В небольшом зале около половины мест пустовало. Участники аукциона по продаже московской земли под индивидуальную застройку расселись таким образом, чтобы ни в коем случае не соприкасаться друг с другом, и между каждым из нас существовал разрыв, как минимум, в два стула. Все выглядели очень сосредоточенно и не обменивались ни жестами, ни взглядами: каждый упорно смотрел перед собой, не замечая окружающих. В этом зале все мы были игроками, и ставка была высока, а что до меня, так она вообще была больше, чем жизнь. У меня за спиной ничего не было, кроме вонючего «вагончика» и гаденьких махинаций с деньгами очередного заказчика. Я всеми силами не хотел возвращаться в этот мирок, падать на дно, откуда поднялся однажды, ухватившись за одну-единственную, выпавшую на мою долю соломинку. Одним словом, я ненавидел всех, кто сидел сейчас рядом со мной в этом зальчике, потому что все эти люди были моими проклятыми конкурентами, а нет у предпринимателя врага больше, чем конкурент, который забирает себе то, что могло бы стать твоим. Это битва, бойня, ристалище. Кто кого выбьет из седла? Поживу – увижу.
Здание департамента было выстроено при усатом отце всех архитекторов – товарище Сталине в благословенные времена СССР, о которых моя мама всегда вспоминала с ностальгией, а я считал их неинтересными, не вдаваясь в большее. Во времена социалистические этот дом занимал институт пропаганды и залу отводилась роль лектория, в котором закалялись сердца будущих партийных инструкторов. На небольшом возвышении был установлен стол президиума, а слева возвышалась трибуна, на которой еще угадывались очертания старого советского герба, его выцветший ореол, оставшийся после того, как рукой проворного завхоза сам герб был сорван и водворен в мусорный бак. За столом появилась комиссия в количестве пяти человек. Ни с кем из них ранее я не был знаком, и это меня слегка озадачило, ведь я рассчитывал увидеть в составе этой комиссии как минимум Мишеньку. Поразмыслив немного, я решил, что все идет так, как и должно идти, ведь не станет же, в конце концов, сам Илья Кириллович проводить аукцион. Это ему как-то не к лицу. А секретарь – это в какой-то степени тоже лицо руководителя, следовательно, и Мишеньке здесь делать нечего. Не того полета эти птицы, вот и поручили проведение тщательно подготовленного мероприятия каким-то статистам.
Началось… Встал за трибуну, превращенную в конторку, какой-то пузатый тип с деревянным молотком. Другой, длинный, скользкий, поразительно похожий на Мишеньку своими повадками типус водрузил на трибуне маленький черный гонг-тарелку, вернулся в президиум, сел, раскрыл какой-то гроссбух и принялся быстро в нем писать. Трое других членов комиссии шушукались, прикрывая ладонями рты. В зале возникло мгновенное напряжение, запахло подмышками и чем-то кожаным. Пузатый тип откашлялся и постучал по трибуне своим молотком, попросил внимания и тишины.
– Начинаем третий земельный аукцион. Первый лот – участок кадастровый номер такой-то, расположенный по адресу: Москва, улица Космонавтов, владение 17. Стартовая цена…
«Как номер такой-то?! Как улица Космонавтов, владение 17?! Как же так?! Ведь мне же обещал этот… Ведь я… Я заплатил! А-а-а!»
Еще чуть-чуть, и я вскочил бы, устроил дебош. Как я смог сдержаться, непонятно даже мне самому. Сволочь Мишенька! Ошкурил меня на такие деньги, а что взамен?!
– Стартовая цена участка четыреста пятьдесят миллионов рублей, – объявил пузатый тип, и не успел я прийти в себя, как какой-то дядя, сидящий справа от меня, быстро назвал цифру в полтора раза больше. Его рекорд тут же побил кто-то еще, затем в дальнем углу зала прозвучала новая цена. И вот уже отовсюду посыпались ставки, живущие несколько секунд, так как немедленно побивались более высокими. Я сидел окаменевший, пришибленный, обманутый и не способен был сообразить, что происходит. Доллар тогда стоил около полутора тысяч рублей, стартовая цена, таким образом, начиналась примерно с трехсот тысяч и уже спустя несколько минут поднялась до семисот. Это были неслыханные, чудовищные деньги! На семиста семидесяти энтузиазм участников начал быстро угасать, и пузатый тип дважды ударил по трибуне молотком, приготовившись в третий раз ударить в гонг, но тут я, словно помимо своей воли, выкрикнул:
– Один миллиард триста пятьдесят миллионов!
Это соответствовало девятистам тысячам долларов. Аукционист вновь занес свой молоток в третий раз и… Желающих «поднимать» больше не нашлось.
– Продано! – заявил пузатый и, помедлив долю секунды, словно решая что-то сам для себя, осторожно ударил в черный гонг.
– Бам-ба-бам, – раздался звук, от которого все мои внутренности словно поменялись местами. Это что же, я?! Это теперь мое?!
– Согласно правилам аукциона участник, предложивший за лот максимальную цену, должен уплатить ее в течение суток! – сурово объявил пузатый. – Вы желаете продолжать участвовать в торгах?
– Нет! – вскричал я. – Достаточно!
В зале раздались злобные смешки. Кто-то прошипел: «Ишь, видать, подставной чей-то. Повезло». Я встал и, не глядя по сторонам, проследовал к выходу. Все лицо мое пылало, сердце колошматило, хотелось орать от счастья. В коридоре меня поджидал очередной холуй, он передал мне счет на оплату, пожелал чего-то дежурно-приятного и пропал. У меня, конечно, было желание увидеть пронырливого Мишеньку, но я, что называется, рукой махнул: фиг с ним! Надо бежать, договариваться с оптовым обменником, конвертировать деньги… Только вот перекурю это дело. Надо будет отблагодарить капитана, коньяк ему купить в «Айриш-Хаусе»[5] какой подороже, да бутылка чтоб была побогаче. «Кентавра»[6] куплю. Он золотой, небось понравится. Закурив, я заглянул в счет, скорее машинально, чем любопытства ради. Не замеченное мною ранее, в коридоре, обстоятельство теперь вызывающе бросилось в глаза: в счете значилась полная сумма, а депозит в нее не входил. Пораженный такой простотой, я выбросил сигарету и вернулся обратно, пытаясь вновь проникнуть в зал торгов, однако туда меня не пропустили, а вместо этого вынырнул прежний холуй, что давеча в коридоре вручил этот самый счет. Я спросил его насчет депозита, он сделал круглые глаза:
– Не возьму в толк, о чем это вы?
– Как это о чем? Я же переводил деньги. Безотзывный депозит, взнос за участие в аукционе…
– Впервые слышу. – Холуй с интересом посмотрел на меня. – Вы как себя чувствуете?
– Я в порядке. Скажите, а Илья Кириллович сегодня на месте, вы не знаете?
Холуй еще больше удивился и часто заморгал:
– Простите, вы о ком? Я таких не знаю, впервые слышу.
Я разозлился не на шутку:
– Вы здесь работаете, а не знаете, как зовут замминистра?
Холуй приосанился, смерил меня презрительным взглядом, ничего не сказал и удалился восвояси. Обидчивый какой-то! А чего на правду-то обижаться? «Начальство надо знать в лицо, а уж тем более по имени, – рассуждал я, поднимаясь по лестнице в кабинет Ильи Кирилловича. – Сейчас все разъяснится», – успокаивал я себя.
Однако дверь в приемную была закрыта. Я стучал, пытался заглянуть в замочную скважину: все напрасно. Тем временем возле двери скопилось небольшая группа из нескольких человек: все они также оказались участниками торгов и все пришли к этой двери в надежде решить те же самые вопросы, что и я.
– Может, обеденный перерыв? – предположил кто-то. – Мало ли?
– Какой же обед в одиннадцатом часу, – возразил другой. – Просто Андрей Павлович, скорее всего, как всегда, на совещании, а Аристарх задерживается и скоро будет.
– А кто это такие? – поинтересовался я, и мне поддакнуло сразу несколько голосов: «В самом деле, кто это?»
– Вы имели в виду Сергея Ивановича? – переспросил кто-то. – Сергея Ивановича и его секретаря Филиппа?
– Илью Кирилловича и Мишень… Михаила? – начиная догадываться, все же спросил я. – Сдается мне, что мы их больше не дождемся.
Натурально, все бросились выяснять и очень быстро выяснили, что две комнаты, в которые мы ломились, около месяца назад были сданы под офис некоей организации под названием «Технология-1». Каким образом удалось парочке негодяев снять офис там, где его по определению снять было невозможно? Да очень просто! Здание громадное, кабинетов пустует много, так отчего же не сдать кое-что, особенно это не афишируя? Иметь офис в таком месте – это невероятно выгодно: никаких случайных проверок, никаких наездов, ведь здание-то «режимное», милицией охраняется. На это и рассчитывали «Илья Кириллович» и «Мишенька». Чем эти «технологи» занимались, теперь было абсолютно ясно: разводом лохов. «Замминистра» и «секретарь» оказались ловкими жуликами: выдавали себя за ответственных кандибоберов, а на самом деле откровенно пользовались лоховским доверием. Хотя назвать их жуликами в абсолютном смысле язык как-то не поворачивается, ведь они, скорее, оказались посредниками, и был у них кто-то третий, непроясненный, ясно, что работник этого самого департамента, а то и кто повыше, из самой мэрии. Так думало большинство из тех, кто шумно возмущался и сыпал запальчивыми клятвами, обещая проныр найти и покарать. Что до меня, то как вы думаете: я пошел к капитану качать права? Конечно же, нет. Потому, что капитан, эта подставная парочка и даже министр Кисин (это только простакам не понятно) суть звенья одной цепи, и пытаться что-то вернуть бесполезно. Заместо денег можно получить ногой по роже или, того хуже, кирпичом по затылку в собственном подъезде. На самом деле, а что особенного произошло? Участок-то мой. Аукцион всамделишный, и пусть оно вышло подороже, но получилось же! А без капитана и «технологов» меня бы к аукциону никто и близко не подпустил. Выяснять же у товарищей по несчастью, знают ли они некоего «капитана», я не стал. С какой стати? У каждого свой кусок, каждый из обманутых самостоятельно пришел сюда ради конечной цели: купить, построить, продать, нажиться. С нас, словно с наваристого киселя, сняли пенку. Кому обидно, тот пускай гоношится, пытается вернуть безвозвратно утраченное, а я лучше отойду в сторонку и продолжу свое дело. Так-то оно верней. Я, к сожалению, тогда еще не посмотрел фильм «Честь семьи Прицци», где муж говорит своей жене: «Никогда не имей дела с сицилийцами». Я перефразирую его слова и дам совет каждому, кого это может касаться: «Никогда не имей дела с чеченцами».
Блудов
1
Оплатив все до последней копейки и вступив в законное владение участком, я подсчитал все, что у меня осталось, и ужаснулся: если продолжать тратить деньги такими темпами, то вскоре я сделаюсь даже беднее, чем был. А траты, между тем, предстояли грандиозные. Во-первых, надо было нанять народ, много народа. И всему этому народу нужно было платить зарплату. А из каких, позвольте, средств? Все из тех же? Тратить, прежде ничего не заработав?! На что же тогда строить дом?
Ощущение тяжкого похмелья охватило меня, и я чуть не задохнулся. Прежде, опьяненный «синдромом муравья», я откладывал все подсчеты на потом, не думал о деталях, не вникал в тонкости. Теперь же оказалось, что со всеми этими взятками, украденными депозитами (милиция вроде бы ищет, но что она там найдет?) я только что не вылетал в трубу, и непременно вылетел бы, продолжай я идти по стандартной схеме найма персонала, согласования проекта в инстанциях, где поджидали очередные взяточники, начиная от всякой чиновничьей шушеры и заканчивая пожарной инспекцией. И главное – время! Времени на все эти подписи, печати, стояние в очередях уходит невероятно много, а если нужно быстрей, то, будь любезен, плати «за ускорение» процесса. Одним словом, положение, в котором я оказался, называлось одним емким словечком «попадос». Я был молод, необразован, шел на ощупь, знать не знал и слыхом не слыхивал ни о каких «бизнес-планах» и «технических обоснованиях», и даже спросить совета мне было не у кого, так как я всего боялся, а прежде всего, что меня элементарно подставят, ограбят и убьют. Легко доставшиеся мне деньги утекали сквозь пальцы, и я ничего не мог с этим поделать, так как всякий сверчок должен знать свой шесток, а я скакнул не туда и в результате оказался почти в пролете. Само собой, что вначале я рассчитывал стать обладателем этого гребаного участка за одни деньги, а получилось, что он достался мне в два раза дороже. Тому виной был и я сам, и те обстоятельства, жертвой которых я оказался. Выход уже манил своей доступностью: перепродать участок за приемлемую для покупателя цену, потерять на этой сделке кучу денег и, перестав мечтать о высоком, вернуться на прорабскую стезю, окончательно похерив затею сделаться хозяином жизни, гедонистом, нэпманом, трахателем длинноногих дев – юных и прекрасных, словом, тем, кем втайне хочет стать всякий, начиная от самого полного ничтожества (которым, кстати, себя отчего-то не считает вообще никто, хотя это и неправильно).
…Я пришел домой сильно не в духе, по пути в собственную квартиру я от души пнул железную дверь, и в ответ из квартиры токаря донеслось пьяное:
– Инопланетяне, идите на …!
– Сам иди, – буркнул я, – давно бы пластинку сменил, идиот.
На кухне мама пила чай и смотрела телевизор. Шел фильм «Офицеры»: Алексей Трофимов бежал с поленом в библиотеку, воевал с басмачами, стрелял из пулемета. Иван Варавва спрыгивал с поезда, бежал обратно с охапкой цветов, сорванных им для Любаши. Сын Трофимовых галантно и просто ухаживал за Машей Белкиной. Мама смотрела, не отрываясь. Я знал, что это ее любимая картина, и не стал ей мешать: молча налил себе чаю, размочил в своей огромной, что твоя бульонница, чашке пару баранок-«челночков», но отвлекся на кино, передержал, увидел, что испортил чай и в нем теперь плавают размокшие хлебные ошметки. Стоя спиной к телевизору и сливая в раковину испорченный чай, я услышал, что фильм в очередной раз оборвала реклама: нашу маленькую кухню наполнила болтовня мудаковатого Лени Голубкова, восхвалявшего финансовую пирамиду «МММ». Мама вздохнула:
– До чего же много дураков в стране. Во что верят люди? Неужто не ясно, что это форменное жульничество?
– Волки и овцы, мам. Овцы позволяют делать с собой все что угодно и даже любят волков, которые их режут. Помнишь, как ты ходила на демонстрации, где скандировали «Ельцин, Ельцин»?! Вот он, твой Ельцин, – я кивнул на экран, – полюбуйся. Чего тут странного? Когда во главе страны стоит чванливый алкоголик, вся жизнь которого состоит из попоек, вытрезвлений и работы с документами в ЦКБ, где его подкачивают стволовыми клетками, то волки чувствуют себя настолько комфортно, настолько… что…
Я застыл с пустой чашкой в руке, словно парализованный, и этим напугал маму. Я чувствовал себя так, словно все тело мое превратилось в ноющую десну, а голова оказалась на этой десне остро ноющим зубом. Такова расплата за счастливые озарения, посещающие нас по воле звезд, ада, провидения и так далее.
– Господи, Слава, что с тобой такое? Тебе что, плохо?
Озарение, длившееся несколько секунд, перешло в следующую стадию, когда на смену ослепляющему хлопку приходит ощущение счастья, неимоверной легкости внезапно разрешившейся проблемы. Это как посрать после долгого запора (мои аналогии великолепны, не так ли?).
– Все прекрасно, мам, – я нежно обнял ее и поцеловал в теплый висок, – просто я понял кое-что важное, благодаря тебе. Спасибо.
Мама была тронута. Наши отношения всегда были именно такими: теплыми и трогательными. И она всегда волновалась, когда я неожиданно отлучался куда-нибудь по вечерам. Всегда, но только не сегодня, ведь сегодня показывали ее любимый фильм. Так и вышло: мама осталась досматривать «Офицеров», а я двинул взглянуть на свой участок. Сидя на подоконнике в подъезде соседнего дома, я глядел во двор на свой кусок земли, отделяя его незримой границей. Я придумал, я все придумал, тра-ля-ля. Говорят, что к предпринимательству имеет способности пять процентов населения, значит, остальные девяносто пять процентов – это те самые овцы. Секрет в том, что среди пяти процентов волков не все являются таковыми. Волк и сам по себе животное довольно противоречивое, но с ним все понятно (Маугли и все такое). А вот как быть с шакалами? С теми шакалами, которые также входят в пять процентов? С подлыми, жуликоватыми, презренными. Все дело в том, что граница между волком и шакалом очень призрачна, и в итоге всякий предприниматель в той или иной степени шакал. Без совести, без чести, без принципов, только бы больше сожрать. Тогда вечером, в чужом подъезде, я еще не чувствовал себя шакалом. Я и волком себя не чувствовал. Я размышлял совсем о другом. Я думал о том, как бы заставить овец принести мне свои деньги и тем самым доказать, что во всей мнимой природе вещей, из которых состоит наш мнимый мир, существует то единственное настоящее, что всегда стоит выше мнимых ценностей: человеческая жадность и стремление к халяве. И я придумал.
2
Через пару недель участок был обнесен бетонным забором. На территорию завезли бытовки, соорудив из них настоящий «городок строителей», кое-какие материалы вроде железобетонных плит и экскаватор. На заборе красовался плакат: «Строительная компания «Гринстрой» ведет строительство жилого дома» и т. д. Также был там нарисован и сам дом: на мой взгляд, у художника получилось очень удачно: розовый с белым, зеленая мансарда, стрельчатые арки подъездов… Ни дать ни взять пряничный замок! Расцветка не попадала в так называемую «московскую палитру» утвержденных Кисиным цветов, но меня это совершенно не смущало, ведь я хотел продать людям мечту, воздушный замок, а мечта не может быть мрачной, как тот убогий набор цветовых решений, благодаря которым Москва остается одной из самых мрачных мировых столиц. Вновь мне придется слегка отвлечься, но лишь слегка, – ведь все в тему, все в тему! – и рассказать о том, что такое «московская палитра», раз уж речь здесь зашла об этом.
Старые мышастые пердуны, которые привыкли мыслить скупо и жить по принципу «не надо нам тут пестроты», те самые пердуны, которые руководят этим городом и из всех прочих цветов предпочитают цвет своих членовозов – черный, именно они придумали «московскую палитру». Им наплевать, что Москва далеко не южный город, что здесь скверная погода и очень мало солнечных дней в году. Разрешенная пердунами расцветка московских зданий лишь подчеркивает эту мрачность, делая Москву унылым, осенним городом, настоящей отрадой для некрофилов и поклонников Ницше. Помните Незнайку? Он жил в Цветочном городе, а был там еще город Солнечный и еще, кажется, какой-то в этом роде. Москву никак нельзя назвать городом солнечным. Именно поэтому осень в Москве бывает так прекрасна, ведь Москва своей расцветкой как нельзя лучше совпадает именно с этим временем года: умирающим, скупым, тонкогубым. Москва – злой город, она дает это понять всем своим обликом. Здесь даже красивые, авторские особняки теряются на фоне пепельных, темно-коричневых, песочных громадин. Серый тоннель Тверской упирается в терракотовый Исторический музей, и лишь желтизна дворцового ансамбля за кремлевской стеной дает обманчивое впечатление о палатах доброго царя, ведь только добрый царь может жить в желтом доме. Или дурак… Но желтого в Москве мало, почти совсем нет розового, салатового, изумрудного, кремового: серость господствует в моем городе, и на фоне этой серости наивной попыткой обмана кажутся яркие рекламные щиты, лучше всего доказывающие своей недолговечностью, что в сером городе нельзя верить яркому. Все яркое здесь – обман и попытка развести на деньги скромных мирян, подсознательно клюющих на все что угодно, лишь бы это было поярче намалевано.