Маяковский осенью 1912 г, — ученик Училища живописи ваяния и зодчества.
“громаднейшую, выпиравшую из берегов личность”. Вызывающее поведение подчеркивалось нарочито богемным стилем в одежде: длинные нечесаные волосы, надвинутая на глаза широкополая черная шляпа, черная блуза и черный галстук — байронический герой в поисках художественной индивидуальности.
Однако нахальство и склонность к провокациям отражали только одну сторону характера Маяковского. По сути же он был, как объяснял его друг по художественному училищу, очень чувствительным человеком, что всячески пытался скрыть за грубостью поведения и под маской надменности. О том, что агрессивность была защитным механизмом, свидетельствуют все, знавшие Маяковского близко; Борис Пастернак, к примеру, метко объяснил его “беззастенчивость” результатом “дикой застенчивости”, а “притворную волю” — следствием “феноменально мнительного и склонного к беспричинной угрюмости безволия”.
Однако эту сторону своего характера Маяковский тщательно скрывал, и поэтому его первое столкновение с Давидом Бурлюком — старшим, но столь же самоуверенным коллегой- художником — не могло не закончиться конфликтом. “Какой- то нечесаный, немытый, с эффектным красивым лицом апаша, верзила преследовал меня своими шутками и остротами “как кубиста”, — вспоминает Бурлюк. — Дошло даже до того, что я готов был перейти к кулачному бою, тем более что тогда я, увлекаясь атлетикой й системой Мюллера, имел некоторые шансы во встрече с голенастым, огромным юношей в пыльной бархатной блузе с пылающими, насмешливыми черными глазами”. Однако дело закончилось примирением, Бурлюк и Маяковский стали лучшими друзьями и соратниками в борьбе, которая, по словам Бурлюка, “закипала тогда не на живот, а на смерть между старым и новым в искусстве”.
Именно Бурлюк открыл поэтический талант Маяковского. Когда во время прогулки осенью 1912 года Маяковский прочитал Бурлюку стихотворение, он был настолько не уверен в собственных способностях, что утверждал, будто стихотворение написал знакомый. Но Бурлюк не дал себя обмануть и сразу объявил Маяковского гениальным поэтом. Открытие было одинаково ошеломляющим для обоих. Согласно Бурлюку, Маяковский, который
В верхнем ряду: Николай Бурлюк, его брат Давид, “отец русского футуризма”, и Маяковский. Сидят: Велимир Хлебников и два “мецената”: авиатор Георгий Кузьмин и музыкант Сергей Долин- ский, издавшие футуристический альманах “Пощечина общественному вкусу” и первый сборник стихов Маяковского “Я!”. Пимупк 1Q13 г
никогда не занимался серьезно писанием стихов, вдруг, “подобно Афине Палладе, явился законченным поэтом”. Эта ночная прогулка по Страстному бульвару в Москве определила направление творческого пути Маяковского. “Я весь ушел в поэзию, — вспоминал он впоследствии. — В этот вечер совершенно неожиданно я стал поэтом”.
Азарт
Бурлюк стал тем авторитетом, в котором нуждался не выкристаллизовавшийся еще талант Маяковского. Он читал Маяковскому французскую и немецкую поэзию, снабжал его книгами — и деньгами. Маяковский был настолько беден, что у него не было средств даже на зубного врача, и контраст между молодостью и гнилыми зубами был разителен. “При разговоре и улыбке виднелись лишь коричневые изъеденные остатки кривеньких гвоздеобразных корешков”. Бурлюк же, напротив, происходил из состоятельной семьи, его отец был управляющим украинским имением графа Мордвинова, что позволяло Бурлюку выдавать Маяковскому 50 копеек в день на еду
Когда средств не хватало, он голодал, спал на садовых скамейках; чтобы зарабатывать на пропитание' играл в карты и на бильярде, в котором был настоящим мастером. Азарт был у Маяковского в крови; страстный игрок, он проводил каждую свободную минуту за карточным или бильярдным столом. Так будет всю жизнь, даже тогда, когда исчезнет необходимость играть ради денег: где бы он ни оказался, первым делом он находил бильярдную и узнавал имена местных картежников. Маяковский был тем, что называется азартным игроком, он не мог не играть.
С Маяковским страшно было играть в карты, — вспоминал другой такой же одержимый игрок, молодой поэт Николай Асеев, познакомившийся с Маяковским весной
года. — Дело в том, что он не представлял себе возможности проигрыша как естественного, равного возможности выигрыша, результата игры. Нет, проигрыш он воспринимал как личную обиду, как нечто непоправимое.
Улыбающийся Маяковский в Киеве в 1913 г. Имя дамы, вызвавшей его беззубую улыбку, с точностью установить не удалось
Это было действительно похоже на какой-то бес- кулачный бокс, где отдельные схватки были лишь подготовкой к главному удару. А драться физически он не мог. “Я драться не смею”, — отвечал он на вопрос, дрался ли он с кем-нибудь. Почему? “Если начну, то убью”. Так коротко определял он и свой темперамент, и свою массивную силу. Значит, драться было можно только в крайнем случае. Ну а в картах темперамент и сила уравнивались с темпераментом и терпеливостью партнера. Но он же чувствовал, насколько он сильнее. И поэтому проигрыш для него был обидой, несчастьем, несправедливостью слепой судьбы.
Маяковский доводил соперников до исступления, ставил на кон все, блефовал и не вставал из-за стола, пока не одерживал победу или не вынужден был признать поражение. Он играл крайне напряженно, а когда напряжение отпускало, как вспоминает другой его близкий друг, “ходил из угла в угол и плакал, от разрядки нервов”.]
Маяковский играл всегда и во все. Если рядом не было ломберного стола, он заключал пари. Сколько шагов до следующего квартала? Какой номер трамвая первым покажется из-за угла? Однажды, как вспоминает Асеев, они вышли из поезда на одну остановку раньше только для того, чтобы выяснить, кто первым придет к следующему семафору, не переходя на бег. Достигнув цели одновременно, спорщики бросили монету, чтобы определить победителя. Для Маяковского важна была победа, а не поставленный на кон рубль.
С азартом была сравнима лишь маниакальная чистоплотность Маяковского. Начинающий поэт был, таким образом, весьма невротическим молодым человеком, и впечатление это усиливалось огромным количеством потребляемых им папирос — до ста штук в день. Но курение не обуславливалось никотиновой зависимостью, а тоже имело невротическую основу: хотя в зубах у него постоянно был закушен окурок — спичками он не пользовался, а зажигал одну папиросу от другой, — он при этом никогда не затягивался.
Во время турне по российской провинции зимой 1913–1914 гг. Маяковский, Бурлюк и Каменский часто выступали во фраках и цилиндрах, что резко контрастировало с революционным содержанием их эстетики. Для того чтобы еще сильнее оскорбить “общественный вкус”, они использовали “боевую раскраску”, как у Каменского на этой фотографии.
Опасные футуристы
Давид Бурлюк был на одиннадцать лет старше Маяковского и к моменту их встречи уже состоялся как художник. Его работы выставлялись и в России, и за рубежом (например, он участвовал в выставках “Голубого всадника” в Мюнхене). Он был центральной фигурой русского художественного авангарда и одним из основателей объединения “Бубновый валет”, на протяжении 1912–1916 годов организовавшего ряд громких выставок в Москве и Петербурге.
" Бурлюк быстро ввел Маяковского в эти круги. Они начали выступать вместе, и в ноябре 1912-го Маяковский впервые предстал перед публикой в качестве поэта, художника и пропагандиста новых течений в живописи и поэзии. Еще через месяц вышел первый альманах футуристов “Пощечина общественному вкусу”, где Маяковский дебютировал двумя стихотворениями которые он читал Бурлюку: это были “Ночь” и “Утро” — экспе риментальные стихи, написанные под сильным влиянием эсте тики современной живописи. В “Пощечине” впервые попали под одну обложку четверо самых выдающихся представителей русского литературного авангарда — Владимир Маяковский Давид Бурлюк, Велимир Хлебников и Алексей Крученых. Если формальные эксперименты казались читателям непонятными то из манифеста “Пощечина общественному вкусу” они узнали почему: бросив “Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода современности”, футуристы провозгласили: “Только мы — лицо нашего Времени”. Старое искусство умерло: а его место заняли кубофутуристы: кубизм в изобразительном искусстве и футуризм в словесном. Поскольку многие русские футуристы были и художниками и поэтами, определение звучало особенно точно.
Критика, которой футуристы подвергали господствовавшие нормы, имела прежде всего эстетическую мотивировку, но была и социальным протестом. В то время как предыдущие поколения художников и писателей рекрутировались в основном из высших классов больших городов, русский авангард составляли выходцы из более низких общественных слоев, к тому же из провинции. Эстетический бунт, таким образом, нес в себе опреде-
Критика, которой футуристы подвергали господствовавшие нормы, имела прежде всего эстетическую мотивировку, но была и социальным протестом. В то время как предыдущие поколения художников и писателей рекрутировались в основном из высших классов больших городов, русский авангард составляли выходцы из более низких общественных слоев, к тому же из провинции. Эстетический бунт, таким образом, нес в себе опреде-
Мы солнца приколем любимым на платья
Из звезд накуем серебрящихся брошек
О броеьтв квартиры Идите и гладьте
И гладьте сухих и черных кошек
Это правд
Над городом где герое древки
Женшина с черными пещерами век
Мечется и кидает на тротуары плевки
А плевки выростают в огромных калек
Книжное издание трагедии “Владимир Маяковский” (1914) было выполнено в типично футуристическом оформлении, предполагавшем — в соответствии с манифестом Хлебникова и Крученых "Буква как таковая” (1913) — свободное использование различных шрифтов, прописных и строчных букв. “А ведь спросите любого из речарей, и он скажет, что слово, написанное одним почерком или набранное одной свинцавой, совсем не похоже на то же слово в другом начертании. Ведь не оденете же вы ваших красавиц в одинаковые казенные армяки!” На представленном развороте — рисунок брата Давида Бурлюка Владимира, изображающий Маяковского в желто-черной полосатой кофте.
ленное социальное содержание, придававшее ему особую силу и легитимность.
Поэтому решение Маяковского и Бурлюка предпринять лекционное турне по российской провинции было вполне естественным. Это был их ответ на нависшую над ними угрозу отчисления из училища. Однако здесь присутствовал еще один, более важный мотив: футуризм являлся столичным феноменом — турне же давало возможность познакомить с новой эстетикой
и провинцию, где это движение чаще всего воспринималось как нелепость и подвергалось насмешкам как нечто абсолютно непонятное и бессмысленное — в той мере, в какой оно вообще было известно. Так как футуристы с трудом находили издателей, они были вынуждены публиковать свои произведения сами, зачастую мизерными тиражами (300–500 экземпляров), — следовательно, за пределами Москвы и Петербурга с их творчеством мало кто был знаком.
Турне длилось три с половиной месяца, с середины декабря 1913 года до конца марта 1914-го. Участниками турне были также Василий Каменский и — в течение непродолжительного времени — эгофутурист Игорь Северянин. Они читали стихи, выступали с лекциями о последних направлениях в искусстве и демонстрировали диапозитивные снимки своих работ и произведений других художников, например Пикассо. Футуристические лозунги подкреплялись внешним видом выступающих: из петлиц у них торчали редиски, на лицах были нарисованы самолеты, Собаки и каббалистические знаки; Маяковский чаще всего появлялся в желтой кофте, сшитой “из трех аршин заката” (как он описал ее в стихотворении “Кофта фата”). “У футуристов лица самых обыкновенных вырожденцев, — полагал один из журналистов, — и клейма на лицах заимствованы у типов уголовных”.
Интерес к участникам турне был огромен, часто случались и скандалы. Выпады футуристов вызывали у публики не только свист и неодобрительные крики, но и аплодисменты и смех; однажды выступление было запрещено после того, как начальнику местной полиции стали известны политические прегрешения Маяковского. В другом случае, в Киеве, выступление разрешили, но исключительно в присутствии генерал-губернатора, обер- полицеймейстера, восьми приставов, шестнадцати помощников приставов, пятнадцати околоточных надзирателей, шестидесяти городовых внутри театра и пятидесяти конных возле театра. Так это выглядело, во всяком случае, согласно Василию Каменскому, который вспоминал: “Маяковский восхищался. Ну, какие поэты, кроме нас, удостоились такой воинственной обстановки? <…> на каждый прочитанный стих приходится по десяти городовых. Вот это поэзия!”
Цель турне была, иными словами, достигнута: движение приобрело известность, а борьба за новое искусство переместилась на новый уровень. Интерес возрос и благодаря тому, что в разгар турне Петербург и Москву посетил основоположник футуризма Филиппо Томмазо Маринетти. И хотя отстаивавшие независимость русского движения русские футуристы сделали все возможное, чтобы сорвать выступления Маринетти или хотя бы помешать ему, они ничего не имели против рекламы, сделанной им этими скандалами…
Однако турне возымело и иные последствия. Из-за нападок, которым Маяковский и Бурлюк подвергали классиков, стало невозможным дальнейшее пребывание футуристов в стенах училища, и руководство в конце концов было вынуждено их отчислить. Для Маяковского это решение оказалось благоприятным в том смысле, что отныне он мог посвящать все свое время той художественной области, в которой его дарование было наиболее сильным, — поэзии.
Это было в Одессе
Несмотря на поэтический дар, Маяковский пока был известен главным образом как скандалист и эпатажная личность. Поэт Бенедикт Лившиц, в этот период примкнувший к футуристам, красочно описал случай, когда Маяковский дал себе волю — на ужине у известной петроградской галерейщицы Н.Е. Добычи- ной: “За столом он осыпал колкостями хозяйку, издевался над ее мужем, молчаливым человеком, безропотно сносившим его оскорбления, красными от холода руками вызывающе отламывал себе кекс, а когда Д., выведенная из терпения, отпустила какое-то замечание по поводу его грязных когтей, он ответил ей чудовищной дерзостью, за которую, я думал, нас всех попросят немедленно удалиться”.
Вопреки — или благодаря — своему нахальству Маяковский вызывал сильнейшие чувства у противоположного пола и переживал множество более или менее серьезных романов. Уже при первой встрече Бурлюка поразило хвастовство, с которым тот рассказывал о своих многочисленных победах. По словам
На протяжении зимы и весны 1913 г. Маяковский тесно общался с художником-вундеркиндом Василием Чекрыгиным, а также с Львом и Верой Шехтель. На снимке Маяковский с Верой и пятнадцатилетним Чекрыгиным.
Бурлюка, Маяковский был “мало разборчив касательно предметов для удовлетворения своих страстей”, он довольствовался либо “любовью мещанок, на дачах изменявших своим мужьям — в гамаках, на скамейках качелей, или же ранней невзнузданной страстью курсисток”.
Расщепленность характера Маяковского проявилась и в его отношениях с женщинами: за провокационным и наглым поведением скрывалась неуверенность, стеснительность и страх остаться неоцененным и непонятым. Сексуальная ненасытность была, по-видимому, в равной степени результатом потребности в признании и следствием его, судя по всему, весьма развитого либидо. Молодые женщины, которые общались с Маяковским в этот период, единодушны в своих свидетельствах: он любил провоци-
В первой литографированной книге Маяковского “Я!” стихотворения были написаны от руки, а иллюстрации выполнены Василием Чекрыгиным и Львом Шехтелем под псевдонимом Л. Жегин. Тираж составлял 300 экз.
ровать, но иногда снимал с себя маску нахала и циника. "Ухаживал он за всеми, — вспоминает одна из них, — но всегда с небрежностью, как бы считая их существами низшего порядка. Он разговаривал с ними о пустяках, приглашал их кататься и тут же забывал
оних”. Его отношение к женщине было циничным, и он с легкостью мог охарактеризовать девушку как “вкусный кусок мяса”. И хотя наедине бывал мягким и нежным, улыбаясь своей “беззубой улыбкой”, стоило появиться кому-нибудь постороннему, он сразу же снова начинал вести себя вызывающе.
Притягательность, которую чувствовали в Маяковском студентки и будущие художницы, сравнима лишь с отвращением, которое он вызывал у их родителей. Среди его друзей-художни- ков были брат и сестра Лев и Вера Шехтель, дети выдающегося архитектора русского модерна Федора Шехтеля. Совместно с ними Маяковский издал в 1913 году свою первую книгу стихов, литографированную “Я!”, иллюстрации к которой выполнил Лев (под псевдонимом Л. Жегин) и пятнадцатилетний вундеркинд Василий Чекрыгин.
“Мои родители были шокированы [его] поведением”, — вспоминает Вера Шехтель, весной и летом 1913 года пережившая бурный роман с Маяковским. Отец Веры предпринимал все меры, чтобы запретить Маяковскому встречаться с дочерью, но напрасно, и во время одного из таких нежелательных визитов она стала его любовницей. Вера забеременела, и ее отправили за границу делать аборт.
Это первый известный случай, когда женщина забеременела от Маяковского, но не последний. Зимой 1913–1914 годов он пережил два романа, из которых один закончился еще одной незапланированной беременностью. Восемнадцатилетняя студентка Соня Шамардина (за которой, кстати, ухаживал и Игорь Северя-