— А это, ты считаешь, к делу относится? — перебил капитан.
— Я считаю, относится, — сказал я. — Работал дед когда-то в МТС. А в прошлом году, как продала МТС нам машины, стали комбайнеров искать. Дед взялся. Работал ничего, я помню, сам от него зерно возил на сушилку… Ну вот, а тут сидит дед у своего комбайна и плачет. Я спрашиваю: «Что с тобой, дед?» Он говорит: «Обокрали!» «Кто?» — спрашиваю.
— Кто же его? — спросил капитан.
— Механик наш. Ну, не обокрал на самом деле, а разобрал дедову самоходку на запчасти. Нет запчастей к этим самоходкам. Они двадцать дней в году работают, а остальное время стоят без дела… Разве это порядок?
— Непорядок, — согласился капитан.
— Только это вот как раз к делу не относится, извините…
А про то, что было дальше, я рассказал капитану почти в двух словах и, когда замолчал, заметил, что он не слушает, а неподвижным взглядом уставился куда-то мимо меня. Потом он поднялся, подошел к окну, отдернул штору и долго смотрел в ночную улицу.
— А в какой бригаде пьянствуют? — спросил он как-то нехотя, не оборачиваясь.
— Разве это важно, товарищ капитан? Вы нас сегодня отпустите, а потом я вам и штраф уплачу… И что хотите сделаете…
— Не хочешь выдавать? Ну и дурак. — Капитан отошел от окна и сел на свое место. — Из-за таких вот и милицию держим… Сколько лет тому старику? — спросил он неожиданно.
— Не знаю точно… Может, шестьдесят, а может, и больше… Чуть постарше вас вроде…
— Так… — Капитан закурил, глубоко затягиваясь. — А может, ты все врешь, а?
— Нет. Зачем? — пожал я плечами. — Хоть ребят сейчас позовите и спросите…
— Я проверю. Обязательно, — сказал капитан. — А что механик говорит? Раз старый, — значит, надо машину отбирать у него, так?
— Ну да. Ведь это и обидно. Старику, может, и вправду последний хлеб в этом году убирать придется…
— Так… — Капитан потер ладонью щеку. — Что же мне с тобой делать?.. — Он поднял синий бланк протокола. — Вот видишь, на тебя бумага заведена. Ее без внимания оставлять нельзя… Она требует, понимаешь, чтобы я тебя наказал. Вот так… У тебя четвертной есть?
Я торопливо порылся в карманах, нашел пятерку.
— Нет, — сказал я, — пять рублей только.
— Пять рублей… — задумчиво повторил капитан. — Был бы сейчас здесь дежурный, он бы твою историю про какого-то там деда Якушенко и слушать не стал. Нет. Не стал бы. Вот в том-то вся и штука… Ну, давай твою пятерку. Хоть это смешно, конечно: за такие нарушения… Но я тебе верю, понимаешь?
— Понимаю, товарищ капитан, — сказал я и, положив деньги на стол, поднялся.
Капитан аккуратно пришпилил пятерку скрепкой к синему протоколу и отдал мне документы.
— Не попадайся больше. Так легко вряд ли отделаешься. — Капитан вздохнул и, отвернув рукав плаща, посмотрел на часы. — Постой-ка! Эх, черт, поздновато уже, ну да ладно. Погоди. — Он тоже встал из-за стола. Надел фуражку, сунул сигареты в карман и стремительно пошел к двери, около которой стал нетерпеливо ждать меня. — Побыстрей. Поехали!
— Куда?
— Поехали! Не разговаривай много.
Я опять оказался в том же длинном коридоре и, когда мы проходили мимо комнаты, где остались ребята, задержался на секунду, но капитан, подтолкнув меня легонько в плечо, сказал:
— Потом! Некогда.
Мы сели в его синюю с красной полосой «Победу» и поехали в сторону небольшого зарева на окраине городка. Капитан вел машину, всматривался в улицу, вырываемую из тьмы светом фар, особенно провожая взглядом закрытые ставни магазинов.
Мы въехали в большой, ярко освещенный двор, заваленный разным железным хламом. Миновав его, мы остановились возле длинного одноэтажного цеха. Оттуда доносились гул станков и треск тракторных моторов.
— Ну вот. Зимой тут тихо было, а теперь горячку порют, — сказал капитан.
Из широких ворот цеха навстречу нам выползал «ДТ-54». Рядом с ним шли двое: один в промасленном ватнике, вытирая ветошью руки, другой в синем, как у капитана, плаще.
Оба о чем-то спорили, стараясь перекричать грохот дизеля.
Увидев нас, человек в плаще оборвал спор на полуслове и быстро подошел.
— Случилось опять что-нибудь? — спросил он, протягивая капитану руку и хмуро, подозрительно косясь в мою сторону.
— Поздороваешься, может, Кузьмич? — сказал капитан.
— Привет, — так же недовольно сказал Кузьмич. — Замотался совсем, ей-богу. Не хватало только, чтобы ты мне еще свинью подложил. Не мой это парень, — добавил он и, пропуская «ДТ», теснил меня животом к стене, исподлобья оглядывая.
— Эк ты испугался, — усмехнулся капитан. — Знаю, что не твой, не бойся… Свободен ты сейчас?
Кузьмич вздохнул:
— Хотел тебе сказать: вот так! — Он провел рукой по горлу. — Ну, ладно уж… Все равно не отстанешь. Честно говоря, домой собрался уже. Должен человек спать вообще или не должен?
— Может, если совесть чиста, — сказал капитан.
— Иди ты!.. — отмахнулся Кузьмич. — Ну, что у тебя?
— Мне, а точнее, вот этому пареньку, нужны штуки… штук семь-восемь шестеренок для самоходки.
Кузьмич поморщился:
— Так и знал, что ты не добром здесь. Ему лично они нужны?
— Ему лично… Для колхозного комбайна.
— Милиция, а темными делами занимается…
— Ты не юли, прямо скажи: дашь или нет?
— Пять штук. Больше не дам, хочешь режь, хочешь арестовывай. Все.
— Хватит тебе? — спросил у меня капитан.
Я кивнул.
— Ладно, не буду арестовывать, — сказал капитан.
Кузьмич подозвал кладовщика и велел ему выдать мне пять шестерен, пообещав документы и счет колхозу оформить потом.
Кладовщик молча, кивком головы показал, чтобы я шел за ним.
Когда я вернулся с тяжелыми шестернями, капитан и Кузьмич сидели на высоких тракторных радиаторах, стоявших вдоль стен, и, не замечая меня, тихо разговаривали.
— Вот старик, для которого ты шестерни дал, тоже думает, что у него в этом году последний хлеб будет… — говорил капитан. — И меня начальник кадров из облуправления обещал осенью уволить… Так ведь старику под семьдесят, а мне и пятидесяти еще нет… И тоже старик…
— Да брось ты, Василий, — отмахнулся Кузьмич. — Какой ты старик? Жениться еще можешь…
— Жениться-то я могу, а с работы снимут, как пить дать. Работа такая, понимаешь? Да как года считать-то? Считать можно по-разному: военком вот мне четыре военных за двенадцать посчитал. Один к трем… Вот тебе и дед — шестьдесят лет…
— Хитрая у тебя арифметика, — сказал Кузьмич.
— Да куда уж хитрее…
— Ты вот посмотри на наших: пока работает — держится, а на пенсию вышел — год-два — и каюк. Возьми хоть Паршутова, полковника. Где он? А Леонтьев? А Березной? Наш-то майор из ГАИ смеется, что они на том свете четвертого ждут, чтобы полная компания для преферанса вышла… Смешно, конечно… Да что там, я вот старшину своего, что в прошлом году уволили, встретил на днях. Морда была красная, ночью на посту лучше светофора светилась, а теперь его будто на зеленый кто переключил…
— При чем тут пенсия? — возразил Кузьмич. — Здоровье паршивое — вот и все. Что на работе, что на пенсии — один конец, если здоровье ни к черту…
— Нет, брат… Безделье человека доканывает. Это я точно знаю. Ты меня не разубедишь. — Капитан заметил меня и тяжело поднялся. — Ну, получил свои шестерни?
— Да.
— Тогда поехали. Тебя, может, до дома подвезти, Кузьмич?
— Нет, — отказался он. — Я пешком пройдусь.
— Ну, будь здоров.
— И ты. Да поменьше хандри.
— Ладно…
Только в воротах я спохватился и крикнул:
— Спасибо, товарищ директор!
Но Кузьмич даже не шевельнулся, будто и не слышал.
— А это не директор был, — сказал капитан, когда мы выезжали со двора РТС. — Директор другой, тот в это время спит… А ты чего смурной такой? Недоволен вроде, что шестерни свои получил? Или ты мне наврал? Ну, смотри тогда…
— Нет, не то. Мне все кажется, что он сейчас передумает, догонит и отберет их обратно.
— Вот чудак, — усмехнулся капитан. — Милицию никто не догонит.
— Да…
Когда мы вошли в отделение, там стоял, как говорится, дым коромыслом: шум, крики, все милиционеры столпились у дверей комнатки, в которой остались ребята. Завидев капитана, милиционеры вытянулись.
— Что здесь у вас происходит? — спросил он.
— Да вот, — доложил сержант, — гражданочка буянит. Требует, чтобы ей мужа отдали, товарищ капитан. А у нас его нет. И слушать ничего не хочет.
— Пропустите-ка. — Милиционеры расступились, и капитан вошел в комнату.
Сразу же я услышал Иринкин голос:
— Вы здесь начальник? Верните нам немедленно Алексея Демина! Вы никакого права не имеете его забирать! Нашли жулика! У вас тут бандитов полно! А вы…
— Пропустите-ка. — Милиционеры расступились, и капитан вошел в комнату.
Сразу же я услышал Иринкин голос:
— Вы здесь начальник? Верните нам немедленно Алексея Демина! Вы никакого права не имеете его забирать! Нашли жулика! У вас тут бандитов полно! А вы…
— Тихо, тихо, — перебил ее капитан. — Где бандиты?
— Везде! Отдайте Алешку!
«Кажется, она сейчас заплачет», — подумал я и постарался пролезть между милиционерами в комнату, но они будто нарочно загородили дверь дюжими синими спинами с ремнями крест-накрест.
Я услышал другой голос, который явно принадлежал тому парню, укравшему мотоцикл:
— Гражданин начальник, уберите отсюдова эту сумасшедшую бабу! Ну и баба! И не подходите, а то глаза выцарапает… Без зазрения совести нарушает закон о тишине. Вон даже бухарик очнулся, а ведь в дымину пьяный был…
Я окликнул ее:
— Иринка!
— Алешка! — тотчас же отозвалась она.
Милиционеры мгновенно отступили от двери, Иринка стремглав промчалась между ними и прижалась ко мне, всхлипывая:
— Да… Забрали тебя… И еще издеваются… Кто им дал право?.. Ой, Алешка… — Она совсем по-детски шмыгнула носом. — Я тебя больше не отпущу, пусть что хотят делают…
Николай Чуковский
Девочка Жизнь
IЯ еще чувствовал себя прекрасно, только в глазах иногда рябило. Появлялись огненные зубчатые колеса и красно-золотые геометрические фигуры, которые крутились, дрожали и застилали поле зрения. Потом колеса бледнели, фигуры потухали, и я опять все видел, как прежде. Был и другой симптом: выпадение сознания; вдруг очнусь где-нибудь на лестничной площадке и не могу вспомнить, как сюда попал, куда иду. Некоторые думают, что голод — это желание есть. На самом деле так бывает только вначале, а потом остается лишь ощущение тянущей, тоскливой пустоты внутри. К пустоте внутри я уже привык, а про все эти колеса и короткие обмороки мои подчиненные не должны были знать.
В бомбоубежище я спустился тоже только ради своих подчиненных. Я не мог бы заставить их пойти, если бы не пошел сам. Они считали, что если бомба попадет, все равно где находиться — на доме, в доме или под домом; и я так считал. Но не ходить в бомбоубежище по тревоге — непорядок. А непорядка я допустить не мог.
В бомбоубежище было тепло и сыро. Электрического тока не давали уже вторые сутки, и подвал озарялся желтым светом керосиновой лампы без стекла. Копоть медленно оседала на лицах, желтый лепесток огня отражался во всех глазах. Когда где-то падала бомба, огонек вздрагивал и в лампе и в глазах. В жестяной радиотарелке тикал метроном, и это означало, что воздушная тревога продолжается. Я задремал бы под это тикание на скользше от сырости нарах, если бы не Ангелина Ивановна, которая без конца говорила одно и то же — как она похудела. Действительно, два месяца назад, когда я впервые увидел ее здесь, в подвале, она была полная белокурая женщина, а теперь казалось, что тело ее состоит из пустых мешков. Она повторяла, что все сваливается с нее, и заставляла женщин щупать себя. Она жаловалась, что скоро умрет, и светлые кудряшки тряслись над ее лбом.
Потом она рассказывала, как умер наш дворник. Об этом все уже знали, а я даже видел его, мертвого, сидевшего на деревянной лавке в конторе домоуправления. Ноги его в больших, совсем новых валенках протянуты были к чугунной печурке. Прошлой ночью он зашел туда погреться, заснул и не проснулся.
В бомбоубежище было человек пятьдесят, и все, кроме Ангелины Ивановны, молчали. Всем им нестерпимо было слушать ее плачущую скороговорку, и всем им так же, как мне, некуда было деться от ее причитаний. Я ждал, когда она устанет и замолчит — хотя бы на минуту. И когда эта минута настала и Ангелина Ивановна замолкла, девичий звонкий голос сказал:
— Бомбят не здесь, а за Невой. Что тут сидеть, пойдемте на крышу!
Я поднял глаза и увидел стоявшую возле закрытой железной двери девушку в белом шерстяном платке. Собственно, я увидел только белевший в темноте платок, но мне и этого было достаточно. Я сразу вскочил.
IIТак как сознание мое по временам потухало, я жил в отрывочном, не совсем связном мире. В этом мире уже несколько дней существовала девушка в очень белом пушистом платке. Я встречал ее только в полутьме и всегда внезапно: она вдруг обгоняла меня где-нибудь во дворе или на лестнице. Я видел лишь платок, покрывавший голову и плечи, и платок этот двигался сквозь мглу легко, летуче. Мне всякий раз хотелось догнать ее и заглянуть ей в лицо, но я не успевал об этом подумать, как платок исчезал за углом или просто растворялся во тьме. Заметив ее теперь в бомбоубежище, я вскочил и шагнул к ней. Но она уже выскользнула за дверь.
Я торопливо оглянулся. Наборщик Сумароков спал на нарах, раскинув ноги во флотских брюках; одна нога его была искривлена и не сгибалась в колене. Печатник Цветков спал тоже. И я вынырнул из бомбоубежища.
Едва железная дверь захлопнулась за мной, стал слышен дробный стук зениток. Четыре шестиэтажные стены с темными окнами окружали двор. Во дворе было темно, и только квадрат неба высоко вверху озарялся мигающими отсветами вспышек. Я озирался, вглядываясь в темноту, стараясь угадать, куда она побежала. Несколько лестничных дверей выходило во двор… И я успел увидеть, как белый платок мелькнул и скрылся за дверью.
Мы бежали по лестнице вверх; она на целый марш опередила меня. Сквозь стук зениток я слышал стук ее каблучков по ступенькам. Платок ее я видел только мгновениями, на поворотах. Вспышка озарила окно на лестничной площадке, и по огненному фону окна мелькнул ее темный узкий силуэт. Еще сегодня днем у меня начинала кружиться голова, едва я подымался на несколько ступенек. Но сейчас, догоняя ее, я перескакивал через ступени, и мне это ничего не стоило; я чувствовал себя легким, как бы бестелесным. Я бежал так быстро, что на третьем или четвертом этаже почти догнал ее.
— Я знаю, кто вы такой, — сказала она на бегу. — Вы редактор.
— Правильно, — ответил я. — Я редактор. А вы кто?
— Просто девочка.
По голосу, по детской легкости движений я уже и сам понял, что ей лет пятнадцать, не больше.
— А как вас зовут?
— Александра.
— Саша?
— Нет, Ася.
— Как славно!
— Что славно?
— Славно вас зовут — Ася!
Она промолчала, продолжая бежать вверх. Еще один лестничный марш. Не обернувшись, она спросила:
— У вас работает этот хромой мальчик во флотских брюках?
— Да, — сказал я. — Его фамилия — Сумароков. Он очень плох.
— Плох?
— Да. Он скоро умрет.
— Он не умрет, — сказала она. — Я с ним поговорю.
Я рассмеялся.
— Отсоветуете?
— Отсоветую, — сказал она без смеха. — Можно зайти к вам в типографию?
— Конечно.
— А Ангелина Ивановна к вам ходит?
— Ходит.
— Напрасно вы ее пускаете. Она мне всех убивает…
Тут огненные зубчатые колеса завертелись у меня перед глазами, и шум крови в ушах стал громок, как шум водопада.
IIIКогда я очнулся, я стоял в темноте на площадке, прислонясь плечом к стене.
— Сейчас пройдет, — услышал я рядом ее голос. Огненные колеса, золотые зубцы и стрелы бледнели, и я уже почти не видел их. Шум в ушах отхлынул, умолк.
— Это пустяки, — сказал я.
Она подошла ближе и взяла меня за руку. Смутно белел платок; я слышал ее дыхание. Рука у нее была маленькая, теплая.
— Нет ли у вас фонарика? — спросила она.
У меня был фонарик, но я редко пользовался им, потому что берег батарею.
— Дайте.
Я сунул фонарик ей в руку. Вместо того, чтобы озарить стены, она озарила меня. Я стоял, жмурясь от яркого света, а она внимательно меня разглядывала с головы до ног.
— Ваш ватник не застегнут, — сказала она наконец.
Действительно, мой ватник был не застегнут, потому что на нем не было ни одной пуговицы. Три месяца назад, в конце августа, когда я пришел пешком в Ленинград из захваченного немцами городка, где я прежде редактировал районную газету, погода стояла еще теплая, и я явился в чем был, без пальто. В Ленинграде мне выдали ватник, но на нем не было пуговиц.
Она потушила фонарик и опустила его мне в карман.
— У меня есть английские булавки, — сказала она.
— Не надо.
— Нет, надо. Только стойте смирно, — прибавила она, не раскрывая рта, и я понял, что одна булавка у нее уже в губах.
Руки ее потянулись к моей шее, к вороту.
В это мгновение раздался протяжный рокот обрушившихся бомб, дом качнулся.
Я боялся, что она уколет мне шею, но пальцы ее не дрогнули.
— Это за Невой, — сказала она громко, чтобы перекричать треск зениток, и застегнула булавку.