– Умер мой хороший дружочек. Никто больше не расскажет анекдотов. Никто больше не найдет причины, почему я не ночевал дома. Никто больше не утешит меня после неожиданного фиаско во время ночевки вне дома. Никто, кроме него, не мог доходчиво объяснить разницу между двадцатью годами и шестьюдесятью. «В двадцать лет, – говорил он, – семь пистонов за ночь, а в шестьдесят – один за семь ночей». Теперь придется с этим завязать.
И удрученный Художник замолчал, впервые в жизни не завершив тоста. Мэн, не терпевший незавершенки, приподнялся из гроба и что-то прошептал Художнику. Художник благодарно кивнул головой, отвернулся от всех, снял штаны, что-то проделал и торжественно повернулся к толпе. Все ахнули. Метафора «завязал» получила реальное воплощение. Шоумен зааплодировал, два раза вызвал Художника на поклон и предоставил слово Поэту. Мэн затосковал, так как не шибко уважал поэзию Поэта. Но когда Поэт начал, Мэн просветлел:
Поэт запнулся, полузадушенный собственными рыданьями. Мэн поднялся и закончил:
– Да никто и не собирается оправдываться, – раздался голос из толпы. – Умер так умер. И не порть нам церемонию. Хоть раз в жизни будь человеком!
Но Мэн не был бы Мэном, если бы не парировал:
– В какой жизни, мудила? Я умер. И останусь человеком в смерти. – И опрокинулся навзничь.
И все вспомнили Мэна в жизни. Хорошо вспомнили. Мэн перевернулся в гробу.
– Наш концерт окончен! – провозгласил Шоумен и пригласил всех желающих проститься с Мэном.
Прощание несколько затянулось. Так как Мэн счел необходимым каждому сказать по паре слов, пожать руку, а некоторых поцеловать окоченевшими губами. А потом он умер, чрезвычайно довольный процедурой.
* * *Мэн вернулся с собственных похорон в палату. Блондин и Брюнет слегка похрапывали. Мэн лежал без сна. Голова его наливалась тяжестью, во рту собиралась тягучая вязкая слюна. Он с трудом встал с кровати, взял сигареты и тяжело пошел в курилку. Там он закурил и пошел в туалет, чтобы сплюнуть эту слюну, которая не давала дыму проникнуть в нос, пищевод, легкие… Он наклонился над унитазом и упал на спину. Глаза его закатились, челюсти сжались, а руки и ноги задергались в судорожном припадке. Он отключился. В голове не было ничего. Но постепенно что-то начало проявляться, глаза вернулись на место, челюсти разжались, оставив на кафеле сортира два вставных зуба, а руки и ноги обмякли. Над ним склонилась Медсестра. Она вынула шприц из вены и поднесла к губам Мэна стакан воды. Мэн выпил.
– Ну вот, Мэн, вы уже довольно сильно шагнули за край. Еще один такой припадок, и вы получите отек мозга и превратитесь в овощ.
– Хотелось бы в помидор… – сказал, чтобы что-нибудь сказать, Мэн.
– Там не дают выбора. А потом вы вряд ли отличите самочувствие Помидора от Красного репчатого лука.
– Наверное, ты права. Никогда не задумывался о самоидентификации огородных культур. А который сейчас час?
– Приблизительно полтретьего ночи, – ответила Медсестра, посмотрев в окно.
– Понятно… И позволь спросить, что ты делаешь полтретьего ночи в сортире санаторного, чужого, отделения?
Медсестра слегка отвернулась, потом встала с колен, подняла Мэна и отвела его в палату. Уложив его на кровать, она поцеловала его в лоб. От нее шел какой-то почти неуловимый запах. Мэн попытался зафиксировать его в памяти, но ничего не получилось. А пока он вспоминал, Медсестра исчезла. Мэн нащупал на тумбочке сигареты, вынул одну и, шатаясь, пошел в курилку.
«Ни фига себе, – думал Мэн, – хорошенькие разговоры пойдут: Мэн помер от судорожного припадка в сортире дурдома. В состоянии Помидора… Как жил, так и закончил… Сам виноват…»
В таком состоянии Мэн представил себе другие собственные похороны.
Другие похороны
В морге дурдома в деревянном ящике лежал Помидор. Кожа его была сморщена, с белыми прожилками плесени, и чтобы как-то его освежить, на бока были нанесены румяна. Помидор лежал спокойно, обрывочно вспоминая свою отнюдь не платоническую любовь с юной Редиской. Любовь эта была безысходной, так как любой повар вам скажет, что Помидор и Редиска не сочетаются в одном салате. Уж лучше бы Мэн влюбился в Огурца. Тогда бы между ними мог образоваться союз, допускаемый в толерантных к однополым бракам огородах. Но Помидор был помидором традиционной сексуальной ориенатации и не собирался ее менять в угоду всемирной толерантности. Поэтому он вспоминал юную Редиску. Но недолго. В морг вошла Жена Помидора. Она присела на скамеечку рядом с гробом Помидора и ласково провела по нарумяненному Помидору. Он почувствал к ней благодарность и вину одновременно. Благодарность за то, что пришла, и вину за то, что на ветке он висел выше ее и заслонял ей солнце. Он был самым большим помидором на ветке и поэтому часто заслонял солнце другим помидорам. Но кто-то почему-то не срывал его, а срывал другие помидоры. Помидор чувствовал свою избранность и вовсю пил солнечные лучи и соки, предназначенные для его Жены. Так продолжалось до осени. Помидор, раздувшийся до неприличия от сознания собственной значимости, ожидал жизни вечной, но в начале октября лопнул прямо на ветке, упившись последними солнечными лучами. Бока его покрылись гнилью и его отправили на помойку, откуда он неведомыми путями попал в морг дурдома. И рядом с ним сидела его Жена, скрюченной артритом рукой гладила Мэна по нарумяненной щеке. В морг вошли Младший и Старший со служительницей морга.
– Кто-нибудь хочет что-нибудь сказать? – спросила она.
Все промолчали. Потом Старший перекрестился, а Младший – нет, так как был атеистом.
Потом катафалк отвез гроб с Мэном в Николо-Архангельский крематорий, где и был сожжен. Урну с прахом Мэна забрать забыли, и через год прах был высыпан на свалку увядших венков и прочего крематорского мусора, а урну загнали другим клиентам.
* * *Вот такой вот вариант собственных похорон и проиграл Мэн, сидя в ночной курилке санаторного отделения самого знаменитого в России дурдома. Было тоскливо. Потом он вернулся в палату, лег и заснул.
* * *В 4 часа ночи Мэн проснулся, секунд двадцать осмыслял свое положение в ночи. Он оглянулся. Лежал он не в палате, а в каком-то шатре. Не было ни Блондина, ни Брюнета. Было слегка душновато. Из-за приоткрытого от жары полога шатра к Мэну протянулась музыка, которую он никогда не слышал ни по одной из известных ему попсовых радиостанций. Музыка сопровождалась словами на каком-то странном языке, идентифицировать который Мэн не смог.
– Элохим, о элохим! («М» во втором «элохим» звучит протяжно, с закрытым ртом, 3 сек.)
Шину дай, дер сиг гедайте (грозно-задумчиво. Предвестие чего-то).
Их вил шебет ур сог (набирает силу).
А гудон, мирсашут обанес (угроза нарастает).
Эхтон, швигуден йор (мощь, сила. Примерно 1200 ватт, 56,5 килограммометра).
Некоторое время Мэн прислушивался к музыке, выглянул наружу. Вокруг спали такие же шатры, и с неба смотрели незнакомые звезды. (Впрочем, и раньше звезды были для Мэна незнакомы.) Мэн посмотрел на себя и увидел, что его рука медленно, но верно покрывается густым черным волосом. Тонкие интеллигентские пальцы на глазах разбухают, на ладонях твердеют мозоли. Мэн оглядел себя, чтобы посмотреть, как реагирует тело на странноватое поведение рук, и обнаружил в нем весьма существенные изменения. Вместо старого дряблого чувака обнаружился косматый самец с грозными буграми мышц. Это новое состояние тела понравилось Мэну. Особенно его восхитил его собственный член. Таких членов Мэн не встречал даже у негров в порнографических фильмах. Член наливался, разбухал, твердел и превращался в один из столпов, на которых держится Вселенная. А в груди Мэна начало клокотать что-то темное и непереносимо гордое.
– Элохим, о Элохим!.. – взревел Мэн. Звук был мощный, грубый, с первобытной хрипотой. – Шину дай, дер сиг гедайте… – пел дальше Мэн.
Мэн вернулся в шатер. Там он вдруг увидел лежащую обнаженную Медсестру. Она тихо смотрела на Мэна.
Мэн заговорил на древнееврейском:
– О, ты прекрасна, возлюбленная моя! Глаза твои, бля, голубиные под кудрями твоими, волосы твои, бля, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской. Зубы твои, бля, как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни…
Мэн передохнул, показал Медсестре свой коллекционный член и спросил на иврите: «Видала?..» Та помотала головой. Мэн возлег к ней на ложе и уловил так долго ускользавший от него знакомый запах.
– Как зовут тебя, возлюбленная моя?
– О, ты прекрасна, возлюбленная моя! Глаза твои, бля, голубиные под кудрями твоими, волосы твои, бля, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской. Зубы твои, бля, как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни…
Мэн передохнул, показал Медсестре свой коллекционный член и спросил на иврите: «Видала?..» Та помотала головой. Мэн возлег к ней на ложе и уловил так долго ускользавший от него знакомый запах.
– Как зовут тебя, возлюбленная моя?
– Файка, – ответила Медсестра, – проститутка из твоего далекого прошлого. Которую ты впервые в своей жизни поцеловал. И которую ты впервые поцеловал в ее жизни. И я этого никогда не забывала. Поэтому и приходила к тебе, когда ты находился между нашими мирами. Чтобы удержаться в своем.
– А где твой мир? – спросил Мэн.
– В тебе, – ответила Медсестра и потянулась к Мэну. – Меня убили в пятьдесят третьем, во время похорон Сталина. Сначала мусорской конь ударил копытом в грудь, а потом по мне прошло несколько тысяч ног. От меня ничего не осталось. Но я вернулась к тебе. Люби меня, Мэн. Ведь меня никто никогда не любил. Кроме тебя…
Мэн вдохнул запах пудры «Кармен» и познал Медсестру как первую в своей жизни женщину.
И призрел Господь на Медсестру, как сказал, и сделал Господь Медсестре, как говорил. Зачала Медсестра и родила Мэну сына в старости его во время, о котором говорил ему Бог. И нарек Мэн имя сыну своему, родившемуся от него, которого родила ему Медсестра, Исаак, сокращенно Младший…
А потом Мэн по наущению Господа изгнал из дома в пустыню Первую Жену свою с сыном своим Измаилом, сокращенно Старший, от которого потом пошли арабы. Очевидно, что именно вследствие этого события арабы и возненавидели евреев. Хотя, по идее, все свои претензии они должны предъявлять Богу, ибо именно Бог, а не Мэн, виноват в том, что арабы много тысячелетий вынуждены были шастать по пустыне. Так что, ребята из Хамаса, все вопросы к Богу, который, как вам должно быть известно, един и для евреев, и для арабов.
Но это так… размышления по поводу. К данному повествованию они не имеют никакого отношения.
А с Мэном до поры до времени все было нормально. Пас стада, растил сына Исаака, сокращенно Младшего, вспоминал сына Измаила, сокращенно Старшего. И все было хорошо, пока Бог не стал искушать Мэна. То есть потребовал доказательств Мэновской любви к Богу.
– Значит, так, – сказал Бог Мэну, – возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака…
– Сокращенно Младшего, – вставил Мэн.
– Сокращенно Младшего, – согласился Бог, – и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой я скажу тебе.
– Господи, – укоризненно сказал он, – тебе же арамейским языком было сказано: «Не вводи нас во искушение», а ты что творишь?
– Все, что можно, я уже сотворил. А делать что-то надо. Вот я и искушаю. А потом тем, кто искусился, отмщаю. Такая у меня на ближайшую вечность работа. Так что давай, чеши. Или ты меня не любишь? А? Любишь – не любишь, любишь – не любишь… Тьфу ты, язычество какое-то… Ну!..
Мэну сильно похужело, но как богопослушный еврей он в компании оседланного осла, двух отроков, сына Исаака, сокращенно Младшего, и дров для всесожжения потащился в землю Мориа.
Палило солнце, Мэн постегивал осла, осел взбрыкивал и елозил под связкой дров, отроки лениво обсуждали сексуальные достоинства осла, Исаак, сокращенно Младший, думал… А черт его знает, о чем думал Исаак, сокращенно Младший. Мэн об этом не знал. Очевидно, потому, что не мог проникнуть в мысли сына. В конце концов, он – Мэн, не Бог, и мысли других людей, в том числе и его сына, ему недоступны. Во всяком случае, Исаак, сокращенно Младший, шел рядом с отцом, сосредоточенно глядя под ноги, чтобы невзначай не раздавить твердой пяткой какую-либо легкомысленную ящерицу.
Наконец Мэн с компанией прибыли в землю Мориа.
– Господи! – возопил Мэн. – Где эта гора, где я должен замочить Исаака, сокращенно Младшего, тебе в жертву?
В словах отца Исааку, сокращенно Младшему, почудилась некоторая угроза, и он попытался ускользнуть. Но Мэн удержал его железной отцовской рукой и опять возопил к Господу на предмет указания нужной горы. И опять Бог промолчал, и опять Исаак попытался слинять. И опять Мэн удержал Исаака, и в третий раз нетерпеливо воззвал к Господу с тем же вопросом. Наверху послышалась какая-то возня.
– Кто это? – позевывая, спросил Бог.
– Это я, Мэн, Господи, – ответил Мэн, потом откашлялся и заорал дурным голосом: – Куды идти-то скажешь, хозяин?.. На какой горе Младшим, то ись Исааком, жертвовать?
– А, это ты, Мэн, извини, я задумался. Ты пришел или нет?..
– Дык! – всплеснул руками Мэн. – Как же мы могем не приттить-то? Чать вы приказали, Господи. А мы уж вас так любим, так любим, что всякий ваш приказ готовы выполнить беспрекословно точно и в срок. – И Мэн неискренне щелкнул пятками.
– Любой приказ?.. – переспросил Бог.
– Любой! – готовно подтвердил Мэн, подпрыгнул в воздух и звонко щелкнул пятками уже в воздухе.
– А если приказ преступный? – поинтересовался Бог.
– Что значит «преступный»? – изумился Мэн. – Мы люди темные, мы не могем знать, какой приказ преступный, а какой нет. Это ты нам уж пропиши сначала. Не укради там, не убий, не трахни кого постороннего. Тогда мы с превеликим удовольствием все в лучшем виде и изобразим. Правильно я говорю, Младший?
Младший, он же Исаак, согласно кивнул головой.
– Вот видишь, Господи. Так где та гора, на которой я должен замочить сынишку, кровиночку мою единственную! – и Мэн стал рвать на себе волосы.
– Не юродствуй, Мэн, – строго приказал Бог и вдруг неожиданно азартно выкрикнул: – Слушай мою команду! Отроков и осла оставь в укрытии, а сам вместе с Исааком, применяясь к складкам местности, выдвигайся к высоте 411.
– Слушаюсь! – выкрикнул Мэн, сделал кульбит, трижды шлепнув пятками, и скомандовал Исааку, приземляясь: – Равняйсь! Смирно! Бегом шагом марш! – и вместе с Исааком, применяясь к складкам местности, короткими перебежками двинулись к высоте 411.
Когда они добрались до вершины, обнаружилось, что они забыли дрова. Исаак поплелся за дровами. А Мэн обратился к Богу:
– Во! Видишь, Господи, как я тебя люблю!
– Увижу, когда ты принесешь в жертву мне сына своего Исаака!
– Да принесу, принесу! – вздохнул Мэн. – Но ведь это, е… твою мать, мой любимый сын, Господи…
– Прежде всего, Мэн, не упоминай моей матери. У меня ее никогда не было. И я об этом постоянно грущу. А во-вторых, какой смысл в жертве, которая тебе безразлична?
– Это так, – поник головой Мэн. – Хотел бы я посмотреть, как бы ты отдал в жертву своего любимого сына…
Бог тяжело вздохнул!
– Может быть, Мэн, ты когда-нибудь это увидишь. Это произойдет. Не скоро, но произойдет. На страшные муки обреку я сына своего. Дабы он, смертию смерть поправ, открыл вам путь в мое царствие. Хорошо сказано, – похвалил себя Бог, – вернешься домой, запиши.
– Обязательно. А какой путь откроет своей смертью мой сын Исаак, сокращенно Младший? – ударил словом Мэн.
После некоторого молчания Бог произнес загадочные слова:
– Ты куда меня ведешь, такую молодую? Я в кусты тебя веду, иди не разговаривай… Не разговаривай, Мэн, не разговаривай…
В это время подошел Исаак с дровами для собственного всесожжения. Мэн уложил Исаака на спину, подмигнул, левой рукой схватил за курчавые волосы и откинул его голову назад. Кадык Исаака нервно дергался, тускнеющие глаза пытались найти глаза отца.
– Не боись, Младшенький, – шепнул Мэн и стал шарить в складках хламиды в поисках ножа.
– Ах ты, Господи, нож-то мы дома забыли! Прости нас, Господи, неразумных, беспамятных… Пропили память-то, вот нож-то и позабыли!..
И тут в протянутой к Богу правой руке появился острый сверкающий нож. Лицемерно-покаянные крики Мэна застряли в глотке.
– Вот тебе нож, Мэн, – проникновенно произнес Бог, – не надо накалывать Господа твоего…
Глаза Мэна потухли. Он посмотрел в глаза сына, потом поднял глаза вверх.
– Прости меня, Господи, – безнадежно сказал Мэн. – Прости и ты меня, Малыш…
И Мэн взмахнул ножом. И когда сверкающий нож уже почти впился в горло Исаака, рука Мэна помимо его воли разжалась, и нож опустился на землю рядом с головой Исаака. А через секунду и совсем исчез. Мэн проглотил всхлип, унял трясущиеся руки и поднял голову к небу.
– Милостив ты, Господи… – выдохнул он в голубое-голубое небо.
– Нет, Мэн, – выдохнул из голубого-голубого неба Господь, – я суров. Я очень суров. Но ты уже доказал мне свою любовь.
– Чем же, Господи? – размазывая по щекам слезы и сопли, вопросил Мэн Господа.
Бог помолчал с секунду, а потом ответил жестко:
– В одно из мгновений, Мэн, ты в мыслях своих уже убил Исаака. Этого достаточно.
Мэн опустил голову и прошептал пустым голосом:
– Я люблю тебя, Господи…
– Я тоже люблю тебя, Мэн, – так же пусто ответил Бог. – Возвращайся к своим шатрам. Возвращайся к племени своему и Жене-Медсестре своей. Верни сына ей, единственного ее сына, ее возлюбленного. Ибо, кроме него, у нее ничего не осталось.