Девочка получилась маленькой, меньше, как ей показалось, чем того требовала будущая жизнь, но в то же время - очень славной, с миниатюрными пальчиками на руках и ногах, пухлой складчатой попкой и неожиданно длинными черными волосами на маленькой кричащей головке.
- Есть! - радостно выкрикнул молодой врач-акушер после того как снова нажал локтем на верх Любиного живота. Показалась головка, и стало ясно, что кесарить теперь не придется. Он принял на руки первенца, благополучно завершившего выход в человечество, и с восторгом неопытного специалиста, неожиданно для себя самого сделавшего работу хорошо, поднес ребенка совсем близко к ней: - Девочка у вас, мамочка!
Настолько близко поднес, что лица Любочкиного Люба рассмотреть хорошо не смогла, но зато успела почувствовать, как остатки боли в момент откатили, отхлынули, как внутри у нее стало просторно и непривычно пусто, не там, где ныло и тревожило, а ниже, за брюшиной, в самой сердцевине прошлой боли. В том месте же, где была подложечка, где Любочка придумалась и получилась - сначала сама, а потом уже и это имя - стало, наоборот, тепло и нежно, будто кто-то разминал и поглаживал, не объясняя, для чего это делается. Любочка тем временем растянула рот в широкой безмолвной улыбке и снова прорезалась таким криком, что у Любы на миг остановилось сердце, и она в страхе посмотрела на врача. Тот подмигнул молодой матери и весело отреагировал:
- Ишь раздухарилась! Имечко хочет. Как звать-то тебя будут, марципанчик? он вопросительно посмотрел на Любу.
- Люба она, - с тихой радостью произнесла молодая мать, - Любочкой будет, как я ... Только Маленькой...
Геник прилетел в роддом прямо из мастерской, как был: с неотмытыми как следует от краски пальцами, в прокуренной своей затасканной куртке и без шапки, несмотря на крепкий январский мороз. Машина его по обыкновению не завелась, и он добежал с Фрунзенской набережной до Пироговки за двенадцать минут, возбужденный, счастливый, с идиотской улыбкой на сильно небритой физиономии, свидетельствующей о том, что щетине этой дней не меньше, чем сроку, исчисляемому с начала последнего запоя. Про цветы и записку в палату для рожениц он не то что забыл, - просто не подумал вообще, не свел необходимые концы с нужными началами. В результате никуда его не пустили и получилось, что он просто постоял в предбаннике. Обмозговав там же ситуацию, он двинул к ближайшему магазину придумывать имя дочке. Товарища по счастью он искал недолго, поскольку деньги за последний макет еще закончились не совсем.
- Как жену-то звать? - спросил его найденный партнер, тоже небритый, но без сильно выраженного, как у Геньки, творческого начала. - Бабу-то твою...
- Любой, - ответил счастливый отец.
- Тогда Валей девку назови, - предложил почему-то мужик неожиданно смелую версию, - как у Терешковой чтоб было имечко. Космонавтское, - и попросил два рубля до завтра с отдачей в том же месте в то же время.
- Никогда, - твердо возразил Геник. - Никогда моя дочь не будет с мужицким именем жить, - и совсем уже нетрезво добавил: - Не желаю подобной демократии для моего ребенка. В вербальном, конечно, смысле.
Мужик уважительно посмотрел на Геника, сосредоточился и сделал новое предложение, не менее неожиданное, чем первое:
- Тогда кроме Любки ничего не остается больше. Чтоб проверено было уже. И не запутаться...
Предложение мужиково понравилось, и рубли Генька дал, однако на встречу не явился. В назначенный час он уже почти не вспоминал о ребенке, его имени и жене Любе, потому что в связи с рождением дочери ушел в запой уже настоящий, без самообмана и неоправданных перерывов.
Домой из роддома Люба не вернулась. Она поймала такси и поехала к матери, в их пятиэтажку в Бирюлево-Товарном - жить дальше уже без Генриха. И когда через две недели Геник вышел из запоя и начал разыскивать жену, а разыскав, узнал заодно, что дочь его - тоже Люба, Любовь Генриховна, он ничуть не удивился, а воспринял это должным образом - так, будто готовился всю трезвую часть своей бестолковой жизни назвать своего ребенка именно этим именем.
Лет до двенадцати Люба Маленькая хлопот семье не доставляла совершенно. Единственным моментом семейного сопротивления было то, что Любовь Львовну она упрямо называла бабаней или реже - бабой Любой, чем вызывала ее гнев. Правда, в таких случаях она быстро прикрывала рот ладошкой и с откровенно поддельным испугом ахала:
- Ой, я забыла. Я не нарочно...
Свекровь замирала на месте, глаз ее холодел, и она выдавливала из себя через плотно сжатые губы что-то среднее между шипом гремучей змеи и жужжанием шмеля:
- Я ж-ж-ж-е прос-с-с-ила вас... Предупреж-ж-ж-дал-л-а... - при этом она всегда смотрела в Лёвину сторону.
Лёве потом приходилось объясняться с матерью, после каждого такого случая:
- Она же ребенок, мам. Она рассчитывает на ответную ласку.
- Она не твой ребенок! - мать успокаивалась небыстро. Быстро не входило в ее планы: не получалось нужной подпитки. - И не моя внучка! Они не должны рассчитывать в этом доме ни на что особенное...
Сын порой слегка раздражался, но всегда держал себя а руках:
- А чего бы ты хотела, мама? Я имею в виду вообще - чего?
Лёва знал, что таким вопросом он ставит ее в тупик. Он прекрасно осознавал, что желание участвовать в судьбе сына гениального отца для матери его было определяющим. Но также он понимал и то, что места для такого материнского участия оставалось у нее с годами все меньше и меньше. Как мог, он пытался лавировать между членами семьи, соединяя или по необходимости разводя группировки противника по разные стороны фронта, даже если воевать никто не собирался. Просто в определенные моменты интуиция Лёвина и получаемый опыт мирного выживания внутри аэропортовской квартиры подсказывали - требуется передых и профилактика.
Мать на Лёвин вопрос ответом не утруждалась никогда. Да и не смогла бы. Не знала и знать не хотела - это совершенно не входило в ее планы. Процесс был значительно важнее результата, но и его хватало ненадолго. В перерывах между столкновениями Любовь Львовна старательно перепрятывала небольшую коробку с камешками, проявляя каждый раз чудеса изобретательности. Затем она записывала на специальной бумажке местоположение схороненного в очередной раз наследства, которую, в свою очередь, хранила в одном из трех мест, о которых помнила всегда. Даже иногда, точно зная, где оставила бумажку в прошлый раз, она проверяла на всякий случай два предыдущих места, чтобы быть абсолютно уверенной - изобретенная ею система сбоя не дает. В дни таких проверок настроение ее заметно улучшалось, и тогда Люба Маленькая, прекрасно чувствовавшая настроение зловредной бабки Дурново, разыгрывала свой очередной спектакль.
- Любовь Львовна, - девочка смотрела на нее честными преданными глазами, и далее следовал вопрос: - Вы не помните, правду в школе говорят, что катет, лежащий против угла в 30 градусов, вдвое меньше биссектрисы?
Любовь Львовна неопределенно хмыкала:
- Ну конечно, правда, Любовь. Ты что, сама не знаешь разве?
- А в учебнике геометрии написано, что - гипотенузы. Меньше вдвое... Люба Маленькая продолжала смотреть на нее тем же уважительным взглядом, с каким и подкатила с самого начала. - И математичка тоже говорит, что гипотенузы.
Бабушка слегка терялась, победительные нотки ослабевали, но к этому испытательному моменту позиции ее были еще крепки:
- А кто же тогда говорит про это в вашей школе? - переспрашивала Любовь Львовна, немного озадаченная, но совершенно не чувствуя подвоха.
- Да Мишка Раков, он в соседнем классе учится, двоечник вечный. Дурак. Правда, Любовь Львовна, дурак? - девочка завершала испытания, невинно пару раз хлопала длинными ресничками и, вперившись в бабаню, ждала ответа. Любой из вариантов ее бы вполне устроил. В ход шла также ботаника с женскими пестиками вместо мужских тычинок, физика с французом Исааком Ньютоном - потомком эфиопских царей, география с первооткрывателем арктической атлантики Мадагаскаром и другие нужные в семье науки.
Поразительно было, что при всей своей житейской изворотливой хитрости и скандальном нутре хозяйка дома каждый раз покупалась на примитивную девчачью придумку, не выстраивая из фактов легкого по отношению к собственной персоне издевательства малолетки какой-либо причинно-следственной связи. Люба Маленькая, не получив ожидаемой бабалюбиной трясучки, равно как и прочих видов удовлетворения от свежей провокации, была недовольна и уходила к себе, оставляя непрошибаемую бабку один на один с неподдельным возмущением по вновь возникшему поводу.
Первая хлопота с Любой Маленькой возникла, когда ей исполнилось тринадцать. Сама хлопота была даже не с ней самой, а, скорее, с Лёвой. Дело было утром, в воскресенье. Девочка торчала в ванной уже час, рассматривая начинающуюся красоту, когда Люба включила телевизор и крикнула в направлении дочери:
Первая хлопота с Любой Маленькой возникла, когда ей исполнилось тринадцать. Сама хлопота была даже не с ней самой, а, скорее, с Лёвой. Дело было утром, в воскресенье. Девочка торчала в ванной уже час, рассматривая начинающуюся красоту, когда Люба включила телевизор и крикнула в направлении дочери:
- Клуб кинопутеше-е-е-стви-и-и-й, Маленькая-я-я!
Лёва в это время сидел за письменным столом в отцовском кабинете и определялся с персонажами. Персонажи не определялись, и тогда он задумчиво вертанулся на кресле. Пронося взор мимо распахнутой кабинетной двери, его глаз засек неожиданно промелькнувшую в долю секунды женщину. Женщина была абсолютно голой, с упругими молодыми формами. За ней махровым шлейфом тянулся ненадетый халат. Лёва вздрогнул - это была Люба Маленькая. Он вдруг с ужасом понял, что это она. Его Маленькая. Его падчерица - Генькина дочка. Он вернул кресло в исходное состояние.
"Чего это я? - подумал Лёва. - Зачем это?"
Отношения Лёвы и Маленькой Любы на фоне имевшегося дисбаланса сторон всегда отличались наибольшей безоблачностью. Это обстоятельство искренне радовало Любу, но частенько напрягало Любовь Львовну, и порой она не умела скрыть своего неудовольствия, видя, как сыновья нежность по отношению к падчерице переходит все допустимые границы. В такие минуты, не находя нужных слов для прояснения своего отношения к происходящему на ее глазах непотребству, она просто поднималась с места и, круто разворачиваясь, выходила вон. Пару раз, из чувства сострадания к ее ревнивому материнству, Люба обрывала разыгравшуюся с мужем дочь и отправляла ее делать уроки.
- Вот именно! - восклицала согласная с этим свекровь. - Это получше будет, чем дурачиться!
Чувства благодарности она к Любе не испытывала все равно - слишком много та должна была ей за сына.
Лев Ильич отодвинул сценарий, дав персонажам паузу, и побрел в гостиную. Там, закутавшись в безразмерный Лёвин банный халат и уставившись в телевизор, в кресле полулежала, задрав голые ноги, Любочка, Люба Маленькая. Лёва растерянно остановился, не понимая, зачем пришел.
- Смотри, Лёв, - обратилась она к отчиму, - про Грецию рассказывают. Про древнюю, - и, хитро улыбнувшись, кивнула в направлении через стенку - туда, где находилась бабкина спальня. - Про родину млекопитающих грецких орехов показывать будут.
- Ну, со мной этот фокус не пройдет, - мягко возразил Лев Ильич. - Я-то в отличие от тебя знаю, что родина грецких орехов - Кордильеры-Анды. А из млекопитающих в Греции только позвоночнокрылые. Из отряда перепончатых.
Люба Маленькая засмеялась. Лёва понравился ей с самого первого знакомства, и с того же дня они сразу стали на "ты". Ей было четыре года, когда они с мамой столкнулись с ним в метро, на станции "Площадь Революции". Они тогда шли на пересадку, чтобы доехать до "Варшавской", а оттуда уже - к себе, в Бирюлево. Перед ними в задумчивости шел Лёва, мучаясь очередным сюжетом. Тогда обе Любы, мать и дочь, не знали еще, что это Лёва. Они думали, что это просто пассажир. Внезапно пассажир остановился у колонны, перед бронзовой статуей пограничника с собакой, протянул вперед руку и погладил пистолет пограничника. Тогда они не знали еще, что у железного пограничника не пистолет был, а маузер. Об этом позже, когда они уже подружились, но еще не поженились с мамой, Лёва рассказал Маленькой по секрету. Но в этот раз она тоже хотела погладить рукой по желтой вытертой тысячью ладоней железяке. Но не по пистолетной, а по собачьей. Пассажир стоял к ним спиной и не пропускал. Сзади напирали. И тогда Люба Маленькая протащила руку через дырку между пассажировой рукой и его пальто и все равно погладила холодный овчарочий нос. Пассажир медленно развернулся, внимательно посмотрел на Маленькую, затем перевел взгляд на Любу, весело улыбнулся и сказал:
- Умница! - он тоже протянул руку и почесал собаку за ухом. - Потому что это железное, - он кивнул на бронзовый маузер и постучал костяшкой пальца по стволу. - А это... - он слегка пригнулся, сделал полшага вперед и потерся своим носом о собачий, - это живое...
Люба Маленькая открыла от удивления рот, встала на цыпочки и тоже попробовала дотянуться до бронзового носа. Ей не хватило ровно полметра. Тогда Лёва приподнял ее и, держа в воздухе, спросил разрешения у матери:
- Не возражаете?
Люба не возражала. Она уже знала обо всем, что произойдет дальше. Все это дальше и произошло. По Любиному сценарию и Лёвиному сюжету...
...Он присел на соседнее кресло и всмотрелся. Действительно, рассказывали что-то про культуру Древней Греции, и ему стало интересно.
- Про ваших там, - кивнула на телевизор Маленькая, - и про богов любви еще.
"Афродита будит в сердцах богов и смертных любовь, - вещал с экрана дикторский голос. - Благодаря этому она царит над миром... Никто не может избежать ее власти, власти прекраснейшей из богинь... - картинка сменилась. После паузы тот же голос продолжил: - Прекрасная Афродита силой любви правит миром... И у нее есть посланник, Эрот, через него выполняет она свою волю. Его стрелы несут с собой радость и счастье, но часто с ними приходят страдания, муки любви и даже гибель..."
- Лёв, Эрот этот, от эротики происходит, - неожиданно, продолжая качать голой ногой спросила отчима Маленькая, - или эротика от него?
Тогда в первый раз Лёва удивился и задумался. Разнообразных совпадений было слишком много, и без подготовки к ним как-то трудно было привыкнуть...
- От Афродиты он происходит, - ответил Лёва, стараясь придать растерянному лицу серьезный вид. - Сын он ей. Все происходит от любви...
- Я знаю, - так же серьезно парировала падчерица, - Мишка Раков так и сказал...
Ночью объявился Глотов. Сначала он пристроил протез, а уж потом присел к Лёве на кровать. Лев Ильич в страхе посмотрел на мирно спящую рядом жену. Грек успокоительно махнул рукой:
- Не бойся, Лёвушка. Она не проснется. Ей еще рано...
- Долго вас не было, - тихо сказал Лёва. - Я уж не знал, что и думать...
- Про Грецию смотрел? - вопросом на вопрос отреагировал Глотов, пропустив мимо ушей Лёвино замечание. - Там про нас вчера показывали.
- Про кого про нас? - с интересом спросил Лёва и пристально посмотрел в глотовские глаза. - Про нас с кем?
- Про любовь, - ничуть не удивившись вопросу, ответил грек. - Про нас с тобой. И про тебя с ней... Про всех про нас, в общем.
- Я-а-а-а-а... Я не очень понимаю, куда вы клоните, я просто-о-о... настороженно протянул Лёва и на всякий случай посмотрел на Любу - та продолжала спать.
- Не идиотничай, пожалуйста, - точно так, как сказала бы Любовь Львовна, оборвал его Глотов. - Не затем я тебя на классическое отделение отправлял, чтобы ты здесь одиссейскую верность разыгрывал. Аргонавта из тебя ни по-какому не получится, не дуркуй. Раздел, где любовь, лучше как следует проштудируй. По-гречески только.
Лёва поразился совершенно непривычному для него образу ночного гостя. И вместе с тем он был абсолютно уверен, что оба они говорят сейчас об одном и том же. Вернее, одно и то же оба не договаривают. Этот грек был другой. Такой же небритый, как первый Глотов и последующие, но совсем иной. Разговор начинал приобретать неприятный оборот, и на всякий случай Лев Ильич решил сменить тему:
- Я вас давно хотел спросить кое о чем, - тема возникла сама по себе, без подготовительного перехода. - Вы не знакомы случайно с человеком по фамилии Глотов?
- Два их, - не задумываясь ответил гость. - Один, который был, и один, который остался. Был еще, правда, третий. Недолго был. Полетал там у нас, над Ладогой, но передумал и вернулся. В первого, по-моему. Тебе нужен только один, не мучайся, потому что еще и другие будут.
- Какой? - быстро спросил Лёва, желая перехватить инициативу и воспользоваться замешательством грека. - Какой остался?
- А такой, - ничуть не смутившись, спокойно ответил грек. - Тот, который тебе нужнее.
- Для чего нужнее? - Лёва чувствовал, что еще немного - и все наконец прояснится, все вернется к тому, с чего это началось, вся эта странная глупость и метаморфоза с визитом незнакомца, лицом похожего на одноногого рыбного начальника из соседских гостей с самоваром, у них там, в Валентиновке, через забор от Казарновских-Дурново.
Сердце Лёвино внезапно стукнуло, громко так и глухо, ровно один раз. Звук отозвался в мозгу и перекатился эхом в ноги. Кровать дрогнула, и греков костыль грохнулся на паркет. Люба шевельнулась и открыла глаза. Лёва продолжал сидеть на краю матраца и молчал, уставившись в одну точку.
- Для того, чего ты хочешь, нужнее! - членораздельно произнес грек, подобрал костыль и растворился в воздухе.
- Приснилось чего, Лёва? - Люба дотронулась до мужа и нежно привлекла его к себе. - Что с тобой?
- Приснилось, - твердо ответил он, - черт те что снится. Пойду взгляну, может, с мамой чего?
Первый раз Геник пришел к Казарновским на "Аэропорт" в восемьдесят шестом, на день рождения к Маленькой. Подарки он не покупал никому и никогда. Ему это было не нужно. Подарки он изготавливал при помощи рисовальных инструментов и подручных материалов. Менялась только технология. В этом году в моде были аэрографы, и Геник в соответствии с этой модой налил на лист бумаги разноцветных красок и ужасно талантливо раздул их воздушным потоком, превратив все это в дочкин портрет. Маленькая была в восторге и повисла на шее у отца. Такого замечательного повода, чтобы напиться, Геньке было более чем достаточно. Бабаня, как обычно по дням рождения неродных людей, лежала с головной болью и к гостям не вышла. Через час, набравшись до нормы свободы, Геник потерял к дочке интерес и отправился в путешествие по квартире классика, покойного мужа вдовы Дурново. Любовь Львовна в такие принципиально напряженные для нее даты, оставаясь в комнате одна, занималась единственно успокаивающей ее оздоровительной процедурой. Она проверяла секретные бумажки в потайных местах для того, чтобы перейти к главной и мучительно-счастливой процедуре перекладыванию драгоценной коробочки на вновь изобретенное место...