассказал про свою драку с Визано.
– Я бы на это посмотрел, как-то не верится – ты же… кукла Барби против Терминатора.
– Все бы хотели посмотреть – так-то в свидетелях только Изерли; и желательно в записи – чтобы пересматривать в минуты сомнения, есть ли Бог на свете, – ерничал Грин.
– Но Роб вернется?
– Ну, если сдаст экзамен на терпимость и милосердие… – Грин подпер щеку рукой, и вздохнул; будто знал, что этот экзамен Робу придется сдавать всю жизнь.
На мессе Йорик и Грин сказали, что отправляются на время Великого поста в турне – Тео удивился, потому что ему казалось, что Йорик выбрал совсем другую сторону Луны. Но объяснений никаких не последовало; так же, как и о месте ссылки Роба и Жени; Дилан и так в Рози Кин почти не живет; этак в Братстве совсем никого не останется, подумал Тео; Артур-привидение, Зак-новенький, они с Дэмьеном, Визано и Изерли… впрочем, в Изерли было столько цвета, что он будто раскрашивал, наполнял оттенками, переливами любое пространство. Мой первый Великий пост – Тео ждал его, как контрольной, как премьеры.
Утром, в Пепельную среду, мальчика разбудил Изерли – рано-рано, со свечой в руке; на старинном оловянном подсвечнике; свеча была оплывшей, будто Изерли постоянно сверял счета, ею пользуясь; в черном свитере, тонкой черной вельветовой куртке с капюшоном; черных перчатках шерстяных, с обрезанными пальцами; джинсах темно-синих и фирменных для Братства высоких тяжелых ботинках; Тео тоже такие себе заказал; на подошвах были выбиты распятия – Тео просто с ума сходил от этой жути – шел по пляжу и оборачивался всё время – на отпечатки на мокром песке; в них было что-то римское, безжалостное; они были самым главным доказательством существования Бога.
– Что случилось? Пожар, протестанты?
Изерли улыбнулся дежурной шутке.
– Помнишь, ты спрашивал про мессу на берегу моря?
– Да. Ты сказал, что ее отслужат в день, когда кончится зима.
– Вот сегодня этот день. День, когда кончилась зима, и начался Великий пост. Отец Дерек велел всех поднять и собрать на пляже. Ты рад?
– Ну… а что там, на улице? Всё еще зима?
– Очень красивый рассвет, – и Изерли задул свечу, и Тео увидел, что комната наполняется медленно светом – бледно-голубым, будто они с Изерли попали внутрь синего драгоценного камня; и его подносят постепенно к лампе, чтобы рассмотреть стоимость; Тео вскочил, потому что помнил, как наступал рассвет в Гель-Грине – как любимое место в музыке – вот сейчас, вот сейчас, всего полминуты, радиоформат; оделся во что-то такое же, всё черное; и выбежал на морозный, стеклянный воздух; они с Изерли спустились по самой уцелевшей из лестниц – Клеопатре; Изерли даже поднял вопрос о её полном восстановлении; и даже, кажется, ему разрешили; деньги-то есть – новая дежурная шутка; все уже были внизу; в ботинках с крестами, следы с крестами как птичьи – множество; в курках, в перчатках, в ботинках – все вдруг на одно лицо, такие разные в обычные дни, как летние юбки, как сорта мороженого; на востоке уже столпилась целая флотилия облаков, будто город вырастал на глазах; открывался смертным град небесный – с башнями, садами, стенами, лестницами; золотой и пурпурный; море же было серым, будто от костра рассвета в него падал тот самый пепел, которым отец Дерек посыпал им волосы, накатывало на берег сердито, шипя, обдавая ботинки соленой пеной; Тео волновался – от пафоса и красоты происходящего; от гимна, который пел Йорик – без музыки, под шум ветра и моря, печального, нежного – голос у него был столь силен, что ни одно слово не унесло, и они подпевали, подхватывали; Бог – это небо, подумал Тео, когда я смотрю на небо, я чувствую себя частью чего-то огромного и прекрасного; и когда подошел к причастию – после Грина, перед Дэмьеном, будто загадал желание: «у меня получится… получится стать стальным… золотым… алмазным… как из сказок – королем всего Штормхолда, братом Розы».
Так начался первый в жизни Тео Великий пост; с желания; потом все полезли по Клеопатре на завтрак; ничего катастрофически не изменилось – бекона только не было и сосисок, и какао; зато были блинчики с горячим банановым пюре и манная каша с малиновым вареньем; и зеленый салат с креветками; и горячий чай с лимоном и имбирем в большом кувшине; Роб, Женя, Йорик и Грин после завтрака уезжали, в гостиной стояли черно и молча их чемоданы, сумки и футляры; не Братство будет, буддистский монастырь, а Отель разбитых сердец, подумал Тео; и сразу после прощаний ушел в свой сад; у него там стоял деревянный складной стульчик, белый, сосновый; с льняной подушкой; Тео сел и закурил; моря из его сада видно не было; это был сад развалин, шутил Тео, но так и было; обвалившиеся стены стали для сада основой; всё зеленело, робко, тонко, свежо; фиалки стояли в деревянных ящиках, и некоторые розы – их можно будет высадить в августе; ох, Тео потянулся, откинулся, упал в небо и задремал; и проснулся где-то через час; ему показалось, что в саду кто-то есть; он вздрогнул, открыл глаза – кто здесь? Вспорхнули птицы. Тео вздохнул – он не хотел, чтобы кто-то видел сад до того, как он будет готов; сейчас сад выглядел как мастерская художника – незавершенные картины, сквозь которые что-то пробивается, везде инструменты; но ощущение чьего-то присутствия не оставляло Тео; он встал и огляделся; будто кто-то звал его, голосом нежным, как маскарпоне; Тео знал, что он не сумасшедший – он привык разговаривать со своим садом: «мой сад, мы братья. Разве что ни миг у нас не те же самые тревоги?»; после спасения Изерли из моря он не боялся никаких душевных причуд и изгибов; и он увидел – это была роза – белая – первая – один из бутонов распустился; будто первый снег выпал; Тео поразила, что она белая; он так хотел, чтобы первой распустилась «Святой Каролюс»; и тут же устыдился своего разочарования; подошел к ней, опустился на колени, наговорил кучу смешных ласковых слов, которые говорят детям, кошкам и любимым, когда те спят, уставшие от болезни: рыбка моя золотая, солнышко мой пушистое, конфетка шоколадная; а она дрожала от его дыхания, будто ей было зябко; так хотелось дать ей свой пиджак; настоящая девочка на первом балу, в платье от Маккуина, нервная, тонкая; Тео поцеловал её на прощание и пошел на урок к отцу Дереку…
У меня получилось – это звучало, как песенка, зацепившаяся с радио, «Island In The Sun» Weezer; на обед были гороховый суп с крутонами и пряный рис с фисташками; Дэмьен, Артур и Ричи читали; Дэмьен – огромную книгу про мучеников Англии и Уэльса; Артур всё своё латинское анатомическое; Ричи огромный сборник Кьеркегора; Изерли и Тео переглянулись; «надо было мне «Фаворита» Френсиса взять, раз такое дело» пробормотал Изерли, они с Изобель обменивались книгами и пластинками через фермеров, привозивших в Рози Кин продукты; «а мне – Гертруду Джекилл, или Вергилия, и словарь латинский» отозвался Тео; «ну вообще…» Изерли развел руками; и они засмеялись в голос; читающие подняли головы.
– Что ржете? – холодно спросил Ричи.
– Тупо потому что, – сказал Тео. – Давайте хотя бы за обедом разговаривать о чем-нибудь. А то и так все сидят за своими занятиями, ноутбуками, и видимся только на литургии часов и мессе. Приедут ребята, а тут все говорить разучились, объясняются знаками и записками на латыни. Alquid sal per manus tradere. И никто не дерется, потому что всем друг на друга насрать.
– Ой, а я тоже с книжкой, – Зак опять опоздал; опять в чем-то коричневом-бежевом-сером, с тонкой полоской, продемонстрировал чтение – «Философы от мира сего. Великие экономические мыслители: их жизнь, эпоха и идеи» Роберта Хайлбронера. – Любовный роман практически. Ну, не со сводками же биржевыми идти обедать…
– Да ты не стесняйся. Можно и «Капитал», и Адама Смита всего, – Изерли встал сердитый, ушел на кухню, вернулся, принес печеную тыкву с пряностями. – Я понимаю, что все ушли в себя и ищут там клад; и обеды этот месяц будут овощные и травяные; и никакого голливудского кино, и коньяка с сахаром и лимоном; и я не отец Дерек, мне нечем крыть; но на эти сорок дней – задание от меня, лично, от Изерли Флери, даже не являющегося официально Братом Розы: приходить на обед и ужин без книг и пытаться общаться; вдруг мы друг друга полюбим…
Ричи закатил глаза и захлопнул книгу, и из неё будто вылетели все слова – всё содержимое и значимое; такой был удар – Муххамедоаливский.
– Доволен?
Изерли улыбнулся, «ты не пожалеешь» «да ну» – принес в кувшине горячий чай – черный, с травами – пахло великолепно, и яблочный пирог; и сел напротив, достал из кармана сигареты – не свои розовые, а красный «Голуаз» – видимо, носил про запас, как общественные, очередное домашнее волшебство, – и пепельницу; все приняли приглашение, взяли по сигарете – даже Артур и Зак, которые в курении до этого не подозревались; Изерли разрезал пирог – внутри оказался еще и лимон, и красный апельсин, и грецкие орехи, и мед – все сразу протянули тарелки; разлили чай, закурили; и молчали недоуменно и смотрели друг на друга.
– Предлагаю тему для разговора: красивая женщина, – сказал Зак; курил он классно, как пацан из подворотни – просто держал сигарету в зубах, и она висела, как приклеенная и не падала при репликах – Тео знал, что это особое мастерство; как жонглирование. – У кого какое мнение?
– В первый день Поста? – Ричи выдул дым вверх – только что сам не стал черно-белым – такой Хамфри Богарт – тонкий, циничный, усталый, насмешливый.
– Ну да. Сливок-то нет для пирога.
– Блин.
– Каждый обед и ужин будем обсуждать женщин? – спросил Дэмьен.
– Нет. Каждый разговор – новая тема. Все высказываются по кругу. Если кто-то пока не нашел ответ, говорит, как в бридже: «Пропускаю ход»; но к концу игры должны все выложиться.
– Это в летнем лагере для юных гениев в такие игры играют? – съязвил Ричи. – Для создания психологического комфорта в группе…
– Наша с мамой традиция, – Зак покраснел чуть-чуть, будто сел кто рядом в пунцовой рубашке. – Она терпеть не могла обсуждать дела за едой.
– Ладно. Женщина.
– Давайте конкретизируем: говорим о канонах красоты или просто сплетничаем про баб? – опять Дэмьен; прямо было видно, как заработал его культурологический мозг в поисках точных и изящных формулировок.
– Просто твоя реакция. Не игра в ассоциации, а что для тебя – женщина… Твое представление о предмете. Что в твоей голове, какие ягоды. Можно с цитатами…
– Нет, Дэмьену нельзя с цитатами, – вскинулся Тео, все засмеялись.
– Тогда нужно еще чая и сигарет, – сказал Изерли. – Кто первый?
– Зак предложил, так пусть покажет, как надо, – Ричи указал на Зака, как из пистолета прицелился.
Зак задумался, потом развел руками и ответил:
– Мэрилин Монро.
Все засвистели, зашумели, застучали по столу: «ну, нет, слишком просто…»
– Ну что я сделаю, если мыслю, как большинство; могу оправдаться – у моей мамы был сольный номер – она пела песню про бриллианты, «Diamonds are a girl's best friend»; такой красивый; несколько лет; когда была беременна мной, и потом, когда я был маленький; я видел его из-за кулис пару раз; такой красивый; сплошные блестки; так что это всё генная инженерия…
– Ну ладно, зачтем на первый раз. Но если ты на вопрос: «Бог» ответишь «Элвис», ты будешь изгнан – есть под столом – до конца Поста. Предлагаю Монро взять отдельной темой – у меня есть что сказать, по поводу её смерти, естественно, – Ричи достал свои сигареты, закурил еще. – Я?
– Давай.
Все смотрели на него заворожено – он вдруг стал центром Вселенной: красивый, изысканный – роскошный – Ричи роскошный – подумал Тео – как незнакомые знаменитые города – Рим, Лондон, Париж, Кейптаун, Стамбул… Сейчас наговорит гадостей или скажет «Дева Мария».
– Явление культуры. Как тюльпаны в Голландии. Как мотоциклы «Харлей Дэвидсон».
– То есть ты можешь тратить на это деньги и время, а можешь пройти мимо и жить своей жизнью? – уточнил Зак. Ричи кивнул. Между этими двумя явно произошла своя химия; такое ощущение, что сейчас они вдвоем вскрыли сейф с сокровищем – не всем понятным: оригиналом сценария «Касабланки», бутылкой вермута из запасов Джека Лондона, первой записью Дюка Эллингтона…
– Дэмьен?
Дэмьен вздохнул так смешно, с пристоном, будто книга, которую он хотел весь месяц и наконец-то скопил денег, и пришел покупать, вдруг оказалась дороже на две монетки.
– В моей жизни была и есть только одна близкая женщина – моя бабушка; она носит серебряные туфли и любит прогноз погоды; ведет с самого детства дневник, куда записывает все показания градусника и атмосферные явления; и еще я очень много занимаюсь абстрактными женщинами – из книг и кино: Монро, гм, сестрами Бронте… так что мое сердце похоже на звездное небо, на нем столько огоньков… я никогда не смогу влюбиться – женщина – это ведь любовь? – и взглянул на них на всех; будто кто-то мог ему ответить: не влюбляйся никогда, пожалуйста, Дэмьен, зачем нам любовь, ведь мы такие клевые…
– Изерли?
Изерли поднял руки, сдаваясь; пушистый затылок, белые изрезанные запястья.
– Однажды я женюсь. Это мой ответ.
– Ничем не хуже других, – ответил Зак; такой маленький, подумал Тео, но самый старый вампир среди нас; будто за спиной у него не смерть отца и разорение, и математическая школа, и летний лагерь, и детство в «Мулен Руж», а Вавилонское столпотворение и падение Карфагена.
– Тео?
– О, у меня есть что вспомнить; у меня три старших сестры, мама, и еще я встречался кое с кем… – Тео постучал ногтями о стол, и понял, что ему действительно есть, что вспомнить. – Ну, так… кофе пили, за ручки держались, рассказывали сны. В общем, женщины – это… очень много вещей. Разбросанных, расставленных повсюду. Женщины – это материальный мир. Всё в мире производится для женщин. Это… кофе со сливками… горячий шоколад. Лекарства. Чашки. Блокноты. Открытки. Рамочки для фотографий. Украшения. Свечи ароматические. Чулки. Засушенные цветы. Фонарики разноцветные. Фарфоровые ангелочки. Елочные шары. Маленькие тампоны…
– Фу, Тео!
– О, это еще не конец. Ленты. Заколки. Бисерные украшения. Диснеевские фильмы…
– Ну, мы поняли, фильмы Софии Копполы, – засмеялся Дэмьен. – «Девственницы-самоубийцы» и «Мария Антуанетта».
– Комната самого Тео, – и Ричи тоже засмеялся. – Артур?
Все почему-то ожидали, что Артур объявит пропуск хода. Все бы простили, пропустили. Но он вскинул ресницы свои фееричные, павлиньи хвосты, и ответил спокойно, будто дорогу показывал:
– У меня ужасный опыт. Я, как дурак, общался с ними как с равными. А им нужно только одно… Она может учиться на математика, на медсестру, смотреть в телескоп, работать с детьми, больными СПИДом, писать докторскую по семиотике средневековых фресок, но в итоге ей всё равно, что у парня на уме – у неё-то именно это…
– Милый, – сказал Ричи, стукнул сигарету о бортик пепельницы, – это от тебя им нужно одно… а от прыщавого карлика в отделе доставки – совсем другое.
Все завыли от смеха; Тео подумал, что Артур точно встанет и, как Зак пару дней назад, выплеснет Ричи в лицо содержимое своей чашки, но Артур закричал сквозь общий смех:
– Эй, ну ладно… это правда… вы же сказали, говорить свое, я и сказал…