Вот бы посмотреть.
Давай доставай.
Этот?
Опусти окошко и поставь его на крышу.
Он не свалится?
Надеюсь, нет. Там, кажется, магнит. Но я давненько им не пользовалась.
Поставил.
Подними окошко, холод собачий. О’кей, включаем. Voilá[1]. Классно, да?
Настоящая полицейская мигалка.
Тебе нравится?
Сам не знаю.
Что-то не так?
Столько синих огней мигало, там, перед домом.
Если что-то не так, давай уберем.
Сам не знаю.
Тебе он не нравится, сударик мой, давай уберем.
Там был огонь, яркий-яркий, а потом замигали огоньки.
Давай снимай его.
Извини.
За что? Ты прав, это жуткие огоньки.
Куда его девать?
Брось где-нибудь там, только подними окошко.
Там было столько лиц, я их никогда раньше не видел, и по ним пробегал этот синий проблеск. И еще запах.
Давай поговорим о чем-нибудь другом.
Нет.
Когда приедем, поговорим об этом, если хочешь.
Нет, сейчас.
Не уверена, что это очень удачная мысль.
Кто-то поджег его?
Мы не знаем.
Дом не загорается сам по себе.
И такое может случиться. Короткое замыкание, невыключенный обогреватель.
Кто-то его поджег. Отцовские дружки?
Не знаю. Но мы выясним.
Ты выяснишь?
Я ухожу на пенсию, Малколм. Обо всем позаботится Стонер, этот кусок дерьма. Он кусок дерьма, но работать умеет.
Ты должна сказать ему, что наш дом не загорелся сам по себе.
Ладно.
Они подожгли его.
Ладно.
Огонь вспыхнул сразу везде. Я сам видел.
Ладно.
Родители ругались. Когда они ругаются, я ухожу.
Да, это хороший способ, я сама так делала.
Я прыгал на велике с парапета, перед домом. Потом вспыхнул огонь. Я бросил велосипед и подошел близко-близко. Заглянул через большое окно…
...
...
...
Странно, что они не бежали.
Кто?
Отец и мать. Они и не думали бежать. Отец сидел за столом, перед бутылкой вина, а рядом лежал пистолет, как обычно. Мать вышла из кухни и стояла напротив. Они орали. Но не…
О’кей, Малколм, давай поговорим о чем-нибудь другом.
Нет.
Малколм…
Они орали друг на дружку. Скандалили. А все вокруг полыхало огнем.
О’кей.
Они бы не погибли, если бы, вместо того чтобы орать друг на дружку, убежали из дому. Почему они не убежали?
Не знаю, Малколм.
Поэтому я и не мог двинуться с места. Все смотрел на них. И не мог двинуться с места. Стало жарко, и я начал отступать. Останавливался там, где было не так жарко. И не мог не смотреть.
Достань мне баночку, Малколм.
Сейчас. Меня будут спрашивать, почему я не вошел внутрь, чтобы спасти их?
Нет, тебя не будут об этом спрашивать.
Скажи им: потому что я все это видел.
Ладно.
Отец — нет, а мать вспыхнула как факел, в одно мгновение, но даже и тогда не бросилась бежать, стояла и горела, как факел.
Тогда женщина сняла одну руку с руля и стиснула ладошку мальчика. Стиснула сильно. Она сбавила скорость, потому что редко водила машину и не была уверена в себе, не нравилось ей править одной рукой. В темноте, на этой дороге в никуда. Но она крепко сжимала руку мальчика, следя за тем, чтобы не потерять управление: хотела этим сказать, чтобы он прекратил, но, если хочет продолжать, она его поддержит. Он еще сказал, что в конце не осталось ничего от дома, и спросил, как это может быть, чтобы от дома не осталось ничего, после того как он занялся огнем в ночной темноте. Женщина знала — верный ответ был бы такой: уйма вещей из этого дома останется навсегда, и мальчику жизни не хватит, чтобы выбросить его из головы, но все-таки ответила — да, мол, такое бывает, если дом деревянный, он может превратиться в груду пепла, хоть это и странно на первый взгляд, если однажды ночью огонь возьмет и пожрет его, растопит камин в зале ночи. Все дымилось, сказал он. Еще долго будет дымиться, подумала она. И спросила себя, есть ли вероятность, одна-единственная, вновь научиться вглядываться в даль, когда у нас у всех впереди дымится какая-нибудь руина, а у этого мальчонки в особенности. Я паршиво правлю одной рукой, сказала. Мальчишка взял ее руку и положил на руль. Как-нибудь справлюсь, сказал. Потом оба долго молчали. Дорога вела на восток, почти не сворачивая, разве чуть-чуть, чтобы обогнуть какую-нибудь рощицу. Под светом фар шоссе приоткрывалось мало-помалу, будто секрет, не особо и важный. Изредка появлялась встречная машина, но они на это не обращали внимания. Мальчик вытащил баночку, открыл ее, протянул женщине, потом вспомнил, что трудно править одной рукой, и поднес баночку ей ко рту, и тогда она расхохоталась и сказала — нет, она так не умеет, она много чего не умеет в таком роде. Ты умеешь водить машину ночью, сказал мальчишка. В этот раз да, сказала женщина.
Но только ради тебя, добавила.
Спасибо.
Мне это в охотку. Давно уже я ничего не делала в охотку.
Правда?
Настолько в охотку, я хочу сказать.
Ты странная, ты не похожа на полицейского.
Почему?
Ты толстая.
В мире полно толстых полицейских.
Ты одета не как полицейский.
Да.
И машина отвратная.
Эй, сударик мой, ты говоришь о «хонде-сивик», принадлежащей полиции Бирмингема.
Внутри. Она внутри отвратная.
Ах это.
Да, это.
Машины моют в гараже управления каждое утро, но эту — нет, я не разрешаю.
Тебе нравится так.
Именно.
Тут повсюду попкорн.
Я обожаю попкорн. Не так-то просто есть попкорн и одновременно править.
Еще бы.
И потом, это я сейчас такая, как видишь, а раньше была красоткой, знаешь?
Я не сказал, что ты уродина.
В самом деле. Я — красавица. А раньше была еще красивее. К слову сказать, мои сиськи славились во всех полицейских участках Мидленда.
Ну ты даешь.
Шучу.
А.
Но это правда: я была красивой женщиной; сперва очень красивой девушкой, а потом — весьма привлекательной дамой. Теперь — другое дело.
То есть?
Теперь мне все равно.
Не верю.
Конечно не веришь, пока не испытаешь на себе. Как уйму прочих вещей.
У тебя есть муж?
Нет.
Дети?
Был сын, но я его не видела много лет. Я была плохой матерью. Так уж вышло.
Ты была хорошим полицейским.
Да, какое-то время была.
Потом растолстела.
Можно и так сказать.
Понял.
Не уверена, что понял, но можно оставить и так.
Нет, я правда понял.
Что ты понял?
Ты как мои родители: вспыхнул огонь, а они не сбежали. Почему с вами случается такое?
Эй, эй, ты о чем говоришь?
Сам не знаю.
Хрена лысого я бы стояла и жарилась в этом твоем доме, уж поверь мне.
...
Извини, я не это хотела сказать.
Ничего.
Я хотела сказать, что всегда убегала из горящего дома, клянусь тебе, убегала много раз; только и делала, что убегала. Не в этом дело.
А в чем тогда?
Эй, эй, слишком много вопросов.
Я просто хотел знать.
Лучше поищи мне попкорн, он должен быть где-то за сиденьем.
Здесь?
Да, где-то там. Большой семейный пакет, открытый.
Тут нет ничего.
Посмотри на полу, он упал, должно быть.
Под сиденьем?
А это еще что за хрень?
Но она говорила не о попкорне. Она заметила в зеркальце заднего вида что-то такое, что ей не понравилось. Что за хрень, повторила она. Прищурилась, чтобы получше разглядеть. За ними в отдалении следовала машина с синей мигалкой на крыше: очевидно, полицейская. Стонер, этот кусок дерьма, подумала женщина. Потом инстинктивно нажала на акселератор, чуть сгорбившись над рулем и что-то бормоча. Мальчик обернулся и увидел вдали в темноте машину с синей мигалкой. Сирены не было, только синий свет. Бросил взгляд на женщину: та вела машину сосредоточенно, вцепившись в руль. Следила за дорогой, чуть прикрыв глаза, время от времени поглядывая в зеркальце заднего вида. Мальчик обернулся снова, и ему показалось, будто тот автомобиль приблизился. Не оборачивайся, сказала женщина, это к добру не приведет. Прибавила, что, когда тебя преследуют, ты не должен обращать внимания на преследователей, а должен сосредоточиться на том, какую дорогу выбрать; должен сохранять ясность мысли, зная, что, если выложишься по полной, никто тебя не достанет. Она говорила, чтобы снять напряжение и потому, что от усталости начала мало-помалу сбавлять обороты. А если преследуешь ты, нужно повторять все, что делает тот, за кем ты гонишься, не раздумывая ни минуты, на раздумья уходит время; нужно только повторять все, что он делает, а когда окажешься на расстоянии выстрела, вылези из его головы и сделай свой выбор. Девять раз из десяти это срабатывает, сказала она. Если, конечно, под твоей задницей не такая колымага. Взглянула в зеркальце заднего вида и обнаружила, что полицейская машина невозмутимо катится к ним, как бильярдный шар к лузе. Как же он меня нашел, этот кусок дерьма, сказала она. Вот видишь, он умеет работать, сказала. Спрячь баночки, сказала. Какие баночки? С пивом, сказала она. Мальчишка оглядел все вокруг, но никаких баночек не нашел. Может быть, они катались под сиденьями, среди попкорна и прочего невероятного хлама типа коробки от сотового телефона, свернутого в трубочку плаката, пары резиновых сапог. Нету никакого пива, сказал он. Ладно, сказала женщина, а потом прибавила: лучше бы ты лег на сиденье и сделал вид, будто спишь. Ей пришло в голову, что тогда Стонер не будет орать. Было бы лучше обойтись без крика. Поговорив спокойно, она, возможно, могла бы его убедить. Подняв глаза к зеркальцу заднего вида, она обнаружила, что синий свет мигает уже метрах в пятидесяти от них. Ничего хорошего у меня больше не получается, подумала она. И ее охватила та самая тоска, что душила по ночам, в часы бессонницы, когда все удостоверения, какие имела она в жизни, проплывали перед ее мысленным взором, и в каждом значился неодолимо наползающий последний срок. Она чуть отпустила акселератор, и машина, что ехала позади, их обогнала. Мальчонка закрыл глаза, синие блики мигали под веками, все ближе и ближе. На полицейской машине загорелся поворотный огонь, она медленно приближалась. Нужно сохранять спокойствие, подумала женщина, и приготовила первые слова, какие скажет. Не мешай мне делать мою работу, вот что она скажет. Машина догнала их, женщина повернула голову. Разглядела незнакомое лицо молодого полицейского, на вид довольно приятное. Он бросил на нее мимолетный взгляд, потом поднял большой палец, спрашивая, все ли в порядке. Она улыбнулась, тоже подняла палец. Машина прибавила скорость и метров через двадцать вернулась на свою полосу. Мало-помалу стала удаляться. Женщина точно знала, что происходит там, внутри. Один из двоих полицейских что-то говорит насчет странных дамочек, разъезжающих по ночам. Другой молчит, ничего не отвечает, и это значит, что останавливаться он не будет, что останавливаться незачем. Хочется разъезжать по ночам — пускай, может быть, говорит он в конце концов. Следя, как они удаляются, она вела машину по всем правилам, как можно аккуратнее, чтобы ее не запомнили. Уже подумала, что пронесло, когда увидела, как машина исчезает за одним из редких поворотов, и крепче сжала руль, поскольку знала все полицейские уловки и не удивилась бы, обнаружив, что патрульная машина, развернувшись, остановилась у обочины и дожидается ее. Бросила взгляд на мальчишку. Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами, пристроив голову на сиденье. Ничего не сказав ему, женщина вписалась в поворот. Ну же, ну, пробормотала сквозь зубы. Увидела дорогу, уходящую в темноту, и синий свет, мигающий в отдалении. Немного сбавила скорость и продолжала рулить, пока не заметила площадку у края дороги. Затормозила, поставила машину на площадку, не выключая мотора. Разогнула пальцы, сняла руки с руля. В задницу, подумала. Нет, только послушай, на хрен, как сердце стучит, подумала: я уже каждого куста пугаюсь. Уперлась лбом в колесо руля и беззвучно залилась слезами. Мальчонка открыл глаза и глядел на нее не шевелясь. Он не знал точно, как все закончилось. Посмотрел на дорогу, но нигде поблизости не мигали синие огни, только та же, прежняя темнота, ничего другого. А женщина все-таки плакала, даже теперь рыдала, то и дело стукалась лбом о колесо руля, но несильно, не причиняя себе вреда. Это длилось довольно долго, и мальчонка не решался что-либо сделать, но в конце концов она резко подняла голову, отерла слезы рукавом куртки, повернулась к нему и сказала чуть ли не весело: это-то нам и было нужно. Мальчик улыбнулся.
Вот что ты должен усвоить, Малколм… Тебя зовут Малколм, так ведь?
Да.
Хорошо; так вот что ты должен понять, Малколм: если человеку нужно выплакаться, он должен это сделать, бесполезно сдерживаться и создавать себе лишние проблемы.
Да.
Потом становится лучше.
Да.
У тебя есть платок?
Нет.
У меня был где-то… Все хорошо?
Да.
Поехали дальше, что скажешь?
Я — за.
Я тоже. Тогда вперед.
Мы знаем, куда едем?
Конечно.
Куда?
Все время прямо, до самого моря.
Мы едем к морю?
Там живет мой друг. Тебе там будет хорошо.
Я не хочу ехать к твоему другу, я хочу остаться с тобой.
Он лучше меня. Когда он рядом, с тобой ничего не может случиться.
Почему?
Сама не знаю. Но это так.
Он старый?
Как я. Старше на два года. Но он не старый, такие, как он, никогда не старятся. С ним общаешься как с ребенком, увидишь сам.
Не хочу я общаться с каким-то ребенком. У меня никогда не получалось общаться с другими детьми.
Говорю тебе: все будет хорошо, поверь.
Кто он такой?
Я тебе уже сказала: мой друг.
В каком смысле друг?
Ох мамочки! Что именно ты хочешь знать?
Почему мы едем к нему?
Потому что я знаю только убогие места, у него одного красиво, а тебе необходимо побыть в каком-нибудь красивом месте.
Оно красивое потому, что на море?
Нет, потому что там живет он.
Что это значит?
О боже мой, не заставляй меня объяснять, я не умею объяснить это.
Попытайся.
Вот ты какой.
Давай.
Сама не знаю. Это единственное место, какое пришло мне в голову; ты лежал на этой жуткой постели в насквозь промерзшей комнате, и мне пришло в голову только одно: нельзя оставлять тебя тут, и тогда я задалась вопросом, есть ли такое место, куда можно тебя отвезти, самое красивое место на свете, и, по правде говоря, я не знаю самых красивых на свете мест, кроме одного или, может быть, двух, если считать сады Бэррингтон-корт, не знаю, видел ли ты их когда-нибудь, но, кроме этих садов, которые слишком далеко, я знаю только одно самое красивое в мире место, потому что я была там и знаю, что оно — самое красивое в мире, и вот я подумала, что могла бы отвезти тебя туда, если бы только у меня получилось вести машину всю ночь, а я этого терпеть не могу, тошно даже подумать, но я тебя рассмотрела хорошенько, как ты пытаешься уснуть, и решила, что у меня получится, вот поэтому-то я тебя подняла с постели и посадила в машину; решила: будь что будет, а я тебя отвезу к нему, потому что вещи вокруг него и то, как он к ним прикасается, как говорит о них, все это — самое красивое место в мире, единственное, какое есть у меня. Может, повторить, получше построив фразы?
Нет, я понял и так.
Хорошо.
Если оно такое красивое, почему ты там не живешь?
Ну вот, допрос продолжается. Ты, знаешь ли, мог бы сделать полицейскую карьеру.
Скажи мне еще только одно. Почему ты там не живешь, если этот человек… если место такое красивое?
Это история для взрослых, не бери в голову.
Расскажи хотя бы начало.
Начало? Какое начало?
Как начинается история.
Ну ты и типчик.
Пожалуйста.
Ничего особенного, обычная история: он — мужчина моей жизни и я — женщина его жизни, вот и все: только у нас никогда не получалось жить вместе, доволен?
Спасибо.
Никто не сказал, что, если любишь кого-то по-настоящему, сильно-сильно, лучшим, что можно делать вместе, окажется жить.
Разве нет?
Никто не сказал.
А.
Я тебя предупреждала, что история — для взрослых.
Да, предупреждала.
Тебе понравится. Он. Тебе понравится.
Может быть.
Вот увидишь.
Что он делает?
Лодки. Маленькие лодки из дерева. Он их делает одну за другой и все время думает о своих лодках. Они красивые.
Он делает их сам?
От начала до конца сам.
А потом?
Продает. Иногда дарит. Он сумасшедший.
И тебе подарил?
Мне? Нет. Но однажды сделал лодку и назвал ее моим именем. Написал его в одиннадцати скрытых местах, и никто никогда об этом не узнает, кроме меня.
И меня.
Теперь — и тебя.
Красиво.
Он мне обещал, а потом сделал.
Красиво.
Да. Боже мой, иногда я думаю, какой мудак на ней теперь плавает, на этой лодке, и уже не уверена в том, что история красивая.
Ты не знаешь, где она, твоя лодка?
Не знаю.
Спроси.
У него?
Да.
Скажешь тоже. Знать ничего не хочу о нем и его лодках, с глаз долой, из сердца вон.
Тогда я спрошу, сейчас.
Только попробуй.
Ты ему рассказала, что со мной случилось?
Ему? Нет.
Он ничего не знает?
Видишь ли, он даже не знает, что мы к нему едем.
Ты ему не сказала.
Нет. Не хотелось звонить. Сто лет ему не звонила.
Но, прости…
Если начистоту, мы сто лет не виделись.
Сколько времени точно?
Не знаю. Два, три года. У меня с датами плохо.
Два или три года?
Что-то в этом духе.
И ты даже не предупредила его, что едешь?
Я никогда этого не делаю. Приезжаю и звоню у двери, каждый раз приезжала и звонила у двери. Он тоже однажды приехал ко мне и позвонил у двери. Нам не хочется звонить по телефону.
А вдруг его нету дома.
Возможно.
И что мы будем делать, если его нет?
Посмотри, какое чудо.
Где?
Свет, внизу. Это называется заря.
Заря.
Именно так. У нас получилось, сударик мой.
В самом деле, над горизонтом поднимался кристально чистый, прозрачный свет: вещи заново загорались, и время возобновляло свой ход. Может быть, дело в бликах далекого моря, но отсверкивал в воздухе металл, что присуще не всякой заре, и женщина подумала: вот что поможет ей сохранить ясную голову и оставаться спокойной. Не стоило говорить об этом мальчишке, но ей и в самом деле было тревожно возвращаться сюда после стольких лет. Кроме того, она знала: если тут ничего не выйдет, что вполне могло случиться, запасного варианта нет. Может быть, он уехал из дому. Может быть, он с женщиной или с кем угодно. Существует масса причин, по которым дело может не заладиться. И все-таки она представляла себе, как великолепно все может получиться, и знала, что, если все пойдет как надо, нельзя вообразить себе ничего лучшего для мальчонки, тут у нее не возникало сомнений. Главное — верить в успех. Этот свет помогал. И она стала смеяться, вместе с мальчишкой, рассказывая ему разные истории из своего детства. Наконец, они даже нашли попкорн. Вести машину стало легче, и часы, проведенные за рулем, уже не так тяготили. Они въехали в город, буквально наткнувшись на указатель. Женщина остановила машину, вышла размять ноги. Мальчик вышел тоже. Сказал, что у города красивое имя. Потом сказал, что ему нужно пописать, и удалился в луга. При виде крошечной фигурки на фоне травы и далеких домов женщину что-то смутно кольнуло: трудно было отделить привкус сожаления от прекрасного чувства, что она затеяла и осуществила что-то хорошее. Может, ты и не такая неудачница, как привыкла думать, сказала она себе. И на мгновение к ней вернулась та серебром сверкающая дерзость, какой она отличалась в юности, когда знала, что она не хуже и не лучше прочих, но просто устроена по-иному, с иным, собственным блеском, драгоценным и неумолимым. Тогда все пугало ее, но она ничего не боялась. Теперь, после стольких лет, какая-то беспокойная усталость понемногу завладела всем и чистота того ощущения возвращалась так редко. И вот она вновь обрела его, здесь, у обочины, перед указателем, где значилось имя, то самое имя, и как же захотелось ей, чтобы это ощущение сию минуту не прошло. Изо всех сил желала она донести пришедшее чувство до встречи с тем мужчиной, ибо тогда тот мужчина прочтет отвагу в ее глазах и еще раз поймет, какая она единственная, и красивая, и неповторимая. Она обернулась, потому что мальчонка ей что-то кричал. Она не разобрала слов, но мальчик все показывал на горизонт, и она вгляделась хорошенько и увидела грузовик, четко очерченный в свете этой сверкающей металлом зари; грузовик среди полей, и в кузове — лодка, белая, большая лодка: она, казалось, прокладывала по кукурузе какой-то абсурдный маршрут, подобрав паруса и направив руль на холмы. Поехали, крикнул мальчишка. Она посмотрела на часы и подумала: наверное, рановато для того, чтобы вторгаться неожиданно в чей-то дом, но, когда мальчишка вернулся, села в машину и поехала дальше, ибо возникла в ней, неизвестно, надолго ли, некая сила. Не важно, даже если они его и разбудят, подумала: не такой это человек, чтобы рассердиться. Не важно даже, если он там с женщиной: в этот миг ей казалось, что это нимало не заденет ее. Такой она была много лет назад, в юности.