– Ну, уважаемый, все прошло замечательно. Только не надо было при медсестрах распевать матерные частушки. Кстати, я потом зайду к вам в послеоперационную и запишу третью, восьмую и шестьдесят четвертую.
– Договорились, – согласился Мэн и закрыл глаза.
Когда он их открыл, он уже лежал в отдельном боксе. Прямо перед его глазами стояли оба-два сына и Жизнерадостный Хрен.
– Вот видите, – продемонстрировал он живого Мэна, – нормалек. Будет теперь лекарства получать бесплатно. Как инвалид второй группы.
– Только не надо завидовать, – предупредил сыновей Мэн.
Те поняли, что отец вернулся, и кивнули. Мол, завидовать они не будут, а выпьют за Мэново здоровье.
– А тебе – фиг, – добавил Старший, – а то алкоголь швы разъест.
– Правда? – испугался Мэн.
– Ну, что вы, уважаемый, пока нельзя, – успокоил Жизнерадостный Хрен. – А через месячишко по сорок-пятьдесят граммов для сосудов даже полезно.
Сыновья схватились за головы.
– Зачем вы это ему сказали, – простонали оба в унисон и, понурив головы, удалились. А Мэн стал ждать «через месячишко». Потом он повернул голову, чтобы осмотреться, и увидел слева сидящую на стуле Медсестру. Мэн даже не удивился, каким образом она оказалась в послеоперационном боксе муниципальной больницы, хотя ее место было в оставленном им дурдоме. Только что-то кольнуло, потом ушло, когда Мэн почувствовал ее руку на своей. Стало покойно. Всплыли строки:
– Когда я выйду отсюда, – сказал Мэн, – я поведу тебя в Коктейль-Холл. Мы возьмем по «Маяку», потом по «Шампань-Коблеру». По сорок-пятьдесят граммов мне доктор прописал. Мы спляшем рок-н-ролл, а потом будем ходить по Бродвею, смотреть на молодых стиляг, а потом снимем номер в «Балчуге», одна бизнес-вумен должна мне девять тонн баксов за сценарий шоу по случаю Рождества Христова, и займемся любовью.
– Любовью не занимаются, Мэн. Любовью любят. А заниматься любовью или сексом – это не по-человечески.
– Хорошо, – согласился Мэн, – мы будем любить друг друга, и ты родишь мне ребенка. И это, – вдохновился Мэн, – будет непорочное зачатие.
– Мэн, Мэн, – окоротила его Медсестра, смеясь, – я не Дева Мария, а вы не Дух Святой. О каком непорочном зачатии может идти речь?
– А о таком! – азартно заговорил Мэн. – О каком пороке может идти речь, если Господь приказал нам плодиться и размножаться. Так?
– Так, – согласилась Медсестра.
– У нас с тобой все будет по любви?
– По любви.
– Ну, так какой порок?! Словосочетание «непорочное зачатие» выдумали свихнувшиеся от онанизма импотенты. Во всяком случае в Евангелиях я его не встречал.
– Ну, ладно, ладно, Мэн, так и будет.
Мэн закрыл глаза и пропел:
И услышал в ответ:
Когда счастливый Мэн открыл глаза, вместо Медсестры сидела какая-то совсем юная Телка в белом мини-халате и читала помесь детективного романа с любовным. Мэн посмотрел на ее изящные коленки и подумал, что у Медсестры коленки красивей. А еще он подумал, что никогда их не видел. Или видел?.. И вообще, где она сама?..
А Телка, почувствовав на своих коленках взгляд Мэна, одернула халатик и вышла из бокса. И снова вернулась с сосиской и гречневой кашей на тарелке. Мэн поел, захотел спустить ноги, но Телка ему не позволила.
– Вам еще рано, больной, – строго сказала она, но Мэн ее не слышал. Он слышал только свои ноги. Они опять были! И он опять мог ими командовать.
На следующий день его вернули в палату. В течение десяти дней он регулярно ходил на перевязки и мерил шагами коридор этажа, чтобы шунты прижились и чувствовали себя, как родные. А потом его выписали. Жизнерадостный Хрен долго жал ему руку. Жена и Старший вели Мэна до выхода из больницы. Потом Старший передал конверт Жизнерадостному Хрену и погрузил Мэна в машину. Машина тронулась, и Мэн услышал зовущий призыв Жизнерадостного Хрена:
– Приходите к нам еще!
Дома Мэна ждал обед.
– А как же?! – спросил он. – Рекомендованные…
– Что? – не поняла Жена.
– Сорок-пятьдесят граммов. Для сосудов. Как лекарство.
– Опять?! – безнадежно спросила Жена.
– Да ты что?! – возмутился Мэн. – Только как лекарство. Мне вовсе даже не хочется. Но нужно. А потом, – пошутил он, – я же ведь еще не был в санаторном отделении…
Именно пошутил. Он твердо знал, что больше никогда не попадет в дурдом. Уж на этот раз силы воли хватит, чтобы удержаться на сорока-пятидесяти граммах.
Силы воли хватило на два месяца. Потом Мэн пошел на юбилей своего товарища, Великого режиссера. В студии собралось тридцать пять-сорок человек творческой элиты, каждого из которых Мэн знал только по фильмам, картинам, скульптурам… Мэн почувствовал себя, как композитор Крутой в компании Шнитке, Губайдуллиной и Денисова. Чтобы освоиться, Мэн решил выпить сто граммов. Освоился и начал мрачно шутить. Поначалу его шутки юмора проходили не очень, но после очередной пары соток он нащупал приемлемый стилек. Он сидел чуть сзади юбиляра и тихо комментировал каждый тост. Юбиляр взрыдывал и орал:
– Послушайте, что Мэн сказал!
Мэн с каменным лицом повторял комментарий, и великие хохотали. Периодически Мэн заправлял себя, уже не думая, что с ним будет потом, назавтра. В данный момент он должен был соответствовать! Никоим образом не уступать площадку. Жених – на свадьбе, покойник – на похоронах. Железной рукой задушим комплекс неполноценности. Нет – неуверенности! Собственно говоря, Мэн всю жизнь и давил в себе чувство неуверенности в себе. Неуверенности в своих способностях, неуверенности в возможности заработать на жизнь своих детей, неуверенности в том, что с ним будет завтра. И самое главное, в неуверенности необходимости этого самого завтра. Поэтому он пил и шутил. И чувствовал себя ровней этим великим людям, стараясь не думать, что его шутки завтра забудут, а его самого будут вспоминать весьма смутно. Калифчик на час. Наутро он послал Жену в магазин. Но Жена, как и ранее, уже сходила. Мэн принял на грудь и, как ни странно, с аппетитом поел. А потом ему позвонил Великий.
– Ну, Мэн, ты вчера всех очаровал.
Мэн воспарил.
– А как я ушел? – спросил он.
– Нормально, – ответил Великий, – тебя до метро проводила Ассистентка.
– Ассистентка? – переспросил Мэн, не помнивший никакой ассистентки.
– Ага, – подтвердил Великий. – И вернулась через два часа жутко одухотворенная.
– В каком смысле? – ошарашился Мэн.
– А это у тебя надо спросить? – засмеялся Великий.
– Обязательно спрошу, – подавленно сказал Мэн и повесил трубку.
Это было невероятно! Уже давно женщины не были им одухотворены. Потому что женщин не было. Кроме Жены. А Жена не считается. Так что Мэн был вынужден выпить еще и еще, чтобы вспомнить, чем же могла быть одухотворена Ассистентка. И вспомнил. Они сидели на лавочке, и Мэн рассказывал ей содержание своих непоставленных сценариев. Та слушала очень внимательно и, когда Мэн замолкал, давала ему глотнуть из предусмотрительно прихваченной бутылки.
– А почему же они не были поставлены? – удивлялась Ассистентка. – Ведь это же здорово.
– А потому, детка, чем тоньше сценарий, тем труднее ему найти такого же тонкого режиссера. Представь себе…
Мэн сжал кулаки и попытался указательными пальцами попасть друг в друга. Ему это удалось.
– А теперь подумай, – сказал он, – попадешь ли ты друг в друга концами иголок? – И сам себе ответил: – То-то и оно.
Ассистентка подумала и сказала:
– Когда я подучусь, я поставлю ваши сценарии. Я вас обожаю, Мэн.
Она поцеловала мэнову руку и ушла.
И когда Мэн вспомнил все это, то жутко возгордился и послал Жену за второй бутылкой. А потом наступила депрессия, и, чтобы снять ее, Мэн послал Жену за третьей…
Две недели Мэн не выходил из дома. Он пил и закусывал йогуртами. Но не только. Изредка он, просыпаясь в ночи, выпивал и чувствовал жуткий голод. Тогда он вставал, шел к холодильнику и прямо из кастрюли хлебал сваренный Женой суп. И таким образом поддерживал иллюзию, что он все-таки ест. Что какая-никакая еда попадает в его организм и оставляет силы для неизвестно зачем протекающей жизни. Однажды он, не выдержав одиночества, встал поутру, чтобы увидеть кого-нибудь, кроме Жены, и пошел к магазину. Там он встретил одного Инвалида и одного Собачника. Они скинулись по пятнадцать рублей и купили полузабытый портвейн «777». А стакана-то, милостивые государи, у них не было. И тут какой-то человек вынул из кармана мутный стакан и протянул героям. Разлили, выпили, а остаток налили Владельцу стакана. И Мэн вспомнил его.
ФлэшбэкДвадцать пять, а может, и все тридцать лет тому назад около магазина «Продукты», что скромно расположился по соседству с одним иностранным посольством в одном из арбатских переулков, долгие годы с восьми утра ошивался человек по прозвищу Юрик. Сколько ему было лет, неизвестно. Может быть, сорок, а может быть, и все шестьдесят. Неизвестно. У Юриков возраста не бывает.
Двадцать пять, а может, и все тридцать лет тому назад около магазина «Продукты», что скромно расположился по соседству с одним иностранным посольством в одном из арбатских переулков, долгие годы с восьми утра ошивался человек по прозвищу Юрик. Сколько ему было лет, неизвестно. Может быть, сорок, а может быть, и все шестьдесят. Неизвестно. У Юриков возраста не бывает.
Он получал какую-то хитрую пенсию, которую до последней копейки отдавал жене. Живых денег у Юрика не было никогда. Но у него был стакан! Хороший, матерый, граненый, двухсотграммовый стакан. Люди, пьющие профессионально, достигшие в этом деле определенного положения, знают, что такое пустой стакан в восемь утра. Напитки, которые ввечеру летят в рот без задержки из рюмки, пивной кружки, призового кубка, подставки для карандашей, колпачка от авторучки, лампового плафона, канистры из-под бензина, фужера, рога, фетровой, велюровой, соломенной шляп, выемки в асфальте, горсти и просто из горла, в ранние росистые часы требуют только стакана. Любая другая емкость вызывает немедленный горловой, а затем и желудочный спазмы. Напиток не приживается. Рассос не происходит. Пошатнувшийся статус-кво в организме не восстанавливается. А без статуса-кво человек для общества бесполезен. Он не может стоять у станка, конвейера, кульмана, сидеть за рулем автомобиля, штурвалом самолета, комбайна, управлять сложнейшей электронной техникой, повсеместно заменяющей ручной труд. Для всего этого необходим простой стакан, который бережно хранился в правом кармане Юриковых брюк.
Когда больные, после долгих унижений отоварившись у Грузчика портвейновым вином, в тоскливой безнадежности смотрели на открытую бутылку, Юрик, глядя в сторону, молча протягивал свой верный стакан. Больные оживлялись, насыпали краску в стакан и выпивали. А так как стакан вмещал двести граммов, а бутылка вмещает семьсот, то на долю Юрика оставалось сто граммов. Сто граммов за стакан это было по-божески. Юрик степенно выпивал и вступал в серьезный разговор. Затем в нем наступала нужда в другой компании, в третьей. Люди пользовались Юрикиным стаканом, закуривали, беседовали и включались в напряженный ритм трудового дня.
Так, в неторопливой размеренности, шли годы. Юрик был доволен своей жизнью, так как отчетливо сознавал необходимость своего существования в социуме. Он был маленькой частицей единого круговорота в природе.
Но однажды правый карман Юриковых брюк порвался, и опущенный в него стакан не лег привычно в насиженное место, а скользнул вдоль тонкой ноги, ударился о кромку тротуара и разбился.
В первые минуты Юрик не ощутил трагедии, но уже на следующее утро еще вчера доброжелательно беседовавшие с ним о происках НАТО, урожае в Казахстане и вчерашней х…вой игре Еврюжихина не обращали на него внимания, а молодежь со свойственной ей жестокостью гнала Юрика прочь, начисто забыв о его многолетних заслугах.
Конечно, наилучшим исходом было бы приобрести новый стакан, но, как уже было сказано, живых денег у Юрика не было никогда.
Вскорости у магазина появился молодой Деловой мужик со своим стаканом. Природа не терпит пустоты. Помимо честных ста граммов, Деловой забирал и пустую бутылку. Завсегдатаи немного посопротивлялись, а потом смирились. Деловой был необходим.
Юрик от сознания своей ненужности перестал ходить к магазину, слег в постель и через несколько дней умер. Юриковы брюки перешли с зашитым женой карманом к его Сыну, который на украденные у матери семь копеек купил новый стакан, набил морду Деловому и продолжил отцовскую традицию.
* * *И вот этот самый Сын допивал оставшиеся от Мэна, Инвалида и Собачника сто граммов портвейна «777». Сколько ему было лет, неизвестно. Может быть, сорок, а может быть, и все шестьдесят. У Сыновей Юриков возраста не бывает.
Вернувшись домой, Мэн неожиданно для себя съел яичницу и так же неожиданно для себя попросил Жену вызвать Психиатра, чтобы наконец попасть в санаторное отделение, где его приведут в порядок и он начнет новую жизнь. Удивленная Жена позвонила Психиатру и после беседы с ним сообщила Мэну, что завтра он должен быть в отделении. Есть только одно условие. До завтрева дня Мэн должен прекратить пить. Потому что в санаторном отделении обретаются пребывающие в посталкогольной депрессии интеллигентные натуры, у которых вид другого пьяного интеллигента может вызвать неконтролируемые желания, после чего все отделение может пойти в разнос. Похмельные – это другое дело. Все были тут такими, а пьяный радостный интеллигент вызывает у депрессивного интеллигента мысли о подражании.
Так что у Мэна не было выхода. Он должен был сутки провести в полной абстиненции. Он выпил весь водопровод. Часть в сыром виде, часть в виде растворителя для растворимого кофе.
Но вечером Мэн, чтобы заснуть, выпил новое для себя снотворное, но не заснул. Потому что новое снотворное смешалось с утрешним алкоголем, и Мэна закрутило по всей комнате. Он врезался в книжный шкаф сначала мордой, а потом спиной. Брызнуло стекло, и часть брызг застряла в мэновой спине. Мэн вытащил брызги. На ковер со спины и морды закапала кровь. Ворвалась Жена. Охнув, она удерживала мятущегося Мэна, а когда снотворное и утрешний алкоголь прекратили толковищу, смазала Мэна зеленкой и уложила в кровать.
А на следующее утро Младший доставил его в САНАТОРНОЕ отделение. И усадил перед кабинетом врачей. До носа Мэна донесся какой-то знакомый аромат. Мэн вздрогнул. Мимо него прошла Медсестра, улыбнулась ему и вышла из отделения сквозь запертую дверь. Мэн не успел удивиться, потому что из кабинета вышел Блондин с бланшем под правым глазом.
– Вас зовут, – сказал он Мэну, – но учтите, я здесь не по этому делу…
– Конечно, конечно, – согласился Мэн, – я тоже по-другому, – и вошел в кабинет.
В кабинете, одетые по-гражданке, сидели Добродушный врач и какая-то неимоверной красоты Чувиха лет тридцати пяти. Даже в сидячем положении было видно (простите за банальность), что ноги ее начинаются от изящных ушей. Мэн бросил на нее призывный взгляд, но ответа не получил. Очевидно, весь покрытый зеленью, абсолютно весь, Мэн был не так привлекателен, как обычно, или как ему всегда казалось. А Добродушный показал Мэну на стул рядом с собой. Мэн сел, но промахнулся. Похмельная вестибулярка подвела. Тем не менее он поднялся, сел на стул и вежливо спросил Добродушного:
– Чем могу быть полезен?
Вот тут-то Длинноногая подняла на Мэна заинтересованный взгляд.
– Он совсем плохой, – сказала она Добродушному.
Тот кивком головы согласился с ней, вышел из кабинета и вернулся с только что вышедшим Блондином.
– Отведите его, – сказал он Блондину, – в палату.
Блондин взял Мэна под руку и привел в четырехместную палату, где и уложил Мэна на одну из кроватей. На другую улегся сам и привычным жестом закатал рукав рубашки. Жестом предложив Мэну сделать то же самое. Мэн закатал. В палату вошел Младший, сказал Мэну, что он все уладит сам, потому что Мэн совсем плохой и перед общением с Добродушным его нужно сделать менее плохим. А совсем хорошим он уже никогда не станет. С тем и вышел из палаты, уступив место Сестре с двумя капельницами. Через минуту в вены Мэна и Блондина закапала жидкость.
– Ты по этому делу? – спросил Блондин и щелкнул себя по горлу.
– Да ты что?! – возмутился Мэн. – Я по другому делу. Делу Румянцева. А ты по этому? – и тоже решил щелкнуть себя по горлу. Но промахнулся и щелкнул по виску.
– Да никогда в жизни! – в свою очередь возмутился Блондин. – Так, принимал, как все, а Ректор распорядился. А то с кафедрой придется распрощаться. А у меня командировка в Штаты на коллоквиум. Вот пришлось согласиться. А так я, как все…
– Как все или как все, вместе взятые? – уточнил Мэн.
Ученый Блондин задумался, а потом вздохнул горько:
– Ну, не совсем, как все, вместе взятые, но наполовину.
– А бланш откуда?
– Генезис неизвестен. Аспирант мой защитился. Это я помню. Потом банкет был. Это я тоже помню. Потом, как сейчас помню, заспорили о некоторых особенностях мнимых чисел четвертого порядка с оппонентом моего диссертанта, профессором из родственного НИИ. А потом был бланш и вызов к ректору.
– И кто оказался прав? – из вежливости спросил Мэн.
– Конечно я, – обиделся Блондин.
– Чистая ложь! – раздался голос от дверей палаты.
Мэн и Блондин повернули головы. В дверях палаты стоял Брюнет с таким же, как и у Блондина, бланшем. Блондин привстал и попытался выдернуть шприц из вены. Очевидно, судьба мнимых чисел четвертого порядка требовала немедленного решения.
– Стоп! – заорал Мэн и свободной рукой удержал Блондина на кровати. – Вы оба правы!
– Как это? – завозмущались оппоненты.
– А так, – сказал Мэн, – у вас абсолютно идентичные бланши. Значит, ваш сугубо научный спор завершился со счетом один-один. Ничья, чистая математика.
Ученые замолчали, а потом Блондин прошептал: