— А скажи еще, сколько слоев ты умеешь держать одновременно?
— Один, — отчитался Лисенок. — А иногда полтора.
— Отлично! — осклабился охранник. — Вы можете пройти. Пишущий предмет я верну на выходе.
Лисенок медленно, словно боясь оступиться, зашагал к лифту.
Крэкер лежал неподвижно, закрыв глаза, как обычно. Он лежал так уже очень давно. Три раза в день медсестра кормила его и меняла памперсы. Два раза в день переворачивала с боку на бок. Один раз в день — перед сном — протирала ему лицо и промежность влажными гигиеническими салфетками. Один раз в неделю его купали.
Все остальное время он просто лежал.
Шестнадцать лет назад, когда Крэкер совсем перестал шевелиться и диагноз «апатический ступор» сменился диагнозом «кома 1-й степени», само собой, возник вопрос об искусственной паузе. Администрация Дома после нескольких совещаний решила подвергнуть Крэкера паузе, как только у него исчезнут основные рефлексы и он потеряет способность дышать и принимать пищу естественным образом. Ну а до тех пор, пока он обременял персонал не больше, чем любой исправляемый грудничок, ему был предоставлен уход. Жидкая пища, памперсы и гигиенические салфетки. Ничего больше. Никаких обследований, медикаментов, аппаратов жизнеобеспечения. Никаких дополнительных действий. Ничего сверх того, что он бы и так получал после естественной паузы.
Они не рассчитывали, что он протянет так долго. Они давали ему от месяца до шести. Не позднее чем через полгода, говорили они, исправляемый Крэкер разучится глотать и дышать. Не позднее чем через полгода исправляемый Крэкер временно перестанет существовать.
Но прошли годы — а он все существовал. Тихо и ненавязчиво, как окуклившийся питомец.
Ему было тринадцать, когда его внесли в Черный список и перевели в Спецкорпус. Ему было шестнадцать, когда он в последний раз повернул голову и посмотрел на меня через стекло; после этого Крэкер оцепенел окончательно, и я перестал его навещать. Ему было тридцать два, когда Лисенок спел песню про планетарников и снова привел меня на минус второй.
В первый же год, проведенный в камере под исправительным светом, Крэкер усох, пожелтел и скрючился, как неживой любимец, приколотый булавкой к картону и оставленный под стеклом на добрую память. Старость вгрызлась в его еще детское тело вредоносным грибком, не дав организму пройти предначертанный ему цикл превращений — молодость, зрелость… Когда я в последний раз навещал его, шестнадцатилетнего, он выглядел одновременно старичком и подростком. Он напоминал одну из тех картинок-перевертышей, которые в детстве мне совали под нос психологи (смотришь — вроде бы красивая дама в шляпе с пером… а потом — щелк! — да это же длиннозу— бая ведьма!).
Медсестра тогда, помню, назвала его куколкой. И я тоже стал его так называть. Про себя.
Он был неправильной, больной куколкой, из которой никогда не вылупится крылатое существо.
Когда мы с Лисом пришли, Крэкер лежал неподвижно, закрыв глаза. Он практически не изменился.
Та же спящая куколка.
Лисенок подошел вплотную к камере Крэкера и уткнулся лицом в стекло. Так он простоял с полминуты, после чего повернулся ко мне, вытянулся по струнке и открыл рот, словно опять собирался петь.
Шестнадцать лет я не был на минус втором. За это время Сын Мясника дожил до паузы и воспроизвелся, научился хорошо ползать и даже вставать на ножки, держась руками за стекло камеры. Заметив нас, он как раз проделал этот трюк и теперь стоял, чуть покачиваясь, в своих нарядных штанишках «мне повезет», сосал замызганную желтую соску и переводил внимательный взгляд с Лисенка на меня и обратно. Я надавил себе пальцем на нос, снизу вверх, как раньше, но он даже не улыбнулся. После паузы он, похоже, забыл, что «свинка» — это смешно. Или просто не умел улыбаться — скорее всего, никто ему не показал, как делается эта гримаса. Зачем нарываться? Улыбка черносписоч— ника — очень плохая примета… Я отпустил свой нос и растянул губы в самом что ни на есть доброжелательном оскале. Малыш отпрянул от стекла, упал и скривился в беззвучном плаче.
Я пожалел, что пришел.
— Эй, Лис. Зачем ты меня сюда притащил?
— Я не Лис я уже сказал, — тягуче пропел Лисенок; зрачки его расползлись по радужке, как пятна гнили по картофельной кожуре. — Я соскучился, вот и позвал тебя. Ты не приходил ко мне так давно. Смерти нет. Друг.
— Смерти… — начал я и подавился словами.
Что-то — то ли рвотный рефлекс, то ли слезный — мешало мне говорить; горло свело. Что-то — то ли радость, то ли усталость — набухло во мне, сделав меня очень тяжелым. Я почувствовал непреодолимое желание сесть и сел на пол, привалившись к прозрачной стенке. Там, за стенкой, лежал мой неподвижный скрюченный друг, к которому я не приходил так давно.
— Это ты… — прошептал я сквозь спазм, сквозь звуконепроницаемое стекло, — ты, Крэкер?
— Конечно я, кто же еще, — ровно ответил Лисенок. — Кто еще, кроме Крэкера, взломает любой пароль, пройдет через любую защиту.
Я рад тебя видеть. Друг. Хотя у тебя такой глупый вид. Ха. Ха. — Лисенок облизнул пересохшие губы и продолжил, старательно артикулируя: — Хи. Хо. Хо. Типа я смеюсь. Жаль, пока не добился. Чтобы этот идиот смеялся естественно.
— Как ты… А Лисенок… Что ты с ним сделал?
— Ничего особенного. Просто взломал его ячейку. Защита у него совсем слабенькая.
— Но ты… то есть он… он — это ты…
— Хи. Ха. Ты все же смешной, — равнодушно сказал Лисенок. — Он это он. Просто я в нем. Немного поковырялся. Отключил лишнее. Установил режим «вслух». Задал простейшие алгоритмы. Куда идти. Промежуточные точки. Конечная цель. Это на время. Скоро его отпущу. Все сотру. Забудет.
«Это невозможно, — подумал я. — Невозможно. Невозможно. Никак».
— Это возможно, — ответил Крэкер губами Лисенка, точно прочел мои мысли. — Это самое малое. Ты даже представить себе не можешь. Каким штукам я теперь научился.
— Ты слышишь, о чем я думаю?!
— Конечно нет, но догадаться не сложно. Мимика у тебя выразительная. Хо. Хе. Хи. Да засмейся хоть раз нормально, Лисенок, мать твою.
Лисенок икнул. Его лицо было пустым и усталым. Как будто он силился вспомнить сон, и никак не мог. Я перевел взгляд на Крэкера. Засохшая неподвижная куколка.
— Открой глаза, — попросил я. — Посмотри на меня.
— Смотрю, — покорно отозвался Лисенок.
— Не так. Сам.
— Нет.
— Не можешь?
— Лишнее действие. Уйдет много сил. И памяти. Потеряю над ним контроль. Больше не загружаю мозг бессмысленными командами.
Мне стало тоскливо.
— Пожалуйста!
— Нет. Глупости. Мало времени. Скоро включатся камеры наблюдения.
— Здесь разве есть камеры? В нашем секретном месте?
— Везде есть камеры. Но эти я отключил ненадолго.
— Ты отключил? — Я перевел взгляд с Лисенка на неподвижного Крэкера и обратно. — Ты?!
— Самое малое, — снова сказал Лисенок. — Из того, что я теперь могу сделать.
Сын Мясника — я совсем про него забыл — неожиданно завалился на спину и возбужденно задрыгал всеми конечностями.
— Закачал ему первый сезон «Малышариков», — устало отчитался Лисенок. — Эти уроды подключили ему сразу четырехсотый. Без предыстории ничего не поймет.
— Ас предысторией поймет?!
— Да. Теперь будет все понимать. Я им займусь. Будет видеть много слоев.
— Научи его улыбаться, — попросил я.
— Нет. Плохая примета.
— Ты разве веришь в приметы?
— Я нет. Они да. Не хочу. Чтобы видели в нем угрозу.
Лисенок надолго умолк; лицо его стало неподвижным и тусклым, как просроченное чудо-солнышко. Крэкер все так же лежал без движения. На какую-то долю секунды мне показалось, что уголки его губ слегка напряглись в обещании улыбки, но это был обман зрения, или Крэкер не сдержал обещание; обман в любом случае.
Сын Мясника, открыв рот и пуская слюни, пялился на меня. Потом помахал рукой не мне, а словно кому-то сидящему у меня в животе. Я тоже хотел ему помахать, но тут до меня дошло: он даже не видит меня. Он во втором слое. С малышариками и Живушем. Смотрит первую серию.
Я помнил эту серию, мне показывали ее в группе естественного развития. Она называлась «Знакомство».
Кто-нто в нашем доме живет?
Привет, я Утяш.
Привет, я Мартыш.
А ты кто, малыш?
Сын Мясника показал на себя пальцем и опять помахал.
Кто-кто в нашем доме живет,
Вставай в хоровод!
Сын Мясника протянул руки невидимым новым друзьям и завертелся вокруг своей оси. Я знал, что это значит. Он должен был стать частью шара. Частью Живуша. Но что-то пошло не так. Что-то случилось. Что-то плохое, злое: Сын Мясника вдруг резко дернулся вправо, упал, как будто его толкнули, закрыл руками глаза, стараясь отгородиться от чего-то, чего я не мог увидеть, и разинул рот в плаче.
— Я кое-что перемонтировал, — неожиданно подал голос Лисенок.
Сын Мясника уполз к дальней стене камеры, лег на пол и подтянул
к подбородку колени; его била крупная дрожь.
— …Я изменил облик Живуша. Живуш — чудовище.
— Это жестоко! — Я приблизился к камере Сына; тот посмотрел на меня мокрыми больными глазами. — Жестоко, Крэкер! Смотри, он напуган! Зачем тебе мучить ребенка?
— Будет бояться Чудовища. Не захочет быть частью Чудовища. С детства. Будет на твоей стороне.
— Но у меня нет никакой….
— Есть. Чудовище с одной стороны. Ты с другой. Отдельно. Вне его. В будущем. Тебе понадобятся друзья.
Мой будущий «друг», свернувшись клубком на полу, ритмично подергивался всем телом, пытаясь заснуть. До паузы он точно так же себя убаюкивал. Свет. Этот пустой и белый исправительный свет, под ним, наверное, так трудно уходить в сон. Зато так просто потерять разум. Я отвернулся. Снова накатила усталость — но не та, что придавливает к полу и мешает дышать, а другая, та, что пропитывает все твое тело невидимой ватой, отравляет и избавляет от боли. Дарит тебе безразличие.
— Ты сумасшедший, — сказал я, стараясь не глядеть ни на Крэкера, ни на его «заложника». — Здесь, в исправительном, какое может быть будущее? Какие друзья? Разве как ты и Сын — сидящие в непроницаемых колбах…
— …нероцамых кобах… — проскрипел Лисенок.
Лис плохо выглядел; лицо его стало бледным и влажным, как очищенный картофельный клубень. Он по-прежнему стоял, вытянувшись по струнке, и ноги его заметно дрожали.
— Ты бы присел, что ли, а, Лис? Или прилег бы?
— Я н Лс. Я двно лжу.
— Дай ему отдохнуть, Крэкер! Ему плохо. Отпусти его, наконец!
— Ско-ро, — сказал Лисенок с усилием, по слогам. — По-м-ги ему сесь…
Я усадил Лисенка на пол, прислонив спиной к стене Крэкеровой камеры. Он прикрыл глаза и какое-то время молчал. Потом снова заговорил, тихо, но достаточно внятно:
— Ты прав. В этом доме нет будущего. Поэтому я тебя пригласил. Тебе нужно отсюда выбраться…
— Ты бредишь, Крэкер!
— Нет времени. Не перебивай. Слушай. — Лисенок отрывисто выхаркивал из себя короткие фразы: — Ты выберешься. Не сразу. Потом. Помогу. Пока информация. Важно знать. Прежде всего. «Болтуны». Они хитрее. Чем кажется.
В тот раз непослушным языком Лиса, одеревеневшими голосовыми связками Лиса, сухими его губами Крэкер рассказал мне про «болтунов».
Про то, что «болтун», который болтается на поясе каждого планетар— ника, — не просто устройство для записи и ведения бесед.
Про то, что «болтун» скрывает в себе чудесный секрет. Внутри «болтуна» запрятан крошечный цереброн. Неинвазивный, такой, как раньше. Последняя модель, бывшая в употреблении до Рождества.
Про то, что маленький цереброн дублирует всю информацию с социо- слота планетарника, иными словами, является копией его ячейки. И в ситуации форс-мажора, если социо-спот планетарника отключается, его цереброн продолжает функционировать.
Про то, что обычно социо-спот отключается при физической паузе планетарника. В этом случае внешний цереброн оказывается очень полезен: Планетарная Служба скачает всю информацию из ячейки временно несуществующего планетарника с его «болтуна».
Про то, что теоретически — чисто теоретически — возможен и другой форс-мажор. Например, планетарник жив, но его социо-слот поврежден. Допустим, ранение. Травма черепа. Маловероятно — но все же. Тогда планетарник извлечет из «болтуна» цереброн и, чтобы остаться в социо, подключится к нему. Через внешний порт…..Внутри Лисенка что-то забулькало.
— …олтун… нешний орт… лис тебе арисует сх… схы-ему… Лис вывалил изо рта язык, покрытый серым налетом, и его вырвало на сияющий пол.
Kleo.doc
Эф: память F: «Живой Журнал Охотника»: «закрытые записи»: Kleo.doc
10 июля 471 г.: 15:00
…Снова эти вопросы на пустыре. А она непростая штучка. Придется ее получше прощупать © Ну что ж, приступим.
10 июля 471 г.: 15:30
Считаю необходимым установить самостоятельное наблюдение за следующим объектом:
актуальное имя — клео вечное имя — лео актуальный пол — женский
инвектор — в целом положительный. Преобладающие специализации на протяжении последних воспроизведений: «научный сотрудник» и «старший научный сотрудник». Предыдущее воспроизведение: Лео — профессор, доктор наук, один из двух авторов нашумевшего эксперимента «Направленный луч Лео-Лота».
Однако в текущем воспроизведении — серьезное профессиональное понижение в связи с позорным провалом проведенного до паузы эксперимента. Несмотря на высокий коэффициент интеллекта и отличное многослойное восприятие, клео не допущена к научной деятельности, работает в фестивальной службе «Все будет в порядке» и не довольна своей работой, о чем неоднократно упоминала в личных социо-беседах.
тип взаимоотношений, сложившийся у меня с объектом наблюдения, — эротическая связь в глубоких слоях.
NB. Я не считаю, что «личный аспект» может в данном случае отрицательно сказаться на наблюдении, т. к. не испытываю эмоциональной привязанности к объекту.
Основания для установления наблюдения: подозрительное поведение объекта. Инициатором возникновения между нами интимных отношений в глубоких слоях была именно клео. Несмотря на установление мной весьма жестких и даже, можно сказать, мучительных для нее условий проведения актов в режиме люксурия, объект клео тем не менее продолжает настаивать на их повторении. По окончании акта клео, судя по всему, старается воспользоваться моим статусом relax и выведать у меня служебную информацию, касающуюся моего наблюдаемого Зеро (в свое время он принял участие в эксперименте с лучом Лео-Лота и, без сомнения, являлся главным подопытным). Объект старается выдавать свой интерес за общечеловеческое любопытство (все-таки я курирую знаменитость ©), однако мне кажется, что мои ответы интересуют ее куда больше, чем сами акты © Неоднократно клео просила меня о личной (!!) встрече с Зеро в первом слое (см. видеозапись фрагмента нашего акта в люксурии).
Предполагаю, что замыслы клео могут носить преступный характер. Не исключено, что она собирается развить или уже развила самостоятельную, несанкционированную научную деятельность, связанную с направленным лучом Лео-Лота (и в этом смысле Зеро с его «туманным» генезисом — очень лакомый кусок). Цель очевидна: вернуть себе «доброе имя» в научных кругах и восстановить инвектор. Подобные действия я расценил бы как угрожающие гармонии и спокойствию Живущего, так как эксперимент с лучом Лео-Лота был признан «неудачным, вредоносным и запрещенным к повтору» на самом высоком уровне, контакты же граждан с исправляемым Зеро строго запрещены.
Кроме того, принимая во внимание явное недовольство клео предложенной ей в этом воспроизведении специализацией, нельзя исключить и того, что клео является членом преступной группировки Несогласных. В таком случае ее интерес к личности Зеро, рожденному, согласно абсурдной доктрине Несогласных, чтобы изменить их жизнь, носит и вовсе угрожающий характер.
11 июля 471 г.
Сегодня я установил наблюдение за ячейкой клео посредством шпионской программы «жук». «Жука» я инсталлировал в модную социо-игрушку «собака», после чего отправил бесплатную подарочную ссылку на игру непосредственно объекту. По получению объектом ссылки на игру «собака» была распакована и запущена.
Эф: память F: «Шивой Журнал Охотника»: «закрытые записи»: Juk-l.doc
11.07.471: подозрительных данных не обнаружено
12. 07. 471: запрос пользователя клео № 108 (!!!) на общение в социо со скрытым пользователем лот удовлетворен на основании ст. 470764 «О праве граждан на последнее соцко-свидание с предпауз— ником».
13. 07. 471:
9:00 клео приглашает пользователя лот в свою ячейку, чтобы пообщаться в социо.
Ответная реакция отсутствует.
11:00 клео приглашает пользователя лот в свою ячейку лот принимает приглашение
Привожу стенограмму беседы, зафиксированной собакой:
клео: ну здравствуй.
лот: привет! кто вы?
клео: я лео.
лот: это имя должно мне о чем-нибудь говорить?
клео: да, лот. мы с тобой вместе работали, занимались наукой, ты разве не помнишь?