— Сейчас… минуточку…
По крыльцу застучали каблучки. Дважды хлопнула дверь. Лошадь начала щипать траву, и телегу все время дергало.
— Как довезли? — Он услышал голос Ирины Сергеевны.
— Хорошо. Пульс ритмичный, удовлетворительного наполнения. Тоны сердца приглушены. Жалоб нет.
— Капризный? — Ирина Сергеевна говорила тихо.
— Что?
— Больной капризный?
— Что вы! Это милый, хороший человек. И такой разговорчивый.
«Разговорчивый… — повторил про себя Бужма. — Милый, хороший. Все у нее милые».
* * *Порядок в больнице удивил Бужму. В палате стояли никелированные кровати, застеленные хорошим бельем. Дежурная сестра сразу же заполнила анкетный лист истории болезни, спросила, удобна ли постель и не хочет ли он передать что-нибудь родным вечером. Обед был вкусный. Все эти приятные неожиданности как-то успокоили Иннокентия Николаевича.
Сразу же после тихого часа в палату влетела Нюша, дежурная няня, и быстро подоткнула Иннокентию Николаевичу одеяло под ноги.
— Приберите кровати! — крикнула она всем и метнулась к дверям. — Идет!
Зашла Ирина Сергеевна. За много лет работы Бужма повидал разных врачей, и, как только вошла Ирина Сергеевна, сразу отметил про себя: такой порядок — это ее заслуга. Чувствовалась в ней деловитость и решительность. Она стояла в дверях, осматривая палату, и Бужма вдруг испытал какое-то неудобство от возникшей тишины.
— Сысин! — сказала она низким грудным голосом. — Книги держи не на тумбочке рядом с продуктами, а на окне.
— Слушаюсь, — по-военному сказал Сысин.
Бужма посмотрел на врача. Ее лицо он видел неотчетливо, но рост и походка были мужские, гренадерские, и, когда Ирина Сергеевна ступала, половицы под ногами скрипели.
Незаметно для Иннокентия Николаевича в палату прошмыгнула медсестра, встала за спиной Ирины Сергеевны, быстро записывая ее замечания и назначения.
К Бужме они подошли в последнюю очередь. Он принял это как положено: чинопочитание в больнице только раздражало.
Залеживаться Бужме не хотелось, поэтому о своем приступе заговорил он беззаботно, даже с юмором: вот, мол, решил вкусить бесплатного больничного хлебца, сэкономить пенсию, а потом и загулять.
— Ну-ну, — серьезно сказала Ирина Сергеевна и встала: на шутки у нее не было времени. — Запомните: лежать только на спине. Утешить нечем — не исключен инфаркт. Вам это можно не объяснять. Приготовьтесь лежать долго… до осени.
— Что вы!.. — испуганно сказал Бужма, но Ирина Сергеевна уже отошла от него.
— Вера, — сказала она сестре, — проследи, чтобы сегодня Нюша перемыла подоконники, это непорядок.
«Черствое, бездушное существо, — обиделся Бужма. — Лежать до осени на спине! Вот и отдых в деревне».
Дверь без шума закрылась, и Иннокентий Николаевич уловил шаги докторши в коридоре, потом на лестнице. Она шла не спеша, спокойно.
Бужма пролежал до ужина хмурый, притворяясь спящим, чтобы ни с кем не разговаривать. Даже когда пришла его родная сестра, Иннокентий Николаевич не открыл глаза. Она посидела рядом около часа и молча ушла.
Когда Иннокентий Николаевич проснулся, было темно. Сон, казалось, еще не кончился, и Иннокентий Николаевич силился забыть кошмары, которые только сейчас одолевали его. Воздух был тяжелый, пахло камфорой. В коридоре стонал больной.
Бужма натянул простыню на голову и попытался уснуть. Спал Иннокентий Николаевич всегда чутко. Он знал: больничные ночи будут мучительными для него. Ничего не поделаешь — придется привыкать.
Стон за стеной стал отчетливее. Это даже нельзя было назвать стоном: кто-то тяжело дышал, хрипел, кашлял, глубоко втягивая в себя воздух.
«Вот напасть, — подумал Бужма. — И так до утра. Придется ночью бодрствовать».
Он вспомнил родных. Уже три недели не было писем из Ленинграда. «Они даже не знают, что я болен и лежу здесь». Первый раз за все время в деревне он почувствовал себя одиноким.
«Два месяца на спине… Вот чего я боялся в последние годы! — Уголок верхней губы медленно пополз вверх: Бужма печально улыбнулся. — И по сравнению с этим, Лиза, какие же пустяки наши ссоры!»
— Пи-ить…
Иннокентий Николаевич насторожился. Возможно, послышалось? Он перестал думать о своих близких, откинул одеяло и прислушался.
«Нет, просто стонет».
— Пи-ить…
Теперь ясно: это сказал больной. Он тянул «и» долго, жалобно, и просьба была похожа на крик птицы.
«Неужели не слышит сестра?» — подумал Иннокентий Николаевич. Он сосчитал до ста, пока просьба не повторилась. «Прекрасный порядок, а сестра и нянька спят. Похоже, что стонет ребенок. Странно. Когда я засыпал, в коридоре никто не стонал. Видимо, привезли к ночи».
Он нащупал звонок, нажал кнопку. Он нервничал, нажимал и нажимал, и, когда прибежала сестра, все еще не отпускал кнопку.
— Что случилось? — спросила сестра испуганно.
— Там стонет ребенок, а вам нет дела, — зло сказал Бужма.
— Мы все время около ребенка, — обиделась сестра.
— Что с ним? — уже тише спросил Бужма.
— Приступ астмы. Его в одиннадцать часов осмотрела Ирина Сергеевна, сделала назначения и уехала в Волково на роды. Спите. Уже второй час.
Сестра вышла на цыпочках.
«Дети всегда тяжелее болеют. И их больше жалко. Как-то несовместимо: болезнь и ребенок. Когда Вовка болел корью, я не спал ночи».
Он прислушался к дыханию. Вдох и выдох были одинаково длинными, и поэтому казалось, что стон не прерывается. «Странное дыхание, — подумал Бужма. — При астме длинный выдох и короткий вдох. А здесь этого нет. Кажется, что ребенок дышит через препятствие. Странно… Конечно, если бы встать и подойти поближе, тогда другое дело, а на таком расстоянии даже с моим слухом решить невозможно. Только ясно, что на астму это не похоже».
Он стал вспоминать болезни легких, но ничего не подходило к такому дыханию.
«А может, я зря мучаюсь? Может, это астма? Я хирург, а Ирина Сергеевна — опытный терапевт. И она смотрела ребенка».
Он решил попытаться уснуть и для этого стал представлять белых слонов. Внук говорил: «Дед, когда ты не можешь заснуть, то представь слонов. Только обязательно белых. Они идут медленно и скучно. Серые слоны не помогут; они все время бегут, и за ними приходится следить внимательно, а это помешает заснуть». Бужма действительно задремал, но за стеной усилился стон, а дыхание стало хриплым. «Совсем не похоже на астму. Конечно, она ошиблась. Правда, сейчас около двух часов, а Ирина Сергеевна осмотрела ребенка в одиннадцать. Бывают болезни, при которых картина развивается молниеносно. Если бы послушать поближе, можно решить».
Он вспомнил случай, который произошел год назад в Ленинграде. Ночью за ним прислали из клиники. Больной был тяжелый, стоял вопрос об операции. Тогда он подумал: «Дежурит молодежь, у них сила, руки, глаза, а у меня только опыт и слух. Но, кажется, они не считают, что этого мало». Он слушал живот. Он умел слушать тело, даже ноги и руки, когда думал о переломах. Но сейчас его интересовал кишечник. И Бужма услышал. Это был легкий всплеск, неотчетливый, слабый. Он положил руку на липкое от пота тело больного и постучал пальцем. И опять всплеск.
— «Непроходимость», — сказал он тогда.
— … Мама! — прохрипел за стеной мальчик. — Пустите!
— Нахальство, — сквозь сон раздраженно сказал сосед. — Спать не дает.
«Нет, это не астма». И вдруг ясная мысль мелькнула в его мозгу. Бужма вытер простыней вспотевшее лицо и сел на кровати.
— Конечно, — сказал он вслух, — три часа назад этого не было.
Он шарил ногами по полу, искал тапочки. «Куда они задевались?» Потом встал и, вытянув вперед руки, пошел в сторону желтого пятна света, виднеющегося за дверью. Пол был холодный, крашеный. Его знобило. Он ставил ногу осторожно, на всю ступню, а руки держал вытянутыми вперед и разводил их в воздухе.
«Какие слабые ноги, — подумал он, — прямо ватные». И сжало слева в груди. «Отчего бы? Наверное, волнуюсь. Нужно спокойнее, Бужма».
Он все-таки ударился о железную ножку кровати и остановился. «Плохо без тапочек. Совсем забыл, что тяжелым больным не дают тапочки и халат».
Иннокентий Николаевич нащупал дверную ручку и вышел в коридор. Он стоял против сестры босиком, в белых, не подвязанных снизу кальсонах и молчал, превозмогая одышку.
— Кто вам разрешил встать? — испуганно сказала сестра. — Сейчас же ложитесь. Мало одного, так и этот, старый, туда же. Вы понимаете, чем больны? Ах, господи!
Он ничего не ответил, нащупал руками спинку кровати и сел на край.
— Зажгите общий свет, — приказал он сестре, — и посмотрите горло ребенка.
Сестра подчинилась. Мальчик сжал челюсти, и сестра с трудом разомкнула ему рот.
— Страшный отек, доктор, — сказала она. — Непонятно, как он дышит?
— Это круп, — сказал Бужма. — Ложный круп. Теперь только от нас зависит судьба ребенка.
— Он может погибнуть? — спросила сестра.
— Мы не должны так думать, — сказал Бужма. — Возможно, Ирина Сергеевна уже приехала и операция будет сделана вовремя.
Он послал Нюшу за Ириной Сергеевной, а сам остался сидеть около ребенка. Сестра все время ходила по коридору. «Боится, что Ирина Сергеевна не вернулась. Нужно не давать ей терять самообладание». Он приказал сделать инъекцию камфоры, прокипятить инструменты и принести кислород.
Мальчику было плохо. Дыхание стало реже, но тяжелее. Воздух проходил в легкие со свистом Бужма положил руки на грудь ребенка и пальцами чувствовал, как вздымается маленькая грудная клетка. «Теперь важна каждая минута, — думал Бужма, — поэтому нужно предусмотреть все, чтобы сразу, как придет Ирина Сергеевна, начать операцию. Вызывать из района хирурга уже поздно».
— Мама!.. — позвал мальчик.
— Уже ночь, — сказал Бужма, — и мама спит.
Он подумал: «Кого же сейчас посылать за мамой?»
— Нет, — выкрикнул мальчик. — Нет!
Он схватился за ладонь Бужмы и неожиданно сказал:
— Деда.
Иннокентий Николаевич погладил ребенка по голове и тихо сказал:
— Ты уж потерпи. Потерпи, ладно? Мужчине нужно быть терпеливым. Конечно, я понимаю, трудно. Но у нас с тобой нет другого выхода.
А сам подумал:
«Пожалуй, не буду говорить, что я не смогу делать операцию, потому что плохо вижу. Это может расстроить мальчика».
— Я ведь не знаю, где живет Ирина Сергеевна, — сказал Бужма, — поэтому мне кажется, что Нюши нет долго. А если бы послали тебя или меня, то быстрее бы не было, а может быть, значительно дольше. Когда посылаешь кого-то и очень ждешь, время идет невероятно медленно.
Сестра встала у изголовья и начала давать кислород из подушки. Струя была явно недостаточной. Мальчик вертел головой, напрягался. Иннокентий Николаевич наклонился к нему и неподвижно просидел так минуту, выслушивая дыхание. Трудно было представить, что состояние так быстро ухудшится.
— Ты дыши, — говорил Бужма. — Доверься нам и дыши. Тебе только семь лет, ну восемь, а я в десять раз старше. Ты знаешь, что это — в десять раз старше? Дыши. Так. Вдо-ох. Еще раз. Умница!
Какая-то тяжесть все время лежала на плечах Бужмы, но он старался не обращать на это внимания.
— Уф, как жарко! — сказал он. — Просто нет сил от жары. Наверное, тебе тоже жарко? Хорошо, что сердце у тебя отличное. Стучит неплохо. Это в нашу пользу. Лет сорок назад я участвовал в такой же истории. Мальчик был, как ты. Лет семи. Я ехал к нему пятьдесят километров. И все кончилось хорошо. Меня провожало очень много людей. Это было замечательно. Такое не забывается. Другие говорят: благодарность ничего не стоит. Что же тогда стоит, я спрашиваю? Что? Ведь из-за этого мы живем. «Спасибо» — это не деньги. «Спасибо» не унижает.
На лестнице раздались торопливые шаги.
«Кажется, идет один человек?»
Сердце сразу заколотилось, точно его спустили с цепи, и Бужма почувствовал, как капли холодного пота потекли по лицу и шее. Боль стала невыносимой, и он впервые испугался, что потеряет сознание. «Я обязан быть спокойным, иначе решения не примешь».
— Она не приехала, — сказала Нюша. — Я ждала ее около дома, а ее все нет.
— Зачем же ждать? — сказал Бужма. — Не приехала, и все. Тут ничего не дождешься.
Сердце мешало думать, и Бужма отклонился на спинку кровати, прилег на минутку.
— Ложитесь, ради бога, — взмолилась сестра. — Что будет, то будет. На вас лица нет.
— Больше мы ждать не можем, — тихо сказал Бужма. — Через тридцать, минут никто уже не будет нужен мальчику. Остается только Татьяна Васильевна.
— Зубниха? — переспросила сестра.
— Зубной врач.
Он специально подчеркнул, слово «…врач». Нюша побежала по лестнице, а, Бужма, приказал разложить инструменты. Он взял из рук сестры кислородную подушку и стал давать кислород… Газ шел плохо — нужно было его выдавливать. Тогда он положил подушку перед собой и, когда мальчик втягивал воздух, ложился грудью на подушку, прислушиваясь, как газ выходит из шланга. Наверное, это небольшая работа, но он устал ужасно.
— Дыши, — говорил Бужма каждый раз, наваливаясь на подушку. — Дыши глубже. «Надо все время напоминать мальчику об этом. А то он не станет дышать».
Теперь Иннокентию Николаевичу показалось, что не прошло и минуты, когда на лестнице раздались торопливые шаги двух человек. Он различил частое постукивание знакомых каблучков и встал. Дверь с лестницы отворилась.
— Иннокентий Николаевич! Что это? Без тапочек? Разве можно? Разве не понимаете? Ведь Ирина Сергеевна будет…
Она схватила Бужму за руку, потом бросилась за стулом — и вдруг заметила ребенка. Мальчик смотрел на нее печально и дышал тяжело, с трудом, широко открывая рот, и было трудно сказать, видит ли он Татьяну Васильевну.
Она замерла перед кроватью.
— Что… что с ребенком?
— Слушайте, — сказал Иннокентий Николаевич как можно спокойнее. — Мы теряем мальчика. У него круп. И вам придется оперировать.
Он видел, как она отступила и присела на стул.
— Но мне не приходилось…
— Вы же врач, — сказал Бужма. — Значит, обязаны… И сейчас нет времени на споры.
— Я не спорю. Только у нас было так мало часов по хирургии…
Иннокентий Николаевич промолчал.
— …и то как второстепенный предмет…
Она ждала хотя бы сочувствия, но Бужма как будто не слышал ее.
— Ну ладно, — упавшим голосом сказала Татьяна Васильевна. — А как оперировать?
«Она совсем ребенок», — подумал Бужма.
* * *Иннокентий Николаевич сидел в маленькой операционной на табурете и ждал, когда приготовится Татьяна Васильевна. Он прислушивался к звукам операционной — сестра раскладывала на столике металлические инструменты, — и все мысли, которые осаждали его, вдруг исчезли, дав место полному покою.
— Шприц, — сказала Татьяна Васильевна, и голос у нее был ровный.
«Неужели она совсем не волнуется?» Докторша набирала из фарфорового стаканчика новокаин, и Иннокентий Николаевич услышал, как мелко позвякивал шприц по краю стаканчика. «Волнуется. И все-таки молодец. Куда исчезла вся суетливость?»
Ребенок застонал и затих.
— Делайте сразу глубокий разрез, — сказал Бужма и на себе показал место, в котором нужно рассечь кожу.
— Трахея, — тихо сказала Татьяна Васильевна.
— Приготовьте трубку, — приказал Бужма.
Он слышал в висках свой пульс. Раз, два… восемь… двадцать три… сорок семь… «Как тихо, — подумал Бужма. — Теперь болит не только сердце, но рука, лопатка и даже челюсть. А пальцы онемели и кажутся чужими. Почему так долго? Посмотреть бы, что она делает». Он стал снова считать: «Шестьдесят шесть, шестьдесят семь. Мальчик дышит очень редко. Если ему через минуту не дать воздуха, то операция будет ненужной. Хирургу на такую процедуру достаточно тридцать секунд… Восемьдесят».
— Ввела, — сказала докторша.
— Почему же он не дышит? — удивленно спросил Бужма.
— Не знаю, — сказала докторша.
— Массаж… Делайте массаж… Закрытый массаж.
Он никак не мог сформулировать мысль, но Татьяна Васильевна поняла его. Их уже что-то соединяло. Он понял, что она начала искусственное дыхание. После каждого пасса воздух выходил из трубки. И вдруг мальчик вздохнул. Он тянул воздух медленно, упорно, будто собирался забрать сразу все запасы операционной.
— Дышит, дышит! — крикнула Татьяна Васильевна.
На какую-то секунду Иннокентию Николаевичу показалось, что он видит. Мальчик и докторша смотрели на него. Он стиснул пальцами края табуретки и корпусом подался вперед. Ему вдруг стало необычно легко. Бужма свободно вздохнул, распрямил плечи и встал.
— Что с вами? Иннокентий Николаев…
Голос напоминал эхо, где-то терялся…
Последнее, что увидел Бужма, — это десятки светящихся точек…
Виль Липатов
Самолетный кочегар
Он появился в конторе лесозаготовительного пункта в середине июня. Шло важное заседание. Час тому назад у дизельного трактора расплавили подшипники, и теперь начальник пункта Сухов, покрасневший и взъерошенный, искал виновных.
— Здравствуйте! Я вот… пришел, — сказал паренек, входя в комнату.
Шумный разговор прервался на полуслове. Сухов недоуменно посмотрел на свою руку, вытянутую вперед, и вместо того, чтобы стукнуть ею по столу, согнул в локте и рассеянно поправил прическу.
— То есть как, — спросил он, — как это пришел?