- А мы и живем как нормальные, а чего? - искренне не врубилась Маленькая.
- Я ви-и-и-жу, ви-и-и-жу... - с таинственной укоризной протянула вдова и развернулась на выход, вполне удовлетворенная полученной подпиткой.
- А чего она приходила на кухню, а, мам?
- Обедать, наверное, - пожала плечами Люба.
- А ушла чего тогда? - прихлебывая компот, поинтересовалась Маленькая.
- Скорее всего, пообедала, - предложила вариант мать. - Нами с тобой...
- Баба-а-а-ня... - протянула вдогонку Любови Львовне Маленькая и укоризненно покачала головой...
Переходный возраст Любы Маленькой между тем набирал обороты гораздо интенсивнее, чем к этому успевал привыкать Лев Ильич. Через год, когда падчерице стукнуло четырнадцать, в отдельные моменты ее трудно было узнать даже Лёве. Особенно когда началось первое косметическое вмешательство во внешность.
"Геник через три года вернется - не узнает ее, - думал отчим, наблюдая со все возрастающим интересом, как быстро и хорошо зреет Маленькая у него на глазах. - Надо бы фотку ее отправить в тюрьму. С бабушкой в обнимку - сюрприз с "Аэропорта"...
После того обеденного разговора на кухне, насчет Любаши, позиции по отношению к ней для Любовь Львовны были прояснены окончательно: Любаша в доме должна стать желанна, несмотря на установившуюся между ней и Любой беспричинную дружбу. Протестное мнение Маленькой о Любаше-курице явилось поводом, более чем достаточным для оформления курице родственного пропуска в аэропортовскую святыню; с другой стороны, оно способствовало дополнительному разогреву нервных проводов, ответственных в организме Любовь Львовны за контакты с Любовью Маленькой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сначала за окном раздались редкие хлопки, как будто кто-то запускал во дворе петарды, затем они стали чаще, трескучей, и, наконец, собрав воедино, этот "кто-то" выпустил их одной длинной очередью. Сразу вслед за этим взревел двигатель и уже вполне устойчивыми оборотами начал посылать одну за одной раздражительные вибрации на окно Лёвиной спальни. Лёва открыл глаза, за окном было темно: предутренний зимний свет не успел набрать еще нужной силы.
"Что за люди такие? - подумал он про снегоуборщиков. - Они бы еще ночью дизель свой запустили, - он посмотрел на мирно дышащую рядом Любу. - Надо матери сказать, пусть в правление позвонит".
Лёва встал с кровати и подошел к окну. В этот самый момент за окном зарозовело и стало кое-что просматриваться.
"Надо же, - продолжал размышлять Лев Ильич, - как интересно... Не припомню на "Аэропорте" состояния утреннего режима".
Тот факт, что это в принципе было невозможно у них на Черняховского, где небо на Лёвиной стороне перекрывалось соседним корпусом, таким же писательским, как и их, его почему-то не смутил. Не удивился он еще и потому, что розовое исходило не от небесного, как положено, источника, а из какого-то совершенно другого эпицентра света. Эпицентр этот находился над самой серединой их писательского двора, и Лёве стало ясно, что и серединная точка звуковых колебаний чертова дизеля тоже лежит ровно под ним. Дизель пускал ядовито-синий выхлоп, и дым этот смешивался с режимным нежно-розовым рассветом. В результате образовывалось густо-розовое, уходящее в сирень и фиолет. Но за это время еще немного рассвело, и источник звука материализовался наконец во вполне знакомые очертания. Это был бульдозер, но такой, каких в городе быть не должно было никоим образом. Он стоял посередине снежной дороги, прорезающей двор по диагонали, - той дороги, какой во дворе тоже не бывало с тех пор, как Казарновские въехали в пятикомнатную квартиру кооператива "Советский писатель". В какой-то момент Льву Ильичу показалось, что похожую картину он уже видел где-то, причем неоднократно, и тут же он понял, что заоконный пейзаж в точности повторяет зимний вид со второго этажа валентиновской дачи - вид на пожарный пруд с расчищенной поселковым бульдозером сезонной дорогой к станции. У пожарного пруда они с соседскими ребятами собирались по вечерам, были там и девочки, и играли в прятки.
- А-кале-мале-дубре... шуре-юре-тормозе... златер-итер-компо-зитор... жук-сделал-пук!
Это была считалка, и Лёвке частенько приходилось водить. "Пук" обычно заканчивался на нем. Но просуществовала дачная компания недолго, все быстро выросли, и все были из неслучайных семейств, так что родители рано начали пристраивать отпрысков по разнообразным полезным жизненным направлениям. Не был исключением и Лёвка. Так что скоро стало не до "пука" и не до "акалемале"...
Как же я раньше этого не заметил? - искренне удивился Лев Ильич. - А Люба знает, интересно? - он обернулся к спящей жене. Люба продолжала спать, не слыша никакого бульдозерного шума.
Тем временем там, где рычало, теперь начало хрустеть. Лёва снова посмотрел в окно. Из-под бульдозера с хрустом вывернулась льдина и поднялась отколотым краем почти вертикально рядом с машиной. По соседству с бульдозером загрохотало, и сбоку от него протянулись две мощные трещины во льду дворового пруда. Бульдозер просел вниз правой гусеницей, накренился, но не заглох.
Ничего страшного, думал Лёва, пруд-то неглубокий совсем, бульдозеру максимум по пояс будет. Никуда не денется, - происходящее начинало его забавлять.
Между тем, внезапно лед хрустнул еще раз, значительно сильнее прежнего, и еще один ледяной кусок, теперь уже с другой стороны от продолжающего реветь железного сооружения, откололся и встал дыбом, и вся махина, как была, начала резко наклоняться в сторону просевшей гусеницы, потом ненадолго зависла и, внезапно ринувшись всей тяжестью вниз, сделала один огромный бульк и исчезла под водой. На том месте, где еще несколько минут тому назад через писательский двор проходила поселковая дорога к станции, теперь зияла страшная черная дыра с рваными ледяными краями и бурлящей в ней ладожской водой. То, что вода в пруду была ладожской, а никакой другой, Лев Ильич понял сразу, вернее, - ни понимать, ни догадываться ему об этом просто не пришлось - он почувствовал, что всегда это знал, начиная с тринадцати лет, - после первых "Рассветов", в шестьдесят третьем...
В дверь позвонили, когда он снова укладывался в постель, стараясь не разбудить Любу.
- Это еще что такое? - прошипел он в раздражении и посмотрел на часы. На часах все было в порядке: циферблат на месте, стрелки раскинуты в нужных радиусах, секундная резво бежала по кругу, но времени часовая конструкция не показывала. То есть смотреть на все это было можно, и все было правильно и как всегда, и тикало изнутри, - он потрогал металлический будильник, отцов еще, Ильи Лазаревича, - но сколько времени на часах, было непонятно. Часовой механизм, стрелки, тиканье, их законный наследник Лев Ильич и главный продукт часового производства - время не совпадали между собой никак. Лёва потряс будильник, поставил его на место, чертыхнулся, накинул халат и пошел в прихожую открывать дверь.
- Кто там? - тихо спросил он, чтобы никого не разбудить, но уже машинально сам скинул цепочку и открыл дверь раньше, чем успел услышать ответ.
На пороге стоял мокрый человечишко, небритый, в телогрейке и ватных стеганых штанах. В руке он держал ушанку, тоже насквозь мокрую, с которой тонкой струйкой стекала на пол вода и растекалась лужицей по кафелю лестничной площадки. Другой рукой человек опирался на костыль. Вид у него был весьма жалкий, но, казалось, сам он на это внимания не обращал.
- Тут такое дело, Лёвушка, - тихим голосом сказал дядька, - под бомбежку попал я, тут недалеко... Во дворе у вас, на Черняховского... Когда дорогу чистил. Снег, в смысле... Я войду, лады? - Лёва отступил, пропуская мужика в квартиру. - Как пройти-то? - ежась от холода, спросил гость. - Куда? В спальне-то я у тебя был, помню, но я тогда не через дверь заходил, а так...
- Как - так? - не понял Лёва, видя, как в прихожей уже собирается приличная лужа. - Так - это как?
- Как всегда, Лёвушка, как обычно...
Лев Ильич посмотрел на него внимательнее и открыл от удивления рот:
- Глотов!
Глотов усмехнулся и окончательно приобрел знакомые черты:
- Глотов-то Глотов, конечно, но я больше грек, чем Глотов. Давай сушиться. Пойдем туда, - он кивнул на гостиную. - Пока дойдем, я подсохну немного. Раздеваться не буду, потом все одно снова нырять придется.
- За бульдозером? - спросил Лёва, совершенно не удивившись такому повороту событий.
- Не совсем, - ответил грек, отжимая воду из шапки. - Мокрая, - ласково добавил он, пробуя воду на вкус. - Наша, ладожская. Я не успел там еще дно хорошо проверить и глубину засечь. Мне потом надо будет точно знать - на кивок или все же на мормышку удачливей будет. Глотов-то про это доподлинно знает. Тот, что летал там поначалу. Он тогда рассказывал, интересовался у одного капитана. На месте лова. Мне страсть как интересно тоже узнать.
- У капитана корабля? - уточнил Лёва. - Рыболовного?
- Не совсем, - ответил грек, отжимая воду из шапки. - Мокрая, - ласково добавил он, пробуя воду на вкус. - Наша, ладожская. Я не успел там еще дно хорошо проверить и глубину засечь. Мне потом надо будет точно знать - на кивок или все же на мормышку удачливей будет. Глотов-то про это доподлинно знает. Тот, что летал там поначалу. Он тогда рассказывал, интересовался у одного капитана. На месте лова. Мне страсть как интересно тоже узнать.
- У капитана корабля? - уточнил Лёва. - Рыболовного?
- Не-е, у военного капитана. С погонами, он там тоже ловил. Или просто был, по случаю.
- Это вы, наверное, у моего отца в пьесе вычитали, - пожав плечами, сделал предположение Лев Ильич, удивляясь самому себе, для чего он ввязывается с греком в этот нелепый разговор. - Ситуативно очень напоминает...
- Потому что как было, так и есть, - невозмутимо сделал грек очередную объяснительную попытку и, махнув мокрой головой в глубину квартиры, подвел итог. - Ну идем туда или как?
- Да, да, - засуетился Лев Ильич. - Прямо прошу, все время прямо.
Глотов перекинул костыль на один пролет по ходу к гостиной, переступил и подтянул вслед за собой протез.
- Неудобно все ж, - пробормотал он. - Больше так не появлюсь, доходягой. Это все потому, что любопытство меня одолевает - чего он там увидал тогда в воде, тот Глотов? - грек остановился посреди коридора и просительно посмотрел на Лёву. - Слушай, Лёвушка... Если он к тебе теперь заявится, ты виду не показывай, а выпытай просто у него - чего он больше моего знает. Про что. Ладно?
- Ладно, - пообещал Лев Ильич с некоторым сомнением относительно всего происходящего, а сам подумал: - Только бы мать не проснулась раньше времени. И Люба тоже... И Маленькая... - ему стало вдруг неспокойно. - А сколько времени-то, вообще? - подумал он, и перед глазами его возник отцовский будильник, тот, который с фронтовых корреспондентских поездок и на котором все в порядке: и часы, и минуты, но при этом - ничего не нормально в связи с отсутствием главного показателя - времени.
- Работает он, работает, - убедительно сообщил грек и перекинул костыль по-новой. - Не дергайся...
- А я и не дергаюсь, - с независимым видом ответил Лёва. - Идем уже, наконец.
Внезапно все аэропортовские спальни распахнулись, и стало совершенно светло, как при полном дневном свете. Из опочивальни Дурново вышла Любовь Львовна и двинулась по направлению к Лёвиной спальне. Она вежливо обогнула сына и его ночного гостя, уже подсохшего, но все еще влажного, перепрыгнула через растекшуюся вокруг них лужу, отметив по пути:
- Ла-а-а-дожская... - и, ни слова больше не говоря, продолжила перемещение вдоль длинного коридора. Навстречу ей из их с Любой комнаты вышли Люба и Любаша. Они были в паре, со сцепленными в перекрестье руками: более того, щека к щеке, и сразу, не сговариваясь, взяли курс на спальню свекрови, тоже вежливо и без единого слова разойдясь сначала с Любовью Львовной, затем переступив по очереди через мокрое, а потом уже деликатным втягиванием животов пропустив вперед мужчин. Рук при этом они старались не расцеплять. Из своей комнаты почти в то же самое время вылетела Люба Маленькая, совершенно голая, Лёва забыл на мгновение про грека и родню, отметив про себя, что тело падчерицыно стало еще более зрелым, точеным и вожделенным. Грудь Маленькой при каждом прыжке подбрасывало вверх, и тут же она упруго возвращалась на место, делая полтора качка туда-сюда. Девчонка по-оленьи пронеслась вдоль коридора, мелькая в изворотах черным плотным треугольником лобка, опередив по пути бабаню, затем сунула нос в родительскую спальню, быстро выскочила оттуда и понеслась мелькать в обратном направлении. Догнав мать с Любашей, она заскочила сразу перед ними в опочивальню Дурново, тут же дала задний ход и унеслась в кабинет отчима. Мужчины переглянулись и продолжили путь в гостиную. И когда грек перебросил костыль в последний раз, дверь в спальню Любовь Львовны тихо прикрылась вслед за Любой и Любашей, его собственная дверь - за матерью, а дверь Маленькой - за ней самой, куда она окончательно вернулась, нанеся визит постоянному месту Лёвиного сочинительства.
Грек вошел в гостиную и опустился в кресло:
- Все! Теперь тебе, Лёвушка, никто мешать не будет. Некоторое время...
- Что это было? - спросил Лёва и тоже сел.
- Что бы-ы-ло, что бы-ы-ло... - не очень вежливо протянул гость. - Все было! - он с укоризной взглянул на Льва Ильича. - Я же говорил тебе в прошлый раз, кажется, или еще раньше: греческий учи лучше. Я тебя зачем его учить отправлял в свое время, помнишь? В шестьдесят седьмом.
Лёва не собирался подчиняться так легко, тем более, совершенно не понимал, о чем идет речь.
- Слушайте, Глотов! Или как вас там еще... Грек! При чем здесь ваш греческий, в конце концов? Ну, отбыл я его в университете кое-как. Отбыл и забыл, как тому и положено. По мне теперь хоть греческий, хоть древнееврейский. Я ни объясняться с его помощью, ни манускрипты разбирать никакие не собираюсь.
Грек выслушал Лёвину тираду невозмутимо:
- Насчет евреев согласен. Если в синагогу не идти работать, - язык ихний не нужен ни по какому, - он усмехнулся чему-то своему. - Не жить же там, да? он весело хохотнул, подчеркивая абсурдность идеи. - А насчет первого ты не прав. Тебе без этого сейчас никак не разобраться. В самом себе. В своем собственном жилье, изнутри...
- Да что такое, черт возьми?! - вскричал Лёва, начиная терять терпение. В чем без греков этих я не могу разобраться?
Глотов стянул с себя башмак, тот, который не на протезе, выцедил из него на паркет остатки ладожской воды и попросил хозяина:
- На батарею не поставишь, Лев? А то тяжело мне ковылять туда. Несподручно.
Лев Ильич вырвал у него из рук башмак, подошел к батарее и с силой засунул его в пространство между радиатором и подоконником.
- С любовью... - тихо и отчетливо произнес Глотов. - С любовью внутри себя. А она ведь очень разная бывает. И все они тоже разные получаются, любови.
Лёва вздрогнул и медленно развернулся к греку лицом. Перед ним сидел тот же самый гость, тот же Глотов, но... уже другой. Лёва знал это точно. Он тоже был небрит, без одного башмака, не окончательно еще просохший и, вероятно, тоже - от ладожской воды из пруда, стерегущего аэропортовских писателей от пожара, но лицо... Глаза его смотрели на Льва Ильича внимательно и строго.
- Вспомните, Лев Ильич, - обратился он к Лёве так, как не обращался никогда до того, - как в греческом языке обозначается слово "любовь"?
- Любовь? - растерянно переспросил Лёва. - По-гречески? - он пожал плечами. - Ну там несколько есть вариантов, точно не припомню. Это зависит от рода отношений между людьми, от свойств и сил природных и обретаемых, вроде бы...
Глотов улыбнулся:
- А конкретно?
- Ну что-то там такое... Филия, я помню, и еще чего-то... А зачем вам?
- Это не мне нужно, Лев Ильич, это вам теперь необходимо помнить постоянно. Ваши многочисленные любови и Любови требуют точного местоположения в пространстве и чувстве. Иначе... - он замялся, - могут возникнуть некоторые неудобства с домочадцами... Даже осложнения... - он снова пожевал губами, подбирая нужное слово. - Мой коллега пытался вам объяснить, но, к сожалению... м-м-м... не очень ловко.
Лёва потерял последние признаки агрессии и опустился на пол рядом с батареей.
- Вы хотите сказать... - неуверенно произнес он.
- Ну хорошо, я постараюсь вам напомнить, что я имею в виду, - мягко улыбнулся Глотов и посмотрел умными спокойными глазами на Льва Ильича. Филия! Вы совершенно верно обозначили эту любовь - любовь с оттенком дружбы. Вы это вряд ли помните, но это именно она. Что осталось? А вот что - сторге. Любовь с оттенком нежности, - он повторил еще раз, явно наслаждаясь звучанием греческого слова. - Сто-о-о-рге! Идем дальше: агапе! Любовь - жертвенность. Жертвенная любовь! Понятно, о чем речь, надеюсь... - Лев Ильич слушал как завороженный. И действительно, этот Глотов, именно этот, последний из навещавших его греков, гипнотизировал его совершенно. Он говорил сейчас самые простые вещи, понятные любому первокурснику классического отделения филфака МГУ, каким когда-то был и Лев Ильич Казарновский-Дурново. Но тогда это почему-то пролетело мимо Лёвиных ушей, не коснувшись ни сердца его, ни мозгов, не задев любой другой плоти молодого студенческого организма и не оставив никакой памяти об этом нигде больше...
- И наконец, - продолжал Глотов, - эрос! Любовь - страсть! Э-рос! Последнее из основных! - он и сам перевел дух. - Во всем этом, Лев Ильич, следует серьезно разобраться, очень серьезно. В вашем доме многое перемешано и потому - напутано. То ли Любовей в переизбытке, то ли - любовей в недостатке.
- Страсть... - с закрытыми глазами повторил Лёва последнее определение любви и вышел из глотовского анабиоза. Он открыл глаза и снова увидел перед собой гостя. Сон, на который он тайно рассчитывал, пригревшись в батарейном тепле, к сожалению, не подтвердился.