Служу я при столичном вокзале, но то, о чем пойдет речь, никакого отношения к этой работе не имеет. Вернее, так оказалось потом. А началось все именно на вокзале.
Я только что принял ночное дежурство от Коли Бурнашева и с досадой думал о том, как мне не повезло. Сияющий Коля довел до моего сведения, что часа два назад наши ребята задержали аферистку, за которой я безрезультатно охотился почти два месяца. Ту самую, которая у меня под носом трижды уносила чемоданы доверчивых женщин, оставлявших ее «покараулить». Как нарочно, это каждый раз случалось в одном конце зала в тот момент, когда я находился в другом. А поскольку по описанию потерпевших воровка была молодой и довольно смазливой, ребята регулярно упражнялись в остроумии о причинах моей нерасторопности. Кто-то даже изготовил карикатуру для стенгазеты: я галантно улыбаюсь, а воровка тем временем вытягивает у меня бумажник.
Ладно, убеждал я себя, в конце концов самое главное — эта особа там, где таким и надлежит быть. И неважно, кто ей в этом помог. Но чувство досады все-таки оставалось. Поэтому, когда старшина Василий Иванович ввел ко мне в дежурку какого-то парня, я встретил симпатичного дядю Васю сугубо официально:
— В чем дело, товарищ старшина?
Василий Иванович, удивленный моей строгостью, тоже принял официальный тон:
— Разрешите доложить, товарищ лейтенант: задержал этого гражданина с поличным: занимался спекуляцией.
Старшина положил на мой стол светло-серый свитер с черно-голубыми полосками у воротника и внизу. Красивый свитерок!
— Продавал? — спросил я дядю Васю.
— Так точно, товарищ лейтенант, — отчеканил он.
— Сколько их у вас? — обратился я к парню.
— К сожалению, один-единственный, — как ни в чем не бывало засмеялся он и вдруг повернулся к Василию Ивановичу. — Ты бы, старшина, шел, занимался своим делом. А мы тут потолкуем с лейтенантом.
Мы с дядей Васей обомлели от такого нахальства. А парень снова засмеялся:
— Да ей-богу, нет тут никакой спекуляции. Человек с голоду помирает, а вы…
По его виду в самый раз заключить, что он помирает с голоду. Крепкий, широкоплечий, загорелый и… совсем не похожий на спекулянта. Однако видали мы и ворюг с внешностью деятелей науки.
Одет он в хороший серый костюм, только сильно измятый. Темные волосы коротко острижены, торчат ежиком. Брови тоже темные, густые. Глаза ясные, светло-синие, и нет в них страха, какой должен быть у задержанного с поличным спекулянта. Но в нашем деле никогда нельзя поддаваться первому впечатлению, и я потребовал:
— Документы!
По документам он оказался Субботиным Геннадием Павловичем, 1938 года рождения, шофером швейной фабрики, сибиряком.
Все это не объясняло, почему он занялся коммерцией на московском вокзале. Тут снова заговорил дядя Вася:
— Товарищ лейтенант, я, разрешите доложить, этого гражданина несколько дней на вокзале вижу. Видно, здесь промышляет.
— Да ничего я не промышляю! — с досадой откликнулся Субботин.
— Факт продажи свитера признаете? — спросил я, вытягивая из ящика бланк протокола.
— Признаю, — махнул он рукой. — Если это для вас факт…
— А для вас что? — иронически поинтересовался я.
— А для меня возможность еще несколько дней прожить в Москве.
— То есть?
— Вот и «то есть…» Дело тут важное у меня.
Василий Иванович усмехнулся: дескать, знаем мы эти важные дела.
— Слушай, лейтенант, отправь ты товарища старшину обратно в зал, и я тебе все объясню. А то вы из-за меня настоящих тунеядцев прохлопаете.
— Гражданин, не указывайте нам, что делать. Ваше дело сейчас — отвечать на вопросы. И потрудитесь обращаться на «вы», — осадил я его уже менее уверенно, ибо и мне начинало казаться, что на этот раз Василий Иванович выудил не ту рыбку.
— Ладно, спрашивайте, — вздохнул он.
Старшину я все-таки отослал. Он ушел, бросив на меня неодобрительный взгляд. Задержанный оживился.
— Слушай, лейтенант, — снова с улыбкой сказал он, — без протокола нельзя?
— Кажется, я пояснил, как следует обращаться к представителю власти, — напомнил я ему.
— Верно, пояснил, — согласился он. — Только я думал, что иногда можно поговорить и по-человечески. Вот тебе еще один документ.
И он достал из внутреннего кармана серую книжечку, такую же, какая лежала в кармане моего кителя. Я раскрыл ее и прочел, что Геннадий Субботин принят в ряды ВЛКСМ 12 апреля 1953 года.
— Так что ж ты, понимаешь… — начал я, откладывая протокол.
Он не дал мне закончить и заговорил сам:
— Честно говорю: очень надо побыть здесь, в Москве. А денег — ни гривенника. Я ж, понимаешь, с Рижского взморья качу, из отпуска. Что оставалось, — проел. Да еще на стадионе два раза был. Вот, понимаешь, и пришлось свитерок загонять.
— Да почему же на вокзале-то?
— А где ж? Старшина верно сказал, я ж тут у вас третью ночь провожу.
Я постарался спросить его как можно строже:
— Слушай, а зачем тебе в Москве-то надо быть? И на что ты будешь до дому добираться, если у тебя на харч не хватает?
— Доберусь, не в этом дело. Пришлют ребята. Тут другое хуже: не знаю я тут, где чего и где кто. Время теряю зря, на одном месте толкусь.
Я потерял терпение.
— Ты можешь толком сказать, что с тобой стряслось?
— Да не со мной, — с досадой возразил Геннадий. — С одним нашим парнем, понимаешь, такая история вышла… Обязательно выручать надо. Завгара нашего, понимаешь, чуть на тот свет не спровадил.
— Как на тот свет? — насторожился я.
— А так: три пули. Еле отходили. И зря отходили: туда бы ему и дорога… Понимаешь… Слушай, как хоть тебя величают?
— Дмитрий Аникин.
Митя, значит. Рассказывать долго будет, Митя, на вот лучше прочти, что мне дружок написал в санаторий.
Несколько листков, выдранных из ученической тетради и исписанных корявым почерком человека, не привыкшего к чернилам, захватили меня с первых же строк. Они подробно рассказывали о том, как некий Володька Фролов, работавший вместе с Геннадием, покушался на убийство заведующего гаражом Парамонова. Этот Парамонов занимался воровством готовых изделий и тканей, а когда почувствовал опасность разоблачения, подставил под удар Фролова, имевшего ранее судимость. Фролов был совершенно не виноват в данном случае. Но доказать он ничего не мог. Когда его потянули в суд по ложному обвинению, он пытался убить завгара. И за это был приговорен к расстрелу. На суде один из сообщников настоящего преступника не выдержал и рассказал всю правду. Состоялся еще один разбор, ложное обвинение с Фролова было снято, высшую меру отменили. Но поскольку покушение на жизнь было фактом, Фролову дали большой срок. Жена его попала в больницу с тяжелым нервным заболеванием. Дочку пока взял к себе в семью один из шоферов, по фамилии Курицын.
Закончив читать, я поднял глаза на Геннадия и увидел, что он спит, положив голову на руку, обнимающую спинку стула.
Секунду подумав, я решительно встряхнул его за плечо. Он испуганно вскинулся, потом виновато улыбнулся.
— Трое суток по-настоящему не спал…
Я указал ему на прямоугольную деревянную скамью с высокой спинкой.
— Ложись сюда и спи. Утром поговорим.
— А как же?.. — нерешительно начал он.
— Ложись, ложись. Утро вечера мудренее.
Через минуту он снова спал, как будто это была не жесткая казенная скамья, а мягкая перина.
Дежурство шло обычным чередом. Приводили пьяных бузотеров, один из них продолжал шуметь, горланить невнятные песни, но Геннадий ни разу не проснулся.
А я занимался обычными делами и размышлял об этом сибирском чудаке, спавшем в милиции, как у себя дома. Кто он может быть этому Фролову? Родич? Корешок по прежним делам? Непохоже. Комсомольский билет у него, пятнадцати лет вступил. И вообще чего он хочет добиться? Чтоб этому Фролову почетную грамоту вместо срока дали?
Так ничего себе и не уяснив, я поднял Геннадия минут за десять до сдачи дежурства. Неожиданно для самого себя предложил:
— Пойдем ко мне. Там обсудим, как и что.
Он вдруг застеснялся.
— Зря ты это, понимаешь… Обойдусь…
— Ладно, разговорчики! — обрезал я его строго.
Геннадий засмеялся.
— Молчу.
Через час мы были в Черемушках. Сюда я переселился после того, как наш древний деревянный особняк пошел на слом. Только отомкнув дверь, я осознал, что натворил, поддавшись чувству симпатии к этому незнакомому человеку.
В коридоре, небрежно запахнув свой старый халатик, стояла Настя, моя младшая сестренка, единственный оставшийся на этом свете родной мне человек. С ней мы и вселились в эту маленькую однокомнатную квартирку года полтора назад.
Настя пожала плечами и, не проронив ни слова, ушла на кухню.
Настя пожала плечами и, не проронив ни слова, ушла на кухню.
Мы вошли в комнату, и я почувствовал, как мне в лицо бросилась кровь. У окна, на полу, стояли разнокалиберные бутылки. Пепельница ломилась от окурков, а скатерть украсилась бурым пятном, похожим на африканский континент. Все ясно: у Насти опять собиралась ее развеселая компания.
Пряча глаза от Геннадия, я с той же наигранной веселостью сказал:
— Садись, сибиряк, гостем будешь. Настенька сейчас нам сообразит насчет позавтракать. Это моя сестра, между прочим.
— Сестра? — переспросил он и, кок мне показалось, вздохнул с явным облегчением.
Кажется, он поначалу решил, что ему предстоит присутствовать при объяснении мужа с женой.
Эх, Геннадий, если бы ты знал! Каждому ясно, что делать с неверной женой. А вот как быть с сестренкой, которая с закрытыми глазами шагает к темной пропусти и не хочет остановиться, подумать, оглянуться по сторонам, не хочет понять, что прожила только маленькую часть своей жизни и если жить дальше так, как она живет сейчас…
У меня начинало в буквальном смысле слова болеть сердце, когда я думал о том, что стало с моей веселой, нежной, доверчивой, как ребенок, Настенькой.
А ведь ей только-только минуло двадцать…
Несколько месяцев назад, после техникума, Настя стала работать в ЦУМе, в секции, где продаются предметы мужского туалета. Там ее и углядел этот Саша, парень действительно внешне интересный и неглупый.
Еще ничего не зная о нем, я начал понимать, что с Настенькой происходит что-то необычное. Без причины весь вечер не поют и не подметают комнату, пританцовывая. Вскоре я стал находить дома окурки сигарет. И, наконец, однажды, придя домой в неурочный вечерний час, столкнулся с этим Сашей нос к носу. Настя нас познакомила, и я, превозмогая свое паршивое гриппозное состояние, два часа беседовал с ним на разные темы. Настенька сияла, а я старался держаться с ее другом как можно приветливее.
Перемена в ней произошла за одну ночь. Я пришел тогда и впервые увидел ее с папиросой во рту. Она лежала на диване и даже не повернула голову в мою сторону. Рядом на полу стояла пепельница с грудой окурков, запачканных помадой. На мой вопрос Настя ответила незнакомым, хрипловатым голосом:
— У меня болит голова.
Больше ничего я от нее в тот вечер не добился. А наутро она стала той Настей, которая сегодня встретила нас с Геннадием. С тех пор часто у нас стали собираться ее новые друзья.
Однажды, увидев в очередной раз пустые бутылки и пепел на полу, я попытался серьезно поговорить с ней. Но мой пыл не смог растопить холодное безразличие, с которым она меня слушала. В конце концов она оборвала меня:
— Красивые слова. Перестань, пожалуйста.
Она произнесла это с таким равнодушием, как будто я действительно нагородил какую-то несусветную чушь. Я сорвался и начал на нее кричать. Она по-прежнему смотрела на меня пустыми глазами и курила. А когда я выдохся, спокойно сказала:
— Все? Митенька, ты все еще смотришь на жизнь сквозь розовые очки, а с меня их сняли раз и навсегда. Ты все еще думаешь, что негодяи встречаются только в милицейских участках. А они просто ходят по улицам, вместе с нами, и справа и слева. Ты думаешь, Сашка бросил меня и так далее? Ничего подобного, дорогой Митенька. Он с удовольствием будет со мной и дальше. Он, видишь ли, выиграл на мне две бутылки коньяка. Марки «Ереван». И при этом обманул своих приятелей. По условию, видишь ли, он должен был добиться меня, не обещая жениться. А он двадцать раз расписывал мне, как мы будем счастливы вдвоем. И те, кто проиграл, уличили его. С моей помощью. Хотя, конечно, я не знала, о чем шла речь. И все это обычные милые мальчики, Митенька, из обычных милых семей. Они ходят по улицам вместе с тобой, и ты их охраняешь от неприятностей, Митенька.
— Замолчи! — крикнул я, уже совершенно не владея собой. — Где он живет?
— Ты заставишь его на мне жениться? Спасибо, не надо, — усмехнулась Настя.
— Где он живет? — заорал я. Наверное, я был страшен, потому что Настенька испуганно отошла на несколько шагов. Я бросился к ее сумочке и достал записную книжку. Она схватила меня за руки и что-то пыталась сказать, но я вырвался и выскочил на лестницу. Адрес в книжке нашелся. Дальше я действовал с отключенным рассудком, с одной-единственной мыслью: найти, немедленно найти этого ублюдка.
И я его нашел. Он надолго запомнит нашу встречу.
Знаю, что офицер милиции не имеет права на самосуд. Но брат девушки, у которой больше нет никого на свете, имеет право сделать то, что сделал я с гадом, отравившим ее. Если будет нужно, я готов понести наказание. Но и тогда скажу: ни малейшего угрызения совести не чувствую.
Беда в другом: справедлив или несправедлив был мой поступок, он ничего не изменил для Насти.
Как же это я смог, забыв обо всем, привести в дом симпатичного, но совершенно незнакомого человека! Он будет здесь жить, может быть, несколько дней и, конечно, поймет, как неладно обстоят дела в нашей маленькой семье. Да и вообще, до посторонних ли, до чужих ли бед в нашем положении…
Геннадий отвлек меня от дум восхищенным восклицанием:
— Эх, здорово!
— Что здорово? — не понял я.
Он обвел рукой вокруг.
— Все здорово. Комната. Книги есть куда поставить. Мебель красивая. Живут же люди!
— А ты что, и у себя дома ночуешь на вокзале?
— На вокзале не на вокзале, — вздохнул сибиряк, — а что-то вроде. В общежитии, понимаешь, прижился. Жениться и то не могу.
Вошла Настя и коротко скомандовала:
— Пошли!
Мы перебрались на кухню, где Настя успела навести порядок и накрыть стол. За завтраком я как бы между прочим спросил:
— А этот Фролов, он тебе кем приходится?
Геннадий даже перестал жевать и недоуменно посмотрел на меня.
— Как это кем? Никем.
— Ну, приятель, что ли, или как? — пояснил я.
— Да нет, — пожал он плечами. — Мы и разговаривали-то пару раз — так, вообще. Да еще был я у него на новоселье вместе со всем гаражом.
Пришел мой черед удивляться:
— Так чего же ты ввязался в эту историю?
— Вот те раз! — усмехнулся Геннадий недобро. — Раз не родня, не приятель — значит, пусть спокойно отсиживает свой срок?
Я не нашелся, что ответить. Настя, не понимая, о чем разговор, переводила взгляд с меня на гостя и молча неохотно ела. Я сказал ей:
— Любопытная штука у них там произошла. — И попросил Геннадия: — Дай ей прочесть письмо.
— А чего ж… — Он достал мятые листки.
Настя лениво взяла их и стала читать с обычным равнодушным видом. Но через минуту-две она отложила вилку в сторону, и я понял, что ее тоже заинтересовала так неудачно сложившаяся судьба человека из далекого сибирского города.
Я снова принялся расспрашивать Геннадия:
— Так тебе что, поручили похлопотать за него?
— Никто мне не поручал, — рассердился он ни с того ни с сего. — Сам сделал остановку. Послал на фабрику заявление, чтобы дали неделю за свой счет. А что? Ты чего добиваешься от меня, говори уж прямо.
— Ничего я не добиваюсь, — рассердился и я. — Только почему ты решил, что ты умнее всех на свете, вот что я не пойму?
Геннадий тоже отложил вилку и насупился.
— Из чего же это видно?
— Да из того. Если каждый будет сам сводить счеты за свои обиды, а мы будем либеральничать, у нас будет черт-те что…
На этом слове я осекся и опять почувствовал, что густо краснею. Покосился на Настю, но она не обращала на нас внимания, погрузившись в чтение письма. Геннадий, конечно, ничего не понял, удивленно поморгал и принялся за чай. Видно, изрядно он проголодался за последние дни.
В молчании мы закончили завтрак и вернулись в комнату. Закурили. Вошла Настя, тоже села и закурила. Геннадий исподлобья поглядел на нее, но промолчал. Настя одним ртом улыбнулась.
— Не одобряете?
Он, помедлив, ответил:
— Не идет вам.
— Вот, Митенька, это для женщины серьезный аргумент. А ты все с медицинской точки зрения.
Настя снова повернулась к гостю.
— Вы как, всем беретесь помогать или только уголовникам?
Геннадий не ответил, поднялся и провел рукой по щекам.
— Митя, будь другом, мне бы побриться, да я пойду.
— Куда ты пойдешь? — охладил я его. — Сегодня же воскресенье.
Он чертыхнулся.
— Еще день потерял! Ну, все равно, мне, пожалуй, пора трогаться. А тебе выспаться надо.
Я положил ему руки на плечи и усадил на то же место.
— Брось! Не обижайся. А ты, Настя, не дури. Человек и вправду сбежит от такого гостеприимства.
Настя засмеялась и встала. У двери обернулась.
— Оставайся. Мне иногда нравятся донкихоты.
Когда дверь затворилась, Геннадий помотал головой.
— Ну и ну… Называется: любовь с первого взгляда. Слушай, может, мне, верно, уйти?