- Человек!! - сказало что-то. Не знаю, откуда взялась у меня эта уверенность, но я чувствовал, что слова обращены ко мне. Я молчал.
- Человек... простите... минутку внимания. Я - иной. Я тут по ошибке... Кругом зашумело.
- Тихо! Я - живой! - кричал он сквозь шум. - Да, меня бросили сюда, умышленно заковали в железо, чтобы нельзя было узнать, но вы только приложите ухо и услышите пульс!!
- Я тоже! - перекрикивал его другой голос.- Я тоже! Смотрите! Я болел, во время болезни мне показалось, что я - машина, это было моей манией, но теперь я уже здоров! Халлистер, Халлистер может подтвердить. Спросите его! Возьмите меня отсюда!
- Прошшу вуас... ббудьте любеззны...
- Бряк-бреак...
- К вашшим усслугам...
Барак зашумел, захрустел ржавыми голосами, мгновенно наполнился астматическим криком; я попятился, выскочил на солнце, ослепший, зажмурил глаза, долго стоял, прикрывая их рукой, за мной послышался протяжный скрежет; это робот закрыл дверь и задвинул засов.
- Прошшу вуас... - все еще доносилось из-за стен в волне приглушенного гула... - прошшу вуас... к вашшим усслугам... ошибка...
Я прошел мимо застекленного павильона, не зная, куда иду; хотелось только одного - оказаться как можно дальше от этих голосов, не слышать их; я вздрогнул, почувствовав неожиданное прикосновение к плечу. Это был Марджер, светловолосый, красивый, улыбающийся.
- Ox, простите, Брегг, тысяча извинений, я так долго...
- Что будет с ними?.. - прервал я почти грубо, показывая рукой на одиноко стоящий барак.
- Что? - заморгал он. - С кем? Потом вдруг понял и удивился:
- А, вы были там? Напрасно...
- Почему?
- Это же лом.
- То есть?
- Лом на переплавку, уже после селекции. Пойдемте... Надо подписать протокол.
- Сейчас. А кто проводит эту... селекцию?
- Кто? Роботы.
- Что?! Они сами??
- Конечно.
Он замолчал под моим взглядом.
- Почему их не ремонтируют?
- Потому что ремонт не окупается, - сказал он медленно, с удивлением рассматривая меня.
- И что с ними делают?
- С ломом? Отправляют вон туда. - Он показал на высокую колонну мартена.
В кабинете на столе уже лежали подготовленные бумаги - протокол контроля, еще какие-то листки, - Марджер заполнил по очереди все рубрики, подписал сам и передал ручку мне. Я повертел ее в пальцах.
- А не может случиться ошибки?
- Простите, не понял.
- Там, в этом... ломе, как вы его называете, могут оказаться... еще пригодные, совершенно исправные - как вы думаете?
Он смотрел на меня так, словно не понимал, о чем я говорю.
- У меня создалось такое впечатление, - медленно докончил я.
- Но ведь это не наше дело, - ответил он.
- Нет? А чье?
- Роботов.
- Как же это - ведь мы должны были контролировать.
- Ax, нет, - он с облегчением улыбнулся, открыв, наконец, источник моей ошибки. - С тем это не имеет ничего общего. Мы проверяем синхронизацию процессов, их темп и эффективность, но не вдаемся в такие подробности, как селекция. Это нас не касается. Не говоря о том, что это совершенно не нужно, это было бы и невозможно, потому что ведь на каждого человека приходится теперь по восемнадцать автоматов; из них примерно пять ежедневно заканчивают свой цикл и идут на слом. Это составляет около двух миллиардов тонн в день. Вы же понимаете, что мы не могли бы следить за этим, ну и кроме того, наша система предполагает как раз обратное: автоматы заботятся о нас, а не мы о них...
Я вынужден был согласиться с ним и молча подписал листки. Мы уже собрались расстаться, когда неожиданно для себя я спросил его, изготовляют ли сейчас человекообразных роботов.
- Вообще-то нет, - сказал он и добавил помедлив: - В свое время с ними была масса хлопот...
- То есть?
- Ну, вы же знаете инженеров! В подражании они дошли до такого совершенства, что некоторые модели роботов невозможно стало отличить от живого человека. Были люди, которые не могли этого вынести...
Я вдруг вспомнил сцену на корабле, на котором я прилетел с Луны.
- Не могли вынести... - повторил я его слова. - Может, это было что-то вроде ненависти?
- Я не психолог, но, пожалуй, можно сказать и так. Впрочем, это дело прошлое.
- И таких роботов больше нет?
- Почему? Иногда еще встречаются на ракетах ближнего радиуса. А вы что, встречали такого? Я ответил уклончиво.
- Вы еще успеете уладить свои дела? - забеспокоился он.
- Какие дела?..
Я вспомнил, что у меня якобы было дело в городе. Мы расстались у выхода со станции, куда он меня проводил, не переставая благодарить за то, что я выручил его.
Я побродил по улицам, заглянул в реалон, вышел, не досидев даже до середины вздорного спектакля, и в отвратительном настроении поехал в Клавестру. Примерно за километр от виллы я отпустил глидер и остаток пути прошел пешком. "Все в порядке. Это механизмы из металла, проводов, стекла, их можно собирать и разбирать", - внушал я себе, но не мог отделаться от воспоминаний о темном зале, об отрывистых голосах, о диком бормотании, в котором было слишком много смысла, слишком много самого обыкновенного страха. Я сам был, можно сказать, специалистом в этом деле, наглотался страху вдоволь, ужас перед внезапным уничтожением не был для меня фикцией, как для этих ловких конструкторов, которые, надо сказать, здорово организовали все дело: роботы занимались себе подобными до самого конца, а люди ни во что не вмешивались. Это был замкнутый цикл точнейших устройств, которые сами себя создавали, воспроизводили и уничтожали, а я только напрасно наслушался стонов механической агонии.
Я остановился на холме. Ландшафт, залитый лучами низко стоящего солнца, был невыразимо прекрасен. Изредка глидер, поблескивая, как черный снаряд, пролетал по ленте шоссе, нацелившегося в горизонт, над которым голубым облачком, затуманенные расстоянием, вздымались горы. И неожиданно я почувствовал, что не могу на это смотреть, не имею на это права, словно был в этом какой-то ужасный, хватающий за горло обман. Я сел среди деревьев, закрыл лицо руками; я жалел, жалел, что вернулся.
У входа в дом ко мне подошел белый робот и сказал конфиденциально:
- Вас просят к телефону. Дальняя связь: Евразия.
Я быстро пошел за ним. Телефон находился в зале, так что, разговаривая, я видел через стеклянную пластину двери в сад.
- Эл? - послышался далекий, но отчетливый голос. - Говорит Олаф.
- Олаф... Олаф!!! - повторил я торжествующе. - Где ты, дружище?
- В Нарвике.
- Что делаешь? Как дела? Письмо получил?
- Ясно. Потому и знаю, где тебя искать. Минута молчания.
- Что делаешь? - повторил я уже не так уверенно.
- А что я должен делать? Ничего. А ты?
- В Адапте был?
- Был. Только один день. Сбежал. Не мог, знаешь...
- Знаю. Слушай, Олаф... я тут снял виллу. Не знаю сам зачем, но... Слушай! Приезжай!
Он ответил не сразу. Когда отозвался, в его голосе чувствовалось сомнение.
- Я бы приехал. Может, и приехал бы, Эл, но ты знаешь, что нам говорили...
- Знаю. Но они ведь не могут нам ничего сделать. И вообще ну их к лешему. Приезжай.
- Зачем? Подумай, Эл. Может, будет...
- Что?
- Хуже.
- Откуда ты знаешь, что мне плохо?
Я услышал его короткий смешок, вернее, вздох: так тихо он смеялся.
- А зачем же ты тянешь меня к себе? Неожиданно мне в голову пришла прекрасная идея.
- Слушай, Олаф. Тут что-то вроде дачи. Вилла, бассейн, сад. Только... ты уже знаешь, как теперь... как они живут, да?
- Немножко знаю.
Тон, которым это было сказано, говорил больше слов.
- Вот видишь. Так слушай. Приезжай! Но сначала постарайся раздобыть... боксерские перчатки. Две пары. Побоксируем. Увидишь, как будет здорово!
- Опомнись, Эл! Где я возьму перчатки? У них же этого нет уже много лет.
- Так закажи. Не станешь же ты утверждать, что невозможно изготовить четыре дурацкие перчатки. Соорудим небольшой ринг и будем драться. Мы оба можем, Олаф! Надеюсь, ты уже слышал о бетризапии, а?
- Конечно. Я бы тебе сказал, что я об этом думаю. Но по телефону не хочу. Еще обидится кто-нибудь.
- Слушай, приезжай. А? Договорились? Он долго молчал.
- Не знаю, Эл, стоит ли.
- Ладно. Тогда скажи, какие у тебя планы. Если есть что-нибудь путное, я не стану морочить тебе голову своими прихотями.
- Никаких, - ответил он. - А у тебя?
- Я прилетел вроде отдохнуть, немного подучиться, почитать, но это никакие не планы, это... просто ничего другого я не мог придумать.
- Олаф?..
- Похоже, что стартовали мы одинаково, - пробормотал он. - В конце концов это не меняет дела. Я всегда могу вернуться, если вдруг окажется, что...
- Перестань! - нетерпеливо оборвал я. - Не о чем говорить. Собирай манатки и приезжай. Когда тебя ждать?
- Хоть завтра утром. Ты серьезно хочешь заняться боксом?
- А ты нет?.. Он засмеялся.
- Представь себе, да. И наверно, по той же причине, что и ты.
- Порядок, - сказал я быстро. - Значит, жду. Всего!
Я пошел наверх. Отыскал среди вещей, в специальном чемоданчике шнур. Большой моток. Ринговый шнур. Теперь еще четыре столбика, резину или пружину, и ринг выйдет на славу. Без судьи. Он нам не нужен.
Потом взялся за книги. Но голова была дубовая. Такое со мной уже случалось. Я тогда вгрызался Р. текст, словно жук-точильщик в железное дерево. Но так тяжело у меня не шло, пожалуй, никогда. За два часа я просмотрел десятка полтора книг и ни на одной не мог сосредоточиться больше, чем на пять минут. Даже сказки отбросил. Решил не щадить себя. Взял то, что показалось самым трудным - монографию Ферре по анализу метагенов, - и накинулся на первые уравнения, словно желал пробить головой стенку.
Математика определенно обладала спасительными свойствами, особенно для меня, потому через час я вдруг понял, о чем идет речь, и меня восхитил Ферре. Как он мог это сделать? Ведь даже сейчас, идя по проторенному им пути, я порой не мог постичь, как это происходит, и, только следуя за ним шаг за шагом, еще кое-как мог уразуметь что-то, а он должен был преодолеть все это одним рывком.
Я отдал бы все звезды, чтобы хоть в течение месяца иметь в голове нечто похожее на то, что имел он!
Пропел сигнал к ужину, и одновременно что-то кольнуло в сердце, напоминая, что я тут уже не один. Мелькнула мысль: не поужинать ли наверху? Но мне стало стыдно. Я бросил под кровать свое ужасное трико, в котором выглядел как резиновая надувная обезьяна, надел свой бесценный старенький просторный свитер и спустился в столовую. Они уже сидели за столом. Кроме нескольких банальных любезностей, мы не произнесли ни слова. Между собой они тоже не разговаривали. Им не нужны были слова. Они переговаривались взглядами, она обращалась к нему движением головы, ресниц, мимолетной улыбкой. И постепенно во мне начала нарастать холодная тяжесть, я чувствовал, как тоскуют мои руки и им хочется что-то схватить, стиснуть, раздавить. "Почему я такой дикий? - думал я в отчаянии. - Почему, вместо того чтобы размышлять о книге Ферре, о проблемах, затронутых Старком, вместо того чтобы заниматься своими делами, я вынужден надевать шоры, чтобы не пялить на девушку голодные волчьи глаза?"
Но это были еще цветочки. По-настоящему я испугался лишь тогда, когда закрыл за собой дверь своей комнаты. В Адапте после медицинского обследования сказали, что я совершенно нормален. Доктор Жуффон сказал мне то же самое. Но разве мог нормальный человек чувствовать то, что в этот момент чувствовал я? Откуда это во мне взялось? Я не был активным участником, был наблюдателем. Происходило что-то неотвратимое, как движение планеты, почти незаметное, что-то медленно, смутно, бесформенно пробуждалось во мне. Я подошел к окну, посмотрел на темный сад и понял, что это было во мне еще с обеда, с первой минуты, только требовалось время, чтобы это осознать. Поэтому-то я поехал в город, а вернувшись, сумел забыть о голосах в темноте.
Я был готов на все. Ради этой девушки. Я не понимал, как или почему это случилось. Не знал, любовь это или безумце. Мне было безразлично. Я не знал ничего, кроме того, что все остальное потеряло для меня значение. И, стоя у открытого окна, я боролся с этим, как еще никогда ни с чем не боролся, прижимал лоб к холодной раме и страшно боялся себя.
"Я должен что-то предпринять, - шептал я одними губами. - Должен что-то предпринять. Со мной творится что-то неладное. Это пройдет. Мне нет до нее дела. Я не знаю ее. Она даже не очень красива. Ведь я же пе сделаю ничего. Ничего, - умолял я себя, - не совершу никакой... о небеса, черные и голубые!"
Я зажег свет. Олаф, Олаф спасет меня. Я расскажу ему все! Он заберет меня. Поедем куда-нибудь. Я сделаю все, что оп велит, все. Он один поймет меня. Завтра он уже приодет. Как хорошо!
Я метался по комнате. Мускулы мучительно напряглись, неожиданно я опустился перед кроватью, закусил зубами покрывало, и у меня вырвался крик, не похожий на рыдание, сухой, отвратительный. Я не хотел, не хотел никому зла, но знал, что мне нечего себя обманывать, что Олаф мне не поможет, никто не поможет...
Я встал. За десять лет я научился мгновенно принимать решения. Ведь приходилось распоряжаться жизнью, своей и чужой, и я всегда делал это. Тогда всего меня пронизывал озноб, мой мозг словно превращался в прибор, задача которого подсчитать все "за" и "против", разделить и решить безоговорочно. Даже Гимма, который меня не любил, признавал мою объективность. Теперь - хотел я этого или нет - я не мог уже поступать иначе, чем тогда, в крайних обстоятельствах, потому что и сейчас была крайность. Я поймал глазами - в зеркале - собственное отражение, светлые, почти белые глазные яблоки, суженные зрачки; я смотрел с ненавистью, отвернулся; я не мог даже подумать о том, чтобы уснуть. Я перекинул ноги через подоконник. До земли было метра четыре. Я спрыгнул почти бесшумно. Побежал в сторону бассейна. Миновал его. Выскочил на дорогу. Тускло светящаяся белая полоса шла к взгорьям, извивалась среди них фосфоресцирующей змеей, потом змейкой и, наконец, тончайшей черточкой света исчезала во тьме. Я мчался все быстрее, чтобы измучить свое так мерно стучащее, такое сильное сердце, бежал, наверное, с час, пока не увидел прямо перед собой огни каких-то домов. Тогда я круто повернул. Я уже устал, но именно поэтому не сбавлял темпа, беззвучно твердя про себя: "Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!" - и все бежал, бежал, пока не наткнулся на двойной ряд живых изгородей - я снова был перед садом виллы.
Задыхаясь, я остановился у бассейна, сел на бетонный обрез, опустил голову и увидел отражение звезд. Я не хотел звезд. Мне не нужны были звезды. Я был психопатом, сумасшедшим, когда дрался за участие в экспедиции, когда разрешал в гравироторах превращать себя в мешок, источающий кровь; зачем мне это понадобилось, для чего, почему я не понимал тогда, что надо быть обыкновенным, обыкновеннейшим, что иначе нельзя, не стоит жить?
Послышался шорох. Они прошли мимо. Он обнимал ее за плечи, они шли нога в ногу. Он наклонился. Тени их голов слились.
Я поднялся. Он целовал ее. Она прижалась к нему. Я видел бледные полосы ее рук на его шее. Стыд, еще не знакомый мне, страшный, физически ощутимый, как лезвие, пронзил меня. Я, звездный пилот, друг Ардера, вернувшись, стоял в саду и думал лишь о том, чтобы отнять у кого-то женщину, не зная ни его, ни ее. "Скотина, последняя скотина со звезд... хуже, хуже...".
Я не мог смотреть. И смотрел. Наконец они скрылись, а я, обежав бассейн, бросился вперед, вдруг увидел большой черный предмет и тут же ударился обо что-то руками. Это был автомобиль. Я ощупью отыскал дверцу. Открыл ее загорелась лампочка.
Теперь я все делал целеустремленно, но поспешно, словно мне было куда ехать, словно я должен был это сделать.
Мотор заработал. Я повернул руль и в свете фар выехал на дорогу. Руки немного дрожали, и я сильнее сжал их на баранке. Вдруг я вспомнил про черный ящичек, резко затормозил, так что меня снесло на обочину шоссе, выскочил, поднял капот и принялся лихорадочно искать его. Двигатель выглядел совершенно необычно, и я никак не мог найти черный ящик. Может, спереди? Кабели. Чугунный блок. Кассета. Что-то незнакомое, четырехугольное. Ага, он! Инструменты. Я работал быстро, но внимательно, так что почти не поцарапался. Наконец обеими руками я взял этот тяжелый, словно литой, черный куб и швырнул его в придорожные кусты. Я был свободен. Захлопнул дверцу, тронулся. Скорость росла. Мотор гудел, скаты издавали глухое пронзительное шипение. Поворот. Я вошел в него, не снижая скорости, и срезал слева. Второй, покруче. Визг колес был ужасен; я чувствовал, как огромная сила выбрасывает меня вместе с машиной. Но этого все еще было мало. Следующий поворот. В Аппрену были специальные автомашины для пилотов. Мы выделывали на них головокружительные штучки; речь шла о выработке рефлекса. Прекрасная тренировка. Для чувства равновесия тоже. Например, на вираже положить автомашину на два колеса и ехать так некоторое время. Когда-то мне это удавалось. И я сделал это сейчас, на пустом шоссе, мчась в рассекаемую фарами тьму. Не то чтобы я хотел разбиться. Просто мне это было безразлично. Если я могу быть беспощадным к другим, то должен быть таким м;е и к себе. Я ввел машину в вираж и поднял ее, так что она некоторое время шла боком на дьявольски верещавших скатах, и снова бросил ее в другую сторону, только рванул обо что-то темное. Дерево? Уже ничего не было, лишь нарастающий рев мотора, и бледные отражения приборов в стекле, и пронзительно свистящий ветер. Неожиданно я увидел вдали глидер, который пытался обойти меня по самому краю шоссе; небольшое движение руля - меня пронесло мимо глидера. Моя тяжелая машина закружилась, как волчок; глухой грохот, треск раздираемого железа тьма. Фары были разбиты, мотор заглох.
Я глубоко втянул воздух. Ничего со мной не случилось, я даже не ушибся. Попробовал зажечь фары - ничего не вышло. Включил подфарники: левый горел. При его слабом свете я запустил мотор. Машина, тяжело хрипя и покачиваясь, выползла на шоссе. Однако же это была хорошая машина, если слушалась меня после всего, что я с ней проделывал. Я двинулся в обратный путь, уже медленней. Но нога сама нажимала педаль, меня снова понесло, когда я увидел поворот. И снова я выжимал из мотора все силы, пока, наконец, свистя резиной, брошенный силой инерции вперед, автомобиль не остановился вплотную перед живой изгородью. Я зарулил в кусты. Растолкав их, машина уперлась в какой-то ствол. Я не хотел, чтобы они видели, что я с ней сделал, наломал веток, прикрыл капот с разбитыми стеклами фар, только перс-док был помят, а сбоку виднелось небольшое углубление от первого столкновения со столбом или чем-то еще в темноте.