– Дэмьен Оуэн, я пока без сана, – рука у старого священника была теплая и мягкая, такая надежная, как фланелевая пижама.
– Дэмьен… после фильмов «Знамение» и «Изгоняющий дьявола» детей так просто Дэмьенами не называют. И всё же, надеюсь, что в честь Дамиана де Вёстера?
– Надеюсь, что да, – ответил Дэмьен.
– «Как бы мне хотелось, чтобы меня звали Дэмьен! Это имя священника, который посвятил свою жизнь прокаженным острова Молокай. В конце концов, он сам заболел. Прекрасное имя. Я считаю, что если бы меня звали Дэмьен, я даже согласился бы на фамилию Глютц», – отец Уильям веселился.
Дэмьен покраснел. Он не узнал цитаты.
– Меня так назвала бабушка. Родители погибли, когда мне было восемь дней, и они еще не придумали мне имя, меня еще даже не крестили.
Отец Уильям посмотрел на мальчика внимательнее.
– Кажется, я даже помню… Натаниэль и Розалинда Оуэн. Взрыв в храме Святого Людовика. Я помню каждое имя из списка, так долго мы над ним сидели. А вы знаете, что ван Хельсинг и Каролюс-Дюран познакомились на войне, объявленной после взрыва храма Святого Людовика?
– Войне? – Дэмьена будто подхватило сильным ветром; он не ожидал вдруг по колено провалиться в разговоры о столь далеких и близких событиях.
– Ну, мы называли это тайный крестовый поход… это и был крестовый поход. Самый настоящий Крестовый поход, только не за Граалем, за священной кровью, а просто за кровью – врагов – кровью за кровь, старое-доброе «око за око»… В газетах же ничего не было; это мы умеем. Зачем зря теологически тревожить людей? Впрочем, вы это всё, наверное, знаете… Или я вас растревожил? А хотел пошутить, из зависти. Я бы действительно согласился на фамилию Глютц. Ну, вы не угадали? Это же из «Изгоняющего дьявола», из книжки.
– Отец Дэмьен Глютц, – Дэмьен хотел продолжения, подробностей, но понял, что это всё, надо поддерживать обычную светскую попутчиковую пинг-понг беседу. – Даа… что-то протестантское; телевизионный проповедник. Пройдоха-проповедник. Пел бы песни под гитару, говорил на многих языках…
Они засмеялись. На перрон, пока они разговаривали, до поезда оставалось уже пять минут, вышли из вокзала еще двое: мужчина в роскошном деловом костюме, плаще аля Ален Делон в «Самурае», под винтаж, с кожаным портфелем и «Верту» в руке, эдакий мистер Смит, и девушка; девушек среди студенток и вправду было очень немного; даже среди преподавательского состава женщины были не желательны; но физрук у Тео и Дэмьена, например, была женщина, и они все ее боялись – бывшая чемпионка по тяжелой атлетике, редкая язва, комментировала все первые неудачи так ядовито-остроумно («Адорно, что с Вами? эстетический припадок или это Вы отжимаетесь так?»), что кто-то из группы стал выкладывать это всё в твиттер, и на него был подписан весь Университет. Эта девушка не была преподавателем – слишком молодая, и не была студенткой – отец Макнейл прав – все студенты должны быть на лекции в восемь пятнадцать, за пропуск лекций парням ничего не было, кроме выговоров, а вот девушек могли и исключить; она была будто из посетителей-родственников – в лиловато-розовом пальто, тонкая, еле слышная, как мелодия за стеной, светловолосая, красивая – Дэмьен не особо разбирался в девчачьей красоте, в живой; в киношной – это да; но девушка на перроне была именно что классически красивая, высокомерно так – как модель с фотосессии Burberry или Prada; и она, и мужчина в плаще и с «Верту» посмотрели на священника и мальчика с любопытством. Но это они были здесь гости, а Дэмьен и отец Уильям – дома; потом отец Уильям стал спрашивать про университет – как там всё устроено: общежитие, столовая, прачечная, спортзалы, библиотеки, бассейн, парикмахерская, магазины, посещение родных, расписание, мессы; что за ребята поступают учиться, те, что не по направлению от семинарий и рекомендаций из приходов – в университет была квота на поступление не-католиков, как и на поступление девушек; его интересовало практически всё. Дэмьен рассказал, что почти все знакомые Дэмьену не-католики, чудом прорвавшиеся в университет, под влиянием внутреннего распорядка сего учебного заведения – посты, праздники, мессы, приезды Папы, кардиналов, не церковных, но интересных знаменитостей вроде писателей, актеров, режиссеров, политиков – знаменитых католиков, от общей специфики обучения, – перешли курсе на третьем-четвертом в католицизм, неизбежное решение, редко кому удалось устоять – отца Макнейла порадовала эта статистика. Потом подошел поезд; роскошный, красный; отец Уильям и Дэмьен сели вместе; в поезде не было классов; всё было мягким, темно-красным, и везде подавали кофе, чай и какао, горячие вафли и шоколадные конфеты, предлагали подушки и пледы; «католический поезд» опять сказал «католический» отец Уильям; он выходил через два часа; смотрел еще пару достопримечательностей, каких-то очень личных; а потом уже двигался окончательно на рыбалку; они поговорили даже о здешних горячих вафлях – как они прекрасны; когда же отец Уильям вышел, на Дэмьена сразу рухнуло это «я уехал, я теперь один»; и поля, деревни живописные за окном; и всё же Дэмьен был рад, что ушел пораньше от Тео; что Тео не было на перроне, не было прощания; потому что он уже скучал, так скучал, а Тео бы прыгал по перрону, наслаждаясь каждой секундой ускользающего бытия, умирая от нетерпения, от жажды будущего – вот кто не скучает – Тео – он такой – он бы поменялся местами с Дэмьеном, не задумываясь, Тео обожает путешествовать, менять места, смотреть на мир и слушать себя; но уехал Дэмьен, а Тео остался – как в детской книжке про поросят Тут и Там – Тут всё время сидит дома и наслаждается тем, что есть – весной, летом, Хэллоуином, Рождеством; а Там всё время шлет ему открытки из разных прекрасных мест, и только на Рождество возвращается, спешит сквозь снежную бурю…
Еще издалека, еще даже не подъехав к Асвилю – город был очень красивый, средневековый – город на равнине, у него даже сохранились крепостные стены – в вечереющем небе Дэмьен увидел Его шпили – за несколько километров до вокзала; таким огромным был Собор; вспомнил воспоминания одного из английских летчиков Второй Мировой: «бомбить Его было запрещено строго-настрого, да никто бы и не осмелился уронить бомбу или даже стрелять по противнику рядом с Собором; хотя почти все жилые дома вокруг были уничтожены; помню, как я летел рядом с Ним – меня потрясло, какой Он огромный – мы пролетали не над Ним, а между Ним, будто в стипль-чезе каком-то участвовали…» – Дэмьена тогда очень тронуло, что летчик, человек, в общем-то простой, вдруг пишет Собор – и Нем – с прописных букв; будто сам Собор – Бог; а еще любимого Тео Рильке: «… он так высок, что не вмещается в пределы взгляда, как близость собственного «я» – громада необозримая…».
В последний год учебы темой, мотивом его сердца стал Собор; как и все из Братства, он знал про отца Дэмьена Декампа, первого Брата Розы, – и первого настоятеля Собора; человека, который открыл Собор для служения. Асвиль – город протестантов; на несколько лет католики захватили город и стали сразу строить пафосный собор; дабы утвердиться; потом город переходил из рук в руки; и когда в городе были католики, Собор отстраивался, когда протестанты – стоял заброшенный; когда в городе окончательно утвердились протестанты, Собор просто оставили в том состоянии, которого он достиг – внешне законченный, но полностью пустой внутри. Можно было обставить его внутри «под себя», но протестанты не решились – и он стоял, летел в небо; без людей, мебели, дверей, с разбитыми стеклами – почти четыреста лет. Отец Дэмьен был родом из одной старой гугенотской семьи, мало того – старшим сыном, надеждой всей семьи; что-то с ним случилось подростком: увидел ангела или красивая женщина разбила ему сердце, но он перешел в католицизм; у него начались большие проблемы с родственниками, его лишили всех денег; каким-то образом он познакомился с ван Хельсингом и стал его первым учеником – первым братом Розы. После учебы у ван Хельсинга и принятия сана Ватикан экстравагантно сразу назначил его настоятелем пустого полуразвалившегося Собора в Асвиле. Он вернулся в Асвиль, где все знали его с детства, знали его семью и что он – отверженный. Но отцу Декампу ничего не мешало, он ничего не боялся и ничего не стеснялся – за несколько лет он достроил-восстановил-воскресил Собор и открыл его для служения – впервые Собор стал тем, для чего он и строился – доказательством торжества католической Церкви.
Дэмьен влюбился в Собор как-то сам не зная как, просто его очаровывала эта история пустого колосса в центре Европы, прошедшего все войны, уцелевшего – и пустого; будто бы символ Церкви вообще – уцелела, но пустая; Дэмьен стал собирать всё-всё о Соборе, как девочки-фанатки собирают всё-всё о кумире – рок– или кинозвезде: фотографии, статьи, открытки, стихи, упоминания в литературе, в мемуарах; какой-то модерновый немецкий композитор даже написал, оказывается, оперу, которая пользовалась в свое время умеренной популярностью – любовная драма на фоне религиозных войн, и главный герой погибает на ступенях Собора, и героиня рыдает; он – конечно, протестант, она католичка; как у Мериме; музыка была на самом деле очень хороша, такой поклон в сторону Вагнера; Дэмьен всё время слушал оперу в плеере, нашел пластинку на магазине коллекционеров, перевел себе в mp3; и решил написать о возрождении Собора докторскую – классическую по форме – сначала по образу собора в искусстве и конкретно о Соборе Асвиля, с идеологическим подтекстом между строк; тем более, что о новом Соборе никаких работ научных вообще не было, как это ни странно – архитектура у него была грандиозная, но классическая, а внутри ничего не было – о чем писать… Он написал отцу Декампу, я, мол, Дэмьен Оуэн, брат Розы, хочу написать о Вашем Соборе, и могу помочь, если что, в работе какой, отец Дэмьен прислал ему несколько стремительных теплых коротких ответов в стиле «буду рад видеть, выдам каску, а то от Собора еще иногда куски отваливаются» и предложил даже пожить у него – хотя можно было жить в Соборе, и Дэмьен страстно, пронзительно мечтал об этом, будто уже о сбывшемся, но у отца Дэмьена была своя большая квартира, он жил со старым слугой и парой собак – и очень грустные были у него письма; «я очень одинок, не страдальчески, но бывает…» – у Декампа был помощник, секретарь, некий брат Маттиас Мёльдерс, из писем было ясно, что он ближе всех сейчас к отцу Декампу – но «он вечно где-то пропадает, он из ордена Мартина Турского и весь такой милосердный-милосердный; и где он живет, я даже не знаю, у него есть дормиториум в Соборе, я думаю, у него несколько засекреченных квартир по городу». Загадочный брат Маттиас два раза сам написал Дэмьену – с более точными указаниями, что взять с собой и чем Дэмьен будет полезен Собору; собственно, это он предложил поехать Дэмьену еще и в качестве стажера в библиотеку Собора, разгрести ее; и язвительно посочувствовал, что тот будет жить с отцом Декампом – они писали друг про друга так, будто читали письма друг друга через плечо, – да так, судя по всему, и было – «Маттиас считает, что я невыносим, сажусь на стол и, кроша пепел, мучаю всех своими рефлексиями»; и Дэмьен понял, что с этим Маттиасом придется считаться; он явно очень близок отцу Декампу; это вызвало у него мучительную тревогу – Дэмьен, как настоящий книжник, тяжело сходился с людьми, и если отец Декамп был уже заочно родной – брат Розы, похож, по слухам, на ван Хельсинга, будто его младший брат, то кто такой и какой этот Мёльдерс, было непонятно. В интернете, на фейсбуке брат Маттиас был совсем мальчишка; вроде Дэмьена и Тео; в обычной монашеской сутане молочно-белого – орденского – цвета, с откинутым капюшоном, лицо ясное, с подвижными чертами, юное совсем, и даже, в общем, привлекательное очень; из музыки он любил классический старый английский панк, женский рок – Тори Амос, Аланис Мориссетт, Шанайю Твейн, Шерил Кроу, какую-то тоже классическую классику – Моцарта, Гайдна, Сати; напиши Ричи, посоветовал Тео, когда Дэмьен пожаловался на отсутствие информации; он тебе на него весь картридж изведет; но Дэмьен не стал – Ричи – это уж слишком; всё же жизнь его баловала, все люди на его пути были замечательными…
Поезд остановился; конечная станция – Асвиль; красивый вокзал, большой, полный людей, не то, что станция «Университет»; Дэмьен вышел на перрон; ну, я же всего в двенадцати часах езды от Тео и университета, успокаивал он себя; выскочил из толпы к киоску с открытками. Тео был страшный фанат открыток; вот почему Дэмьен пообещал каждый день слать Тео по одной. Сумка гремела колесиками по булыжной мостовой – в университете у них была разноцветная плитка – малиновая, серая, цвета слоновой кости; а здесь такие древние булыжники; но пока, несмотря на толпу, шум, ему всё страшно нравилось, приключение – Дэмьен жил такой тихой жизнью всё время, что даже переезд в другой город для него был приключением – настоящий хоббит. Вот киоск ему точно страшно нравился: такие разные открытки, и так их много – винтажные и стилизованные, акварельные и фотографические, Моне и прочие французские классики, и на большей части из них был Он – Собор. Именно этого Дэмьену и хотелось – быть внутри Него, крошечной песчинкой.
– Выбрали? – спросил продавец – пожилой мужчина в шерстяной шапочке и митенках, темно-синей теплой куртке; он пил кофе из бумажного закрытого стаканчика.
– Ой, да, можно вон ту, спасибо огромное, – Дэмьен показал на одну из верхних – открытки были прицеплены на разноцветные веревочки бельевыми прищепками; и это тоже очень-очень понравилось Дэмьену; продавец снял; очень тонкий набросок, четкий, прозрачный, беспокойный – брошенный Собор, зрелище само по себе печальное, и человек еще к тому же будто бы очень тосковал по дому, хоть и пребывал в столь красивом месте – Дэмьен перевернул и прочитал имя автора, и растрогался: это был один известный детский иллюстратор, автор восхитительных рисунков к немецким, в основном, сказкам – Гофману, Гауфу, братьям Гримм; открытка, как гласил оборот, из серии «Дорожные картинки».
– Марку вам приклеить? Мы и марки продаем, вот посмотрите… Вам Собор нравится – тут с Собором новая серия марок вышла… Почтовый ящик вон там, прямо у остановки.
– Спасибо, – и на марках везде был Собор, да я в раю, подумал мальчик; заплатил и двинулся к остановке; сел на скамейку, пропустил два трамвая, писал текст; потом бросил открытку в ящик, сел на третий трамвай, и остановка тоже называлась «Собор».
…Вблизи он был не просто огромен – он был будто инопланетный корабль, нечто, уходящее в небо, каменное, и при всем – легкое, зовущее в самую высь; Дэмьен вылез из трамвая на площади, и запрокинул с туристами голову – небо было таким осязаемым из-за Собора – вот это аттракцион; Собор казался не созданием рук человеческих, а стихией – как море, необъятный, как горы – облака путались в шпилях и трепетали, как покоренные флаги. Толпа туристов щелкала фотоаппаратами, голуби на булыжной мостовой взлетали от шагов; вокруг Собора за несколько лет вырос целый мир – уличных кафе, киосков с открытками, цветочных ларьков; Дэмьен подумал, что этот мир прекрасен, улыбнулся и поднялся по лестнице к дверям – огромным, резным, остроконечным, будто узкая женская ладонь, пальцы полные колец.
Внутри было неожиданно темно; будто им в ожидании грозы отключили свет; только свечи возле статуй Девы Марии и Иисуса давали какое-то представление о пространстве – как огоньки яхт в море; наверху, на хорах, кто-то играл на органе – репетировал, сбивался всё время в одном и том же месте; и хоть игра была не очень хороша, небрежна, порой нарочито, всё равно от величия места казалось, что в твоей жизни вот именно сейчас приключилось что-то важное, восхитительное, что можно вызывать в памяти в моменты скуки или горя; туристы садились на скамейки и слушали эту сбивчивую игру с нестерпимо возвышенными лицами. Дэмьен тоже сел – поставил рядом сумку и пакет с розой; сразу начал членить музыку на составляющие – роскошный микс из Баха и The Cure – у органиста, наверное, еще и тетрадка лежит на коленях, подумал Дэмьен, куда он записывает переходы – от одной темы к другой – те, что поудачнее; чтобы поражать непросвещенную туристическую публику, посмеяться про себя в выходной, на первой, утренней мессе, в восемь или девять часов; в полдень, с епископом и настоятелем, отцом Декампом, он себе уже такого не позволит. Дэмьен улыбнулся, встал, взял розу и сумку и пошел по дорожке вдоль скамеек по левой стороне; постоянно отвлекаясь на всякие подробности, выплывающие на него из полумрака – будто смотреть с корабля на берег в сумерках; почему-то Собор ассоциировался у Дэмьена исключительно с морем или горами; витражи, канделябры, изображения Крестного Пути вырезаны на квадратных досках черного дерева, не так давно отреставрированы; всё это было подарено Собору недавно – Дэмьен видел старые фотографии, и не старые, но сделанные до назначения отца Декампа – Собор был пустой, голый абсолютно, грязные стены со следами граффити; а теперь он был полон расшитых золотом и драгоценными камнями гобеленов, покрывал, обвешан и заставлен антикварными и современными изображениями святых и королей; как шкатулка с детскими сокровищами; как камерный музей; Дэмьен стал размышлять – каково это – быть настоятелем Собора – есть ли хоть минута на сам Собор: побыть в нем, услышать его дыхание, еле слышное – старые здания дышат, как юные девушки… Он, наконец, дошел до открытой двери в сакристию; не комната, а шкатулка для колец, обручальных, прадедушкиного-прабабушкиного: обитая темным красным бархатом, с тяжелой черной резной мебелью; за столом настоятеля сидел молодой монах, и что-то проверял по тяжелым книгам. Это был брат Маттиас.
– Слава Иисусу Христу, – сказал Дэмьен.
– Во веки веков, аминь, – ответил монах, поднял голову, улыбнулся, увидев Дэмьена – будто они вообще сто лет были знакомы и даже играли вместе за одну команду в футбол в школе. – Вы к отцу Дэмьену? О, – увидев сумку, – Вы… Вы месье Оуэн?
– Да, это я.
– Отец Декамп сейчас играет на органе, подбирает музыку к воскресной мессе, скоро освободится. Он говорил, что Вы сегодня должны приехать, – юноша встал, вышел из-за стола; черные шикарные оксфорды из состаренной кожи, белая орденская ряса и капюшон; на руке винтажные часы, огромные, металлические, с компасом и парой бриллиантов, на черном тканом ремешке, просто фантастические, как из какого-то стимпанковского фильма; рыжеволосый – по-армейски коротко подстриженный, но столько солнца было в его волосах, что сразу становилось ясно, что, если им разрешить расти свободно, то они будут пышными, вьющимися, лохматыми, радостными – огромное поле одуванчиков, золотой клад Монте-Кристо; с тонкими подвижными чертами лица, голубоглазый, с белой сияющей кожей, будто у него лето там внутри законсервированное; такой светлый и очаровательный, чуть-чуть даже соблазнительный, будто из детского кино главный герой. Юноша протянул ему руку, Дэмьен поставил сумку, переложил пакет с розой и пожал в ответ; руки у Маттиаса были что надо – тонкие, сильные; настоящий ловец душ.
– Дэмьен Оуэн.
– О, точно, Вы тоже Дэмьен… Я брат Маттиас. О, вам неудобно. Поставьте всё сюда… это роза?
– Да, роза. Я мог оставить свою дома, но взял с собой.
Маттиас усмехнулся, яркие, будто накрашенные, муленружевские прямо губы.
– «Маленький Принц автостопом по галактике» такой. А у отца Дэмьена нет такой… он говорил, что обычай дарить розы на выпуск пришел позже.
– Да… это мой друг Тео придумал; он сделал сад в Братстве и каждому подарил по розе… обычно она просто стоит в комнате. Ухаживать за ними чертовски сложно. Я сказал «чертовски» в Соборе… ох.
Маттиас засмеялся и забрал у него розу и сумку, и подставил кресло, огромное, как трон, Дэмьен сел вроде на самый краешек и всё равно сразу прямо потерялся в нем.
– Чаю? Вас кормили в поезде?
– Да. Все в порядке. Мне бы по Собору походить…
– Сейчас отец Декамп доиграет. Скоро вечерняя месса. Зажгут все огни, и увидите Собор во всей красе.
– Просто здорово. Так это отец Дэмьен играет на органе?
– Ужасно, да? Но иногда на него находит, и он идет и играет. Говорит, что из него лезут Шиллер и Рембо, и раз ему нельзя подраться ни с кем, и на лошадях не покататься – нужно быть в Соборе на дежурстве, а дел никаких – то он идет и играет…
– А, по-моему, неплохо.
– А, по-моему, чудовищно.
– Вы зря… Очень красиво, если не разбираться в музыке.
– Я знаю. Я просто боюсь, что все заметят, что это экстравагантно и отчаянно, что это из The Muse и Metallica, и от волнений делаюсь сам не свой, ничего не слышу, мне кажется, что их все слышат, и нам вот сейчас и сразу придет конец; хотя у нас на мессе и не такое уже играли, и при епископе…
Дэмьен лично не знал Дэмьена Декампа – он приехал в Братство, когда тот уже его покинул, покорял мир; на праздники в Братство – Рождество, Пасху и день Братства – 28 октября – отец Декамп не приезжал – не потому что не хотел – не было времени; присылал подарки: книги по искусству, самые распоследние детективы, кинопроектор и фильмы, черно-белую классику; что же до волшебства воскресения Собора – денег у Ватикана и администрации Асвила на полную реставрацию не было, и Собор восстанавливали первые месяцы на деньги ван Хельсинга; «купили себе церквушечку» мрачно пошутил однажды Талбот, троюродный брат ван Хельсинга, Седрик Талбот Макфадьен, он приехал в Братство на Рождество, и они пили у камина «Джемесон», запасы которого были неиссякаемы в Братстве – «у нас тут подземный источник «Джемесона»» шутил Роб; и говорили о братьях Розы – кто где, и упомянули отца Дэмьена; ван Хельсинг пожал плечами – картинка, а не человек: стоял и опирался на каминную полку, длинные ноги, тонкая талия, пальто аля сюртук, пышный галстук, эдакий мистер Дарси: «мне нравится Собор, я не пожалею, пусть в нем не короновали, но он воплощение самой Церкви – забыт и заброшен… но мы вдохнем в него жизнь» «Ооо, не рассчитывай на меня, – Талбот сидел в кресле, в самой глубине, в тени, только глаза и стакан блестят, качал ногой и демонически усмехался, видимо, что-то из прошлого пришло к нему в голову, – я специалист только по разрушению…». Но потом сам отец Дэмьен собрал на Собор целое состояние: ездил, уговаривал, показывал проект, говорил о величии Собора, о войнах, в которых Он уцелел – разве это не символ; и у него всё получилось – теперь имя Собора стало гордостью Церкви; «Собор Империи» называли его в «Википедии»; в Собор слали письма и пожертвования со всего мира, завещали даже несколько состояний, в том числе и фамильные драгоценные украшения и святые мощи, часть из которых Дэмьен уже увидел; кажется, отец Дэмьен даже вернул деньги ван Хельсингу; всё равно они пошли на Братство; но что-то случилось с самим отцом Дэмьеном – письма его стали так тоскливы, сам отец Декамп, наверное, этого не заметил; что он потерял во время кампании за восстановление Собора? Просто хорошее настроение – или веру? «Напиши мне сразу, что с ним, если поймешь, – попросил ван Хельсинг по телефону, – я его очень люблю… как всех вас, каждого…»