А потом Медсестра отволокла Мэна обратно в палату, уложила в кровать и отправилась на поиски врача. А Мэну стало страшно. Не столько за ноги, в конце концов, он работал не ногами, а вообще, как бывает страшно только после сильного похмелья. И он вспомнил эссе, написанное и опубликованное им во времена…
Эссе о страхе
Жутко страшно просыпаться с похмелья. Страшно смотреть на шаловливые ручонки. Страшно трудно оторвать потную голову от подушки. Страшно хочется портвейнового вина. Страшно, что оно не приживется в истомленном организме. Страшно, что на портвейновое вино может не хватить денег. И вообще – с похмелья страшно абсолютно все.
Страшно, что, когда я пойду за портвейном, на меня нападут рэкетиры и потребуют половину из имеющихся у меня шестидесяти рублей. И страшно, что я не смогу их отдать. Потому что шестьдесят рублей состоят из трешек и рублей, а трешки и рубли они не принимают.
Страшно, что все подорожает еще больше. И страшно, что, когда подорожает еще больше, исчезнет совсем.
Страшно, купив порцию кооперативного шашлыка, найти в нем шерсть. И страшно узнать в ней знакомого эрдельтерьера Феликса.
Страшно, что дом опять поставят на капитальный ремонт. И страшно, что они опять соединят водопровод с канализацией.
Страшно идти получать ваучер. И страшно, что на него достанутся акции предприятия, с которым сотрудничаешь.
Страшно, что старые добрые случайные связи стали называться эротическим массажем. И страшно, что второе, в отличие от первого, трудно получить даже с получки.
Страшно, что курс доллара упадет по отношению к немецкой марке. И страшно, что я не понимаю, почему мне от этого страшно.
Страшно, что коммунисты придут к власти. И страшно, что они сожрут все, что осталось от демократов.
Страшно, что азербайджанцы примут меня за армянина, армяне – за азербайджанца. И страшно, что меня отметелят боевики из РНЕ за то, что я – еврей, или мифические сионистские боевики за то, что я – не сионист.
Вообще с похмелья страшно абсолютно все. Хорошо, скажете вы, если тебе с похмелья так страшно, брось пить. Да как же я могу бросить пить, если трезвым мне страшно. Страшно, что…
* * *А Медсестра привела Врача, тот откинул одеяло и посмотрел на опухшие ноги Мэна.
– Так, – сказал он, – нужно позвонить его Жене или еще кому. Это дело не по нашей части. Это мы вылечить не можем. Соматика не по нашей части. Ее мы не лечим. Наше дело – душа. – И, подумав, добавил: – Пытаемся, по крайней мере. Так что пусть семья решает, куда его определять.
Мэн даже обрадовался некоторой перемене участи, сейчас кто-нибудь придет и все за него решит. Главное – самому ничего не решать. Жутко надоело брать на себя ответственность. За себя еще куда ни шло, а вот за других, связанных с ним, с его действиями, поведением, слабостями… Жена, дети, друзья и вообще масса людей в той или иной степени зависели от него. Вне зависимости от того, подозревал Мэн это или не имел об этих людях ни малейшего понятия. Никто не знает, как наше слово отзовется. Но уж отзовется – это точно.
Очевидно, эти размышления заняли у Мэна довольно много времени, потому что когда он вернулся из них, около его постели стояли Медсестра, Врач, Жена, Старший, Младший сыновья и какой-то Жизнерадостный Хрен в костюме от «Живанши». Этот Хрен откинул одеяло и, показав окружающим на ноги, радостно сказал:
– Прелесть какая!.. Прямо для учебников! Сильно болит?
Мэн, до этой минуты погруженный в экзистенциальные экзерсисы, взглянул на свои ноги и понял, что они болят. Сильно болят. Очень сильно. О чем он честно и поведал Жизнерадостному Хрену и всему собравшемуся вокруг него обществу.
– Все правильно! – воскликнул Жизнерадостный Хрен и добавил хрестоматийное: – Еще один день, и ножки можно выкидывать на помойку! Может, только ножки, а может, и вместе с вами. Ах, как вовремя вы меня позвали! Молодец, – сказал он Медсестре, – вовремя засекли. Повезем ко мне, в …дцатую градскую. Вызывайте «скорую»!
Жена, Старший и Младший вытащили мобильники.
– Не надо, – сказала Медсестра, – на нашей отвезем. Я уже вызвала.
– И когда успела… – пробормотал Врач.
– Когда надо, – отрезала Медсестра, и в палату вошли два амбала с носилками.
Водрузив Мэна на носилки, они сволокли его вниз и загрузили в «нашу». Старший сунул им что-то. Сунул Врачу, сунул Жене на всякий случай. «Сами понимаете, тетя (имя Жены), если что потребуется…», попытался сунуть Медсестре, но получил взгляд, от которого почему-то покраснел. Но потом оправился, стер краску с лица и кратко пошептался с Младшим и Жизнерадостным Хреном. Потом он было сунул руку в карман, но Жизнерадостный Хрен протестующе поднял руки и сказал:
– Только после того, как выйдет своими ногами. Вы ее благодарите, – кивнул он через плечо на Медсестру. – Если б не она… – и опять начал хрестоматийное, – если б не она, еще б…, а впрочем, я уже об этом говорил…
И Мэна отвезли в сосудистую хирургию …дцатой градской больницы, быстренько взяли анализ крови, сделали электрокардиограмму и подняли в 1122-ую палату сосудистой хирургии. В палате лежало три человека преклонного возраста. Двое из которых были преклоннее Мэна лет на пятнадцать, а один был чуть менее преклоннее Мэна. Мэн громко представился и не получил ответа. Нет так нет. Его положили на свободную койку. Вошла Местная медсестра и вколола в задницу Мэна укол. Боль в ногах стала проходить, зато стала болеть задница. Ну что ж, полного счастья в этой жизни не бывает.
Но через минуту он все-таки поверил в какое-то в меру всеобъемлющее счастье. В палату вошла Медсестра из дурдома.
«Что, она так и будет все время телепаться за мной по больницам?» – подумал Мэн.
Но она сунула Мэну под зад грелку, и болевой баланс между ногами и задницей был восстановлен.
– Если что, – сказала Медсестра, – кликните меня.
– Кликну, кликну, обязательно кликну. Нажму на левую кнопку мыши, и твой файл тут же откроется, – охотно согласился Мэн и двусмысленно посмотрел на Медсестру.
– О господи, – вздохнула Медсестра, – и когда вы угомонитесь? Одной ногой уже были там, а все туда же…
– Точно, нога там, а член все еще здесь. И все туда же. Значит, пока я жив. А вот когда я отовсюду выйду, тогда уж непременно…
– Что «непременно», Мэн, что? – спросила Медсестра.
– Тогда мы встретимся в приватной обстановке и поговорим о весне, о музыке и о любви.
– Договорились, Мэн, – согласилась Медсестра, – только сначала выйдите. – И она вышла из палаты, предварительно поцеловав Мэна в лоб. Мэн уловил какой-то исходящий от нее запах, но не успел его распознать, как в палату вошла Местная медсестра и протянула Мэну вторую грелку.
Мэн не совсем понял, зачем ему вторая грелка, если боль уже прошла, но на всякий случай по инерции предложил:
– А поцеловать? – потребовал Мэн.
– Ну обнаглел! – возмутилась Местная. – Думаешь, если за тебя платят, то тебе все можно?
– Нет, не думаю, – сказал Мэн, – но после первой грелки меня поцеловали.
– Кто? – спросила Местная.
– Медсестра.
– Нету сегодня здесь других медсестер, – сказала Местная. – Я одна. А я одна всех перецеловать не могу даже за отдельную плату. Да и грелка у нас в отделении всего одна. Здесь вам не частная клиника. – И она вышла.
Мэн задумался.
– Господа, – обратился он к больным, – меня никто не целовал? Баба такая красивая?..
– Не было здесь никаких баб, – ответил Один из пожилых, – да и господ здесь никаких нет. Господа в Швейцарии лечатся. Или, – добавил он, приглядевшись к Мэну, – в Израиле.
– Не обращай на него внимания, – сказал Почти Ровесник, – больной человек. Больной советской властью.
– Советскую власть не трожь. Она из тебя человека сделала, – привычно сказал Один из пожилых.
– Это точно. Сначала – ремеслуха, потом – на завод Ильича. И там за сорок пять лет вырос от второго разряда до седьмого. Плюс бесплатно шесть соток. На них и живем. И мой сын – там же. Так всю жизнь и горбатимся. Только внук в люди выбился. Обувной ряд на Черкизовском рынке. Машина. Но это он уже помимо советской власти наработал. Жена у него беременная, так что правнук, дай Бог, совсем человеком вырастет. Спасибо советской власти. Что она вовремя сдохла.
– Ельцинист чертов! – опять привычно выругался Один из пожилых.
А Второй пожилой перемотал эластичный бинт на ноге и поддержал Одного из:
– Об чем речь. Я при советской власти… – Он на минуту задумался, сладко припоминая, а потом неожиданно добавил: – Только эластичных бинтов тогда не было. И Папаша мой из-за ихнего безналичия помер от варикозного расширения вен. Сначала одну ножку оттяпали, потом – вторую. А потом он загрустил и помер. Так что, куда ж без советской власти… – И он, управившись перебинтовкой, откинулся на подушку и уснул.
– Как тебя зовут? – спросил Почти ровесник.
– Мэн, – ответил Мэн и тщеславно добавил, хотя его никто не спрашивал: – Сценарист мультипликации.
– Как тебя зовут? – спросил Почти ровесник.
– Мэн, – ответил Мэн и тщеславно добавил, хотя его никто не спрашивал: – Сценарист мультипликации.
Обитатели приподнялись на подушках.
– А моя профессия – слесарь, – сказал Почти ровесник, – и фамилия моя тоже – Слесарь.
– Хохол он, – пояснил Один из пожилых.
– Мне это до лампочки, – ответил Мэн, – хоть турок.
– Не скажи, – ответил Один из пожилых. – Мы их кормили, кормили, а они – нас… Кравчук, Беня Эльцин и Шушкевич… Все продались ЦРУ.
– И Моссаду, – добавил Мэн.
– Какому Моссаду? – спросил Один из пожилых.
– Такому. Израильскому. Кравчук продался ЦРУ, а Беня Эльцин и, обрати внимание на фамилию, ШУШКЕВИЧ, – Моссаду.
– Это ты верно понял, – переварил услышанное Один из пожилых. – Ну, ты сам еврей, а вы – народ умный. Так что все продались! ЦРУ и Моссаду.
– Все, кроме тебя, – сказал Слесарь.
– Верно сказал!
– Потому что ты на х… никому не нужен, – спокойно и с удовольствием проговорил Слесарь.
Один из пожилых возмущенно пукнул, отвернулся к стенке и демонстративно захрапел.
– А какие мультики у тебя есть? – спросил Слесарь.
Мэн не без удовольствия назвал пять из без малого сорока своих мультфильмов. Слесарь распахнул глаза, а оба пожилых разом их открыли.
– Мой сын на них вырос, – сказал Один из пожилых.
– И мой, – сказал Слесарь.
– И моя внучка каждый раз их по телевизору смотрит, – проснулся Перебинтованный.
– А кто у вас дети? По профессии? Ну у тебя – слесарь, – сказал он Слесарю. – А у вас?
– Мой, – гордо сказал Один из, – второй секретарь энского обкома КПРФ.
– А моя внучка… эх, говорить не хочется, – плечевая. На Минском шоссе. Отца она не помнила, а мать ее – дочка моя – пьет.
– Странная вещь получается, – раскинул мозгами Слесарь, – на одних и тех же фильмах выросли слесарь, второй секретарь обкома и плечевая проститутка. Как понять? – спросил он Мэна.
Мэну такой вопрос никогда не приходил в голову. Поэтому ответил он не сразу, а после некоторой работы мозга:
– Волшебная сила искусства! – веско сказал он.
Оба-два пожилых удовлетворились этим ответом, а Слесарь – не очень. Это Мэн понял по его глазам – недоуменно-покорным, как у всех пожилых рабочих, привыкших внешне достаточно покорно принимать все, что им говорят более Образованные, но оставаясь при этом себе на уме. Поэтому Мэн не особенно удивился, услышав от Слесаря слова:
– Это ты верно сказал насчет волшебности. Она такая штука, что никогда не знаешь, куда эта волшебность тебя развернет. То ли царевна из лягушки, то ли блядь из царевны… Чайку попьешь, Мэн? Водочки не предложу, потому что нет и нельзя.
– Отчего не попить, – согласился Мэн с искренней симпатией к Слесарю. И пока тот возился с кипятильником, Мэн вспомнил случай двадцатилетней давности, когда Мэн встретил на своем пути приблизительно такого же Слесаря…
ФлэшбэкВ начале восьмидесятых, когда Мэну было неуемно, он не шел разделять свои горести к близкому другу, не бросался к чистому листу бумаги, чтобы излить на него свои печали и тем избавиться от них, а шел к ближайшему магазину и за стаканом портвейна обо всем рассказывал первому встречному алкашу. Очевидно, на это было две причины. Первая, наверное, состояла в том, что близкий друг куда-то спешит, на бумаге Мэн в основном врал, а первый встречный алкаш никуда не торопится, и ему незачем лгать, потому что он – первый встречный алкаш.
Но основное все-таки в том, что Мэн с алкашом говорят на разных языках, а потому с большим вниманием относятся друг к другу из естественного желания узнать для себя что-то глобально новое, в то время как единомышленники получают друг от друга только нюансы, детали, дополнения к чему-то главному, которое им хорошо известно. Когда ты голоден, нужно мясо, а не гарнир сложный к этому самому мясу.
Вот поэтому Мэна и тянуло к пожилым алкашам, а их тянуло к Мэну, и они все друг другу могут рассказать при первой встрече.
Подойдя к магазину без десяти восемь утра, Мэн сразу увидел этого пожилого алкаша, которому он все сегодня расскажет, алкаша, который с искренним сочувствием возьмет в себя мэновы проблемы, и Мэн хоть на какое-то краткое мгновение сможет тихо и облегченно вздохнуть.
Он стоял уверенно и с достоинством, не суетился в ожидании открытия магазина, а ждал, когда обратятся к нему, чтобы самому сделать выбор по вкусу, чтобы на свои полтора рубля получить не только физическое, но и духовное удовлетворение. В руках у него была свежая «Московская правда». Он тоже заметил Мэна. Очевидно, Мэн соответствовал его представлениям о сегодняшнем утре, потому что на вопросительный взгляд, молча кивнул, протянул руку за деньгами, неторопливо направился во двор к служебному ходу в магазин и через несколько вполне коротких минут появился с завернутой в «Московскую правду» бутылкой.
Они проследовали на детскую площадку, которой из-за раннего часа еще не настало время соответствовать своему назначению, и сели на край песочницы под некогда весело раскрашенный грибок. Пожилой алкаш вынул из кармана завернутый в носовой платок чистый стакан, зубами сорвал с бутылки полиэтиленовую пробку, аккуратно налил в стакан портвейн и протянул его Мэну. Затем он налил себе, укрепил бутылку с остатками в песке и выпил. Облегченно вздохнув, он вытащил из кармана пачку «Примы», протянул ее Мэну, а Мэн протянул ему Winston.
Тем, кто курит «Приму», хорошо. Их сигареты подорожали всего на две копейки, в то время как курящим американские сигареты пришлось значительно тяжелее. По полтиннику! Да две пачки в день! Это существенно.
Через минуту-другую портвейн прижился, всосался в кровь и мозг, расслабил мышцы и придал мэнову языку столь необходимую ему откровенность.
– Тебя как зовут? – спросил Мэн.
– Трудящийся. А вас?
– Мэном. Понимаешь, Трудящийся, что-то все у меня вчера рухнуло.
– Что «все»?
– Женщина у меня была… Вот…
Трудящийся тактично молчал. Он не торопил Мэна, у него не появился в глазах тот жадный блеск, который наверняка бы возник у мэновых приятелей, вздумай он рассказать им о чем-нибудь подобном. Но Мэн им никогда ни о чем таком и не рассказывал. Потому что ему не нужно было знать ничьего отношения к подобным его историям. Потому что ему нужно было просто рассказать, чтобы в рассказе определить свое собственное отношение ко всему, что с ним произошло.
– И мы с ней вчера разошлись…
– Ага, – отреагировал Трудящийся, – и у меня с квартирой какой год неразбериха…
– Кто может знать, – продолжал Мэн свою историю, – для чего мы встретились, кому нужно было ничего не значащим отношениям потихоньку взрывать наше равновесное существование, кто был заинтересован в том, чтобы так точно выстроить драматургию наших отношений, кто нажал на спуск висевшего в первом акте ружья, чтобы одна-единственная пуля шарахнула во многих, и многие носят боль от этой одной-единственной пули.
Ах, это лето!.. Я так хочу, чтобы лето не кончалось… Кончилось, никуда не денешься. С непрекращающимся свиданием, с невозмутимым Барменом, с кофе на набережной, с широким морским пляжем, на который так не хочется выбираться, потому что полуторная кровать, и та была чересчур широка для нас… Ты когда-нибудь, Трудящийся, находясь на море, не смотрел на небо с надеждой на дождь, чтобы было законное основание не идти купаться?..
– Не помню, Мэн, я на море никогда не был.
– То-то и оно. А вот я смотрел. И малейшее облачко, в грустном одиночестве болтавшееся возле пыльного горизонта, было веским поводом, чтобы улыбнуться друг другу, вздохнуть и, несмотря на полное отсутствие сил, продолжать любить с перерывами на завтрак, обед и ужин. И так две недели.
– Что?! – в изумлении спросил Трудящийся. – Каждую ночь!?
– Я ж тебе говорю: с перерывами на завтрак, обед и ужин.
– Ну вы, Мэн, даете! Питались, наверное, хорошо?..
– Не помню, Трудящийся… Что-то ели, конечно… Да какая, собственно, разница?
– Как – какая? В питании вся сила. Я вот, к примеру, питаюсь нерегулярно, так что, если Моя меня ночью оттолкнет для порядка, я и рад. Тут, правда, не только питание виновато. Еще и винище проклятое. Сам выбирай: либо пей, либо хухры-мухры.
– А ты не пей, Трудящийся.
– Легко сказать, Мэн… Я вот с вами выпил с утра, с новым человеком поговорил, у меня мозг до обеда занят. Днем обратно выпью, обратно с новым человеком поговорю. Вечером – известное дело. Домой приду и спать. Чтобы семейству не мешать. У меня одна комната на пятерых. Который год в первоочередниках стою. Но вот ведь какая заковыка. Как моя очередь настает, все какой-нибудь более нуждающийся находится. Вот в прошлом году мой ордер одному отдали…
– Как так – отдали? Да я бы на твоем месте!..
– Понимаете, Мэн, у него – положение. К нему иностранцы ездют. Ему нельзя мордой в грязь перед ними. Он же не себя, он страну представляет, всех нас. Вот ему мой ордер и отдали.