– Слава Иисусу Христу, – сказал Дэмьен.
– Во веки веков, аминь, – ответил монах, поднял голову, улыбнулся, увидев Дэмьена – будто они вообще сто лет были знакомы и даже играли вместе за одну команду в футбол в школе. – Вы к отцу Дэмьену? О, – увидев сумку, – Вы… Вы месье Оуэн?
– Да, это я.
– Отец Декамп сейчас играет на органе, подбирает музыку к воскресной мессе, скоро освободится. Он говорил, что Вы сегодня должны приехать, – юноша встал, вышел из-за стола; черные шикарные оксфорды из состаренной кожи, белая орденская ряса и капюшон; на руке винтажные часы, огромные, металлические, с компасом и парой бриллиантов, на черном тканом ремешке, просто фантастические, как из какого-то стимпанковского фильма; рыжеволосый – по-армейски коротко подстриженный, но столько солнца было в его волосах, что сразу становилось ясно, что, если им разрешить расти свободно, то они будут пышными, вьющимися, лохматыми, радостными – огромное поле одуванчиков, золотой клад Монте-Кристо; с тонкими подвижными чертами лица, голубоглазый, с белой сияющей кожей, будто у него лето там внутри законсервированное; такой светлый и очаровательный, чуть-чуть даже соблазнительный, будто из детского кино главный герой. Юноша протянул ему руку, Дэмьен поставил сумку, переложил пакет с розой и пожал в ответ; руки у Маттиаса были что надо – тонкие, сильные; настоящий ловец душ.
– Дэмьен Оуэн.
– О, точно, Вы тоже Дэмьен… Я брат Маттиас. О, вам неудобно. Поставьте всё сюда… это роза?
– Да, роза. Я мог оставить свою дома, но взял с собой.
Маттиас усмехнулся, яркие, будто накрашенные, муленружевские прямо губы.
– «Маленький Принц автостопом по галактике» такой. А у отца Дэмьена нет такой… он говорил, что обычай дарить розы на выпуск пришел позже.
– Да… это мой друг Тео придумал; он сделал сад в Братстве и каждому подарил по розе… обычно она просто стоит в комнате. Ухаживать за ними чертовски сложно. Я сказал «чертовски» в Соборе… ох.
Маттиас засмеялся и забрал у него розу и сумку, и подставил кресло, огромное, как трон, Дэмьен сел вроде на самый краешек и всё равно сразу прямо потерялся в нем.
– Чаю? Вас кормили в поезде?
– Да. Все в порядке. Мне бы по Собору походить…
– Сейчас отец Декамп доиграет. Скоро вечерняя месса. Зажгут все огни, и увидите Собор во всей красе.
– Просто здорово. Так это отец Дэмьен играет на органе?
– Ужасно, да? Но иногда на него находит, и он идет и играет. Говорит, что из него лезут Шиллер и Рембо, и раз ему нельзя подраться ни с кем, и на лошадях не покататься – нужно быть в Соборе на дежурстве, а дел никаких – то он идет и играет…
– А, по-моему, неплохо.
– А, по-моему, чудовищно.
– Вы зря… Очень красиво, если не разбираться в музыке.
– Я знаю. Я просто боюсь, что все заметят, что это экстравагантно и отчаянно, что это из The Muse и Metallica, и от волнений делаюсь сам не свой, ничего не слышу, мне кажется, что их все слышат, и нам вот сейчас и сразу придет конец; хотя у нас на мессе и не такое уже играли, и при епископе…
Дэмьен лично не знал Дэмьена Декампа – он приехал в Братство, когда тот уже его покинул, покорял мир; на праздники в Братство – Рождество, Пасху и день Братства – 28 октября – отец Декамп не приезжал – не потому что не хотел – не было времени; присылал подарки: книги по искусству, самые распоследние детективы, кинопроектор и фильмы, черно-белую классику; что же до волшебства воскресения Собора – денег у Ватикана и администрации Асвила на полную реставрацию не было, и Собор восстанавливали первые месяцы на деньги ван Хельсинга; «купили себе церквушечку» мрачно пошутил однажды Талбот, троюродный брат ван Хельсинга, Седрик Талбот Макфадьен, он приехал в Братство на Рождество, и они пили у камина «Джемесон», запасы которого были неиссякаемы в Братстве – «у нас тут подземный источник «Джемесона»» шутил Роб; и говорили о братьях Розы – кто где, и упомянули отца Дэмьена; ван Хельсинг пожал плечами – картинка, а не человек: стоял и опирался на каминную полку, длинные ноги, тонкая талия, пальто аля сюртук, пышный галстук, эдакий мистер Дарси: «мне нравится Собор, я не пожалею, пусть в нем не короновали, но он воплощение самой Церкви – забыт и заброшен… но мы вдохнем в него жизнь» «Ооо, не рассчитывай на меня, – Талбот сидел в кресле, в самой глубине, в тени, только глаза и стакан блестят, качал ногой и демонически усмехался, видимо, что-то из прошлого пришло к нему в голову, – я специалист только по разрушению…». Но потом сам отец Дэмьен собрал на Собор целое состояние: ездил, уговаривал, показывал проект, говорил о величии Собора, о войнах, в которых Он уцелел – разве это не символ; и у него всё получилось – теперь имя Собора стало гордостью Церкви; «Собор Империи» называли его в «Википедии»; в Собор слали письма и пожертвования со всего мира, завещали даже несколько состояний, в том числе и фамильные драгоценные украшения и святые мощи, часть из которых Дэмьен уже увидел; кажется, отец Дэмьен даже вернул деньги ван Хельсингу; всё равно они пошли на Братство; но что-то случилось с самим отцом Дэмьеном – письма его стали так тоскливы, сам отец Декамп, наверное, этого не заметил; что он потерял во время кампании за восстановление Собора? Просто хорошее настроение – или веру? «Напиши мне сразу, что с ним, если поймешь, – попросил ван Хельсинг по телефону, – я его очень люблю… как всех вас, каждого…»
Музыка умолкла, и минут через десять в сакристию вошел отец Дэмьен – невысокий, но очень стройный тонкий молодой человек – из-за изящества телосложения, острой худобы он казался выше, чем есть – как девушки-модели; и в самом деле, что-то женственное проступало в его чертах – даже не женственное, а девичье – породистое, изощренное, изысканное; он был нервным и красивым – какой-то старомодной экзальтированной красотой, эпохи романтизма, Французской революции, когда волосы летят по ветру, глаза как огонь, движения стремительны; он только что не путался в своей сутане, а руки всё время двигались, трогали что-то, будто вели свой разговор друг с другом; необыкновенной красоты руки, белые, тонкие, с длинными пальцами, тоже девичьи – с ухоженными ногтями, парой старинных серебряных колец; одно с сапфиром средневековой огранки; Дэмьен еле отвел глаза от этих рук, завораживающих, как руки уличного фокусника-мошенника.
– Привет. Ты Дэмьен Оуэн?
– Да, – Дэмьен встал, выскочил из кресла на пол – отец Декамп заражал своим нервным возбуждением мгновенно, будто простудой, тоже сразу куда-то хотелось бежать, что-то обсуждать страстно, отстаивать, о чем-то спорить. – У меня письмо к Вам от ван Хельсинга…
– О, хорошо. Что делаешь? До меня дошел, вещи кинул на Клавелла?
– Я… только приехал. Сразу с поезда.
– Выпьешь?
– Нет, спасибо.
– А я выпью… Маттиас… – Маттиас неохотно достал из ящика стола графин с коньяком, и бокал, один, «снифтер», отец Декамп налил себе – немного, будто просто хотел коньяка; что успокоило Дэмьена – он уже представил себе вдребезги пьяного, с лопнувшими капиллярами, в открытую никуда не годного священника; отец Декамп сел напротив Дэмьена в такое же кресло-трон и на секунду успокоился – будто ветер перестал дуть; и вышло солнце. Маттиас вернулся к своим книгам. Дэмьен достал письмо и дал его отцу Декампу. Тот разорвал конверт и прочел за секунду, будто просто увидел рисунок и всё понял.
– Я забыл – ты пишешь книгу?
– Докторскую…
– О Соборе?
– Об образе собора в искусстве вообще и о Соборе в частности. Скорее всего, потом тоже сделаю книгу. Не смогу удержаться.
– А, да, я читал твои книги – про Христа и святых в кино. Очень классные. Я даже пару фильмов посмотрел. Я люблю старое кино.
– Спасибо.
– Да не за что. Я действительно получил массу впечатлений и даже наваял несколько отличных проповедей по мотивам. Сейчас я посижу чуть-чуть, сделаю вид, что я всех подождал, кто хотел ко мне прийти, как к настоятелю, а потом мы пойдем ко мне и поедим. Ты же в Католическом университете учился?
– Ну, да, еще учусь.
– Возненавидел французскую кухню?
– Как можно…
– О, шикарно. Клавелл принципиально готовит только французскую кухню, так что пиццу, прости, если захочется, придется заказывать по телефону… А верховой ездой увлекаешься?
– Не, я человек почти неподвижного образа жизни… я только бегаю по утрам….
– Это после Братства? Разве отец Дерек не заставлял вас повторять латинские спряжения, отжимаясь? Что же мне с вами делать? Один книжный червяк, будет пропадать в читальном зале, другой добрый самаритянин, пропадает в приютах. Как же я одинок со своими бутылками и лошадями, персонаж Ивлина Во… – Декамп прокрутил в пальцах бокал, будто в туре вальса, потом допил, поставил и встал, и опять всё затрепетало вокруг, загудело, – всё, хватит. Пошли ко мне. Оставим за всё отвечать отца Амеди… Давай свой чемодан. Как-то мало у тебя вещей для парня с таким галстуком… или это твой единственный галстук?
– Остальное придет, когда я узнаю точный адрес… – но отец Декамп уже убежал; видимо, предупреждать отца Амеди о том, что на него остается Собор и все его души; Дэмьен растерялся, он очень хотел остаться на мессу; а Маттиас улыбался, глядя в книги; потом не выдержал, захлопнул; и когда Декамп вернулся, сказал:
– А можно с вами?
– Ты хочешь хорошо пообедать в приятной компании или проконтролировать процесс?
– Как тебе угодно.
– Ты же знаешь, я, Клавелл и Королевы всегда тебе рады, – и отец Декамп улыбнулся, и Дэмьен подумал – ох, да он и вправду похож на ван Хельсинга – вот этим внезапным абсолютным добром, радостью, цветом – как в рекламах – был серый мир, шел дождь, и все стояли, подпирали стены, не знали, чем заняться, в чем смысл жизни – и тут появилось это – жвачка, кока-кола, как в рекламе, ван Хельсинг, отец Декамп – и все преобразилось – раскрасилось, заиграло, заблестело, запереливалось, солнце вышло, ударило в витражи – и старинные, и в новодельные – и захотелось куда-то бежать, прыгать, нестись, точно-точно зная, что в конце ждет нечто чудесное – целое поле роз, Темная Башня, перерождение; ладно, завтра схожу на мессу – сначала на исповедь, что пропустил мессу, а потом не пропущу ни одной мессы в Соборе, обещаю, Господи.
От Собора они шли по старинной улице, отец Декамп и Маттиас надели перед выходом пальто; отец Декамп забавно смотрелся в сутане и дорогущем пальто; забавно и… ловко; что-то театральное в этом было, такое модерновое, изысканное, женское, роскошное; Дэмьен задумался – он много встречал уже молодых красивых священников, и все они так отлично выглядели в сутанах – будто сутаны тоже стали модельными, модными; может, и себе прикупить; он улыбнулся; дурацкие нехорошие мысли, но он прямо представил, как признается в них, и отец Декамп говорит – да слушай, без проблем, я тебе дам примерить; а ведь даст…
– Что смешного? – спросил Маттиас. И впрямь – как Ричи, за всем смотрит. Дэмьен рассказал. Он врал очень-очень редко и то, чаще всего, по чьей-нибудь личной просьбе; Маттиас кивнул.
– Это правда. Не знаю, как там у Дольче и Габбана, вошло ли это у них в коллекцию осень-зима, но нам недавно явно изменили сутаны, орденские, и новые очень классные – ткань хорошая, крой – всё прямо какое-то другое, такое кашемировое-шелковое и ладное; прислали две, завернутые в бумагу шуршащую; я еще не надевал ни одной, берегу на праздники… Но так шикарно в ней бегать, как отец Дэмьен… будто всю жизнь на каблуках ходил… чулках в сеточку…
– Что опять отец Дэмьен сделал не так? – отец Декамп обернулся – он несся впереди, будто двери закрываются; скорее всего, он всегда так двигался – будто вот-вот полетит все содержимое туалетного столика – все румяна, бумаги, духи, подушечки и кисти, все письма и цветы засушенные; локти и порывы; Дэмьен думал – вообще, как всё быстро происходит – несколько часов, и совсем другая жизнь. Тео бы умер от счастья. Он часто ныл, как всё надоело, как хочется куда-нибудь съездить – и уезжал – в Финляндию или в Грецию; на пару дней; присылал открытки; потом приезжал – предовольный, заваливал их комнату в общежитии набросками, спиртным из «дюти фри» или каким-нибудь ядреным изысканным «тамошним»; а Дэмьен бы мог всю жизнь прожить в одной комнате – в двух – спальне, совмещенной с кабинетом и библиотекой, и кухне – ах, да, туалет-ванная; и вид из окна бы подходящий – с кусочком неба…
– Куда ты так несешься? Я-то привык, а у Оуэна в боку колет. Дай ему хоть дорогу от Собора до твоего дома запомнить.
Почему он не сказал, что они обсуждали сутаны? Такая ерунда… Но Дэмьен решил не ссориться с Маттиасом, остановился и выразительно медленно, сквозь зубы, вдохнул воздух. Отец Декамп тоже остановился, и только что вихрь из осенних листьев вокруг него не закружился.
– Прости, Оуэн. Я что-то не подумал о тебе совсем. Тут недалеко – просто идешь вдоль парка…
Такие города Дэмьен любил – они были книжные – словно ты просто попал внутрь детской повести – булыжная мостовая, красная черепица. И парк. Конечно. Полный желтых фонарей, осенних листьев и людей с детьми и собаками, бегунов с плеерами в разноцветных осенних спортивных куртках – здорово, значит, Дэмьен тоже сможет бегать; окна всей улицы выходили в этот парк, а сами деревья подходили к домам по улице вплотную, залезали ветвями внутрь, подглядывали, участвовали, сочувствовали. Дом отца Дэмьена был прекрасен – в три этажа; деревянная, в металлических узорных пластинах дверь, будто замковая, полстены оплетено плющом, плотным, блестящим, будто из толстой подкладочной ткани скроенным; за дверью – подъезд, очень светлый, с огромной лестницей с витыми перилами, такие лестницы обычно в музеях, бывших дворцах, подаренных, отданных, экспроприированных, – настоящее произведение искусства: белые ступени, из побитого, поцарапанного, затертого мрамора, и литье на перилах изображает суд Париса; чугунные обнаженные богини и сам Парис в набедренной повязке; и эти огромные окна, в которые можно встать в развевающемся пальто и раскинуть руки, мечтая о полете или падении, воображая себя спасителем мира; в ясную погоду, подумал Дэмьен, здесь, наверное, полно солнца, пробивающегося сквозь листву этих старых парковых деревьев; через окно на лестнице можно вылезти прямо на толстую ветку и сидеть, есть вишню из кулька; жареные каштаны, семечки тыквенные щелкать. Отец Декамп заглянул в почтовый ящик, достал кучу конвертов, и они пошли вверх по этим щербатым мраморным ступенькам, шли и шли, Дэмьен рассматривал двери квартир – по одной на этаж, здоровые, должно быть, квартиры; отец Декамп жил на третьем; просто толкнул дверь, такую же, как подъездная, деревянную, обшитую пластинами, замковую, и дверь просто открылась, никаких тебе ключей и замков, только предупреждающе зазвенел колокольчик, такие обычно в магазинах вешают – в маленьких книжных, или кондитерских с шоколадками ручной работы; и они вошли в прихожую, светлую, как зеленый жасминовый чай.
– Клавелл, мы дома, нас трое, – крикнул отец Декамп вглубь квартиры. – И брат Оуэн приехал. Без вещей.
Сказочный пол – старинный паркет, выложенный не стандартными рейками, а квадратами, да еще из разных пород дерева – почти белого, молочного, золотистого, красноватого, темно-коричневого, светло-коричневого; это было очень красиво и головокружительно; на этом полу можно было играть в шахматы, гадать, сочинять длинные изощренные под Мильтона и Данте поэмы о первородном грехе, да просто валяться и играть на телефоне в «энгри бердс» и всё равно чувствовать, что жизнь не проходит мимо, что ты в центре какой-то неописуемой красоты; на стенах, оклеенных золотистыми шелковыми обоями, висела огромная чугунная вешалка, тоже вся из себя произведение искусства – изображала плющ, ползущий по стене с заходом на потолок; такой привет плющу снаружи; потолок расписной, в лепнине золотой, небо, и две обнаженные женщины целуются – нимфы или богини; все потрескавшееся, нежных цветов, таких легких, что вот-вот сам взлетишь; Дэмьен покраснел; но никого, похоже, фреска уже не смущала; плющ чугунный был позеленевший – то ли от старости, то ли патина такая искусственная под старость – но было здорово; в углу стояла стойка для зонтов – но уже новая, медная, тоже вся витая, блестящая; в ней была куча зонтов; везде была разбросана обувь, и висела одежда, и всякие загадочные штуки для верховой езды, и сумки, рюкзаки. В прихожую из комнат сразу выбежали на колокольчик две собаки; маленькая беленькая болонка, с челкой, с розовым ошейничком со стразами – всё, как полагается, старенькая, она трогательно пыхтела, и на попу как-то очень трогательно села, будто ей уже тяжело вот это всё – бежать, прыгать, артрит, ожирение, всё такое, но это же хозяин, как ни прибежать, он такой красивый, так вкусно пахнет – улицей, осенью, сукном хорошим, сигаретами; а вторая была борзой, Дэмьен всегда поражался этим собакам-инопланетянам; а эта была еще трехлапой; грациозной, тонкой, изогнутой, белая с рыжим, шелковистая, собака-рококо, собака-модерн, и трехлапая; Дэмьен чуть не расплакался. Отец Декамп скинул пальто и сел на пол, обниматься с собаками, как-то здорово у них выходило, красиво и шумно; Маттиас наклонился поднять пальто; Дэмьен же стоял в испуге, недоумении, что же ему делать – в руках у него была роза и сумка, и никто ему не предложил помощь. И тут в прихожую вошел человек в фартуке, очень смешном – изображающим женское тело в садо-мазо прикиде; кожаный корсет, черные кружевные трусики, чулки, причем это было не нарисовано, а нашито, наклеено сверху – виртуозная аппликация из дорогих тканей. Человек был седой, в белой рубашке, черном пуловере и растянутых джинсах, и мягких домашних туфлях, из потертой кожи, и прихрамывал; как потом шутил отец Декамп – «мой дом – дом инвалидов, разбитых сердец; ты там за ногами-руками следи, Оуэн».
– О, вы приехали, месье Оуэн. Позвольте я Вам помогу, я Клавелл, повар, камердинер, дворецкий, всё в одном лице, – и как-то Дэмьена сразу подхватили теплые руки, бережные, такие обычно с детьми и хрусталем управляются, и ножами острыми, – давайте сюда Ваш цветок, его нужно распаковать и дать подышать, представляю, как ему нехорошо, бедняжке. Поставлю на балкон, к базилику и анютиным глазкам. Ваш чемодан… это всё?