Обняв Хлою за талию, он ее поцеловал.
– Ни одна девушка никогда не падала, когда ты так делал? – поинтересовалась Хлоя. – Какая-нибудь из твоих подружек невысокого роста? Или ты их предупреждаешь, мол, сейчас надо опереться на что-нибудь ногой?
Взяв со стола бокал, она посмотрела на свое отражение в зеркале. Ничего не пострадало.
– Оставим это. А возвращаясь к тому, что я говорил, странно слышать, когда спрашиваешь малого, мол, чем собирается заняться его сын, просто так спрашиваешь, поскольку на самом деле тебе наплевать, но надо же о чем-то говорить за столом или, например, в клубе, а он в ответ, мол, картофельными чипсами! Просто диву даешься!
– Как по-твоему, мне еще один последний маленький можно?
– Ох, прости. – Он протянул блюдо, теперь уже почти пустое.
– Всегда удивлялась, кто же их поглощает в таких количествах, – сказала Хлоя, деликатно надкусывая, – но теперь понимаю, что рынок у них поистине необъятный. – Она села на подлокотник его кресла. – Куда идем? Думаю, в «Беркли» и в «Пол Муни».
– Ну да. Верно. Я ведь тебе объяснял, правда, как обстоит с ужином? Дело в одном малом, в Чейтере. Я же тебе говорил про Джорджа Чейтера.
– Она хорошенькая? (Эллен, позвони в «Беркли» и попроси, пусть зарезервируют стол с диваном для мистера Уолша.) Брюнетка или блондинка?
– Кто?
– Та девушка, ради которой ты меня бросил.
– Не знаю, о чем ты. Я говорю про Джорджа Чейтера. Он живет в Уокинге, не спрашивай меня почему, но как раз там он и живет, и он приехал из Уокинга и устраивает вечеринку. Его дядя оставил ему изрядную чайную компанию в Сити, и когда он не в Сити, то в Уокинге, а сегодня он устраивает вечеринку в честь какой-то своей племянницы, которая только что обручилась – по очень странному совпадению, по крайней мере мне оно кажется странным, – с тем малым, про которого я тебе рассказывал, ну, тем, у которого папаша делает картофельные чипсы. Так что, похоже, сегодня вечером я с ним познакомлюсь. Его фамилия Хэнсон, наверное, следовало бы раньше тебе сказать. Ты слышала про «Картофельные чипсы Хэнсона»?
– После сегодняшнего вечера, милый, не погрешу против истины, сказав «да». Ты такси не отпустил?
Внезапно в глазах Перси зажегся свет.
– Это чертовски странно, – сказал он. – Никогда не думал об этом раньше. Как насчет того, чтобы я позвонил этому Чейтеру и спросил, можно ли привезти тебя на вечеринку? Он, наверное, не будет возражать.
– Думаю, нет, милый, а вот племянница – возможно.
– Почему?
Улыбнувшись, Хлоя встала, опустила взгляд и сказала со вздохом:
– Не знаю.
– Просто мне не нравится думать, что ты потащишься домой в тот самый момент, когда только-только начнется самое веселье, как ты бы выразилась.
– Ах, не глупи, Перси! – раздраженно отозвалась Хлоя. – Я ужинаю в «Савое» с Иврардом, а потом мы идем в «Четыре сотни». Мою накидку, Эллен.
5
Сэр Иврард Хейл однажды объявил, что питает к Хлое чувства склонного к инцесту дядюшки.
– Однако, – добавил он, – к счастью, я не твой дядя.
Хлоя наградила его одобрительной улыбкой и сказала, что позволяет закончить фразу.
– Я пока надеюсь, что конец еще не наступил, – твердо ответил Иврард. – В настоящий момент я пытаюсь объяснить, что Совесть, Совесть с большой буквы, которую наградили нелепой репутацией хорошо осведомленного судии в мирских делах, никогда не говорит мне тайком: «Помни, у тебя есть жена», зато постоянно твердит: «Помни, она твоя племянница». С чего бы это?
Сегодня тем вечером они ужинали в «Савое», сидели за столиком в эркере, который Хлоя особенно любила, поскольку оттуда перед ней открывался весь зал, а сама она могла оставаться в сравнительном уединении. Иврарду было пятьдесят с небольшим. Выглядел он как хорошо сохранившийся актер, который все еще выглядит на пятьдесят с небольшим, когда на самом деле ему перевалило за шестьдесят. Он очень гордился Хлоей: отчасти как раз осознание этой гордости заставляло его чувствовать себя ее дядей или кем-то, кто за нее в ответе. Ему нравилось считать, что Хлоя вышла в свет или расцвела под его руководством и покровительством. Он получал удовольствие, представляя ей важных персон и видя, как под натиском ее красоты и остроумия – неотразимое сочетание – они падают к ее ногам так же стремительно, как когда-то он сам. Такую гордость, такое удовлетворение мог бы испытывать султан, выставляя на всеобщее обозрение новую наложницу, или молодожен, все еще уверенный в новоиспеченной жене. Ему хотелось думать, что это (о том же мечтал и Барнаби) «выделяет из остальных», тогда как на самом деле он был таким же рабом, как и все прочие, – но рабом, который свои цепи носит легко, с видом терпеливого добродушия.
– Хороший был день? – спросил он, вставляя в глаз ненужный монокль, чтобы через него изучить меню.
– Чудесный, спасибо, Иврард.
Они заказали ужин, пока откупоривали и разливали заранее заказанное шампанское. Подняв бокал, Иврард сказал настолько прочувствованно, насколько позволяли его характер и воспитание:
– Всегда пожалуйста.
– Всегда, милый, – отозвалась прохладным, бархатным голосом Хлоя, касаясь его бокала своим.
– И каковы сегодня котировки?
Рассмеявшись, Хлоя ответила, что акции «Хейла» поднялись на один пункт.
– Никак невозможно. Я твердо держусь на рынке на семьдесят восемь и пять восьмых, и тебе это прекрасно известно. А как там тот новый молодой человек? Клод, так его зовут?
– Клод Лэнсинг?
– Возможно. На ум он приходит как Клод. С учетом новизны его акции должны котироваться по девяносто. Я получу острое удовлетворение, когда буду наблюдать за их падением – пункт за пунктом.
– Чушь, Иврард. Ему всего двадцать три. Я про возраст. Ну… во всем.
– Прекрасный возраст, когда его переживаешь, – с ноткой ностальгии отозвался Иврард. – Будь мне двадцать три, я попросил бы тебя подождать пять лет, пока я тебя догоню, и тогда выйти за меня замуж. Он уже это сделал?
– Он просил выйти за него замуж. Конечно.
– И для уверенности, что не потеряешь ни его, ни себя, ты сказала: «Давай продолжать как есть – и посмотрим, что будем чувствовать».
– Я ему сказала, – насмешливо парировала Хлоя, – что он должен спросить моего дядю Иврарда.
– На что он ответил: «Я хочу жить в твоем сердце, хочу умереть на груди твоей, хочу после смерти покоиться в глазах твоих, сверх того, хочу идти с тобой к твоему дядюшке».
– Бедняжке Клоду придется одному идти к собственному дяде – еще до того, как сможет хотя бы купить лицензию.
– Ты пропустила мимо ушей мою исключительно уместную цитату, вероятно, потому, что не поняла, это Шекспир. Чего еще ждать от женщины!
– Милый, милый Иврард, я играла Бенедикта в школе и даже после сотни репетиций «Много шума из ничего» едва узнала слова, так плохо ты их произнес. Слушай. – Прижав обе руки к груди, она подалась к нему. Чувствовалось, что Бенедикт на коленях стоит у ног Беатриче. – «Я хочу жить в твоем сердце…» – Чудесный голос пульсировал глубоким чувством. – «…Хочу умереть на груди твоей…» – О экстаз такой смерти! – «…Хочу после смерти покоиться в глазах твоих…» – О какой покой! После чего Бенедикт встал, отряхнул колени и веселым голосом добавил: – «И, сверх того, хочу идти с тобой к твоему дядюшке».
– Дорогая, дорогая, выходи за меня! – взмолился увлекшийся Иврард. – Ты божественна! Я не могу без тебя.
– А как же твоя жена? Тебе придется куда-то ее деть.
– Мы это уже проходили. Она со мной разведется, и с радостью.
– Как ты и говорил, милый, – мягко отозвалась Хлоя, – это мы уже проходили.
– Прости. Я полный идиот. – Сделав большой глоток, он промокнул губы салфеткой и сказал, подмигнув: – Вот, уже не идиот.
– Ты очень милый, – нежно улыбнулась Хлоя. – И я не могла бы без тебя.
– Хорошо. Возвращаясь к твоим невероятным школьным дням. Думаю, тебя заставили играть Бенедикта, потому что уже тогда ты презирала узы брака.
– Нет, потому что я была красивой рослой девочкой.
– Тогда ты не слишком походила на Бенедикта. И все равно жаль, что я не знал тебя в те годы.
– Ты уже второй человек, кто сегодня это говорит. Наверное, надо поискать фотографию.
– И кто первый? – ревниво спросил Иврард. – Не юный Клод? Он в то время, верно, был еще в пеленках.
– Томми.
– Сент-Ивс? Да, этого я и боялся. Будь с ним помягче. Он не виноват, что он герцог.
– Разве ты мне не доверяешь, милый?
– Прочитать тебе еще что-нибудь?
– А ты и другие стишки знаешь?
Рассмеявшись, Иврард продекламировал:
– И не говори, – добавил он, – что ты как раз это декламировала в актовый день, когда вручались аттестаты, перед всеми ученицами школьницами и гувернантками. Понравилось?
– Да, – задумчиво отозвалась Хлоя. – Интересно, а вдруг это правда?
На обратном пути из «Четырех сотен» Хлоя сказала:
– Я одна в моей меблированной квартирке, и сейчас три часа утра, но если хочешь подняться выпить коктейль, голубчик, поднимайся.
Иврард, который знал, что, кроме коктейля, ничего не получит, ответил, что не станет ее обременять и поедет дальше.
– Тогда доброй ночи, мой милый, и спасибо за чудесный, чудесный вечер.
Он обнял ее за плечи, когда она хотела поцеловать его на прощание.
– Да благословит тебя Господь, душенька, – произнес он, отпуская ее.
Легко выпрыгнув из такси, Хлоя протараторила его адрес шоферу и была такова.
«И это ничегошеньки для нее не значило», – подумал сэр Иврард, стирая губную помаду.
Глава II
1
Когда Клодия Лэнсинг будет писать мемуары, то, вероятно, опустит тот факт, что к сценической карьере ее подтолкнул отец, сэр Генри Лэнсинг, чьи анекдоты из жизни на государственной службе вынудили ее убраться из дома как можно дальше и заняться… хотя бы чем-нибудь. В каком-то смысле любое искусство есть бегство от жизни, но в ее случае это было бегство исключительно от жизни сэра Генри. И вообще Клод собирался в Лондон – он-то явно хотел «чем-то заняться». Из страха остаться одной с отцом Клодия принялась искать собственную стезю и решила, что это будет театр. Она тоже поедет в Лондон, где поступит в Королевскую академию драматического искусства. Они с Клодом станут жить вместе на деньги матери: их немного, но хватить должно. Пока в сложившемся положении дел брат видел одни только преимущества, поскольку получал экономку и модель разом.
– Идет, – без раздумья согласился он.
Зато сэр Генри проявил больше основательности.
– Не могу оспаривать твое решение, Клодия, – начал он. – Помню, сэр Лоренс как-то сказал мне, что когда он был на распутье…
– Да, да, отец, ты нам рассказывал… – перебила Клодия.
Другого отца это, возможно, сбило бы с толку, но не сэра Генри.
– Вот именно, – продолжал он, – тогда ты, наверное, помнишь, как его отец сказал ему…
И так далее.
И Клод, и Клодия прекрасно это помнили. Над кроватью у Клодии висела крайне яркая и крайне своеобразная картина Клода, подписанная «Сэр Лоренс на распутье». Кисти Милле по мотивам Теннисона, как объяснял сам Клод.
Брат с сестрой поселились в студии на Фулем-роуд; Клоду досталась кровать за ширмой, Клодии – каморка без окон. Это было очень неудобно, но это была студия и почти в Челси. Из них двоих Клодия от этого факта получала наибольшее удовлетворение.
– Хорошо, – сказал Клод, – можешь перестать пока корчить гримасу. Я скажу, когда она мне снова понадобится. Просто твоя гримаса… Ну, ты меня поняла, она… помогает передать тело как надо.
Сколь многие достижения мужчин в искусстве были вдохновлены женщиной! Только после знакомства с Хлоей Клод испытал потребность искать самовыражения в юмористических рисунках и в конце месяца принимать чеки от печатавших их газет. Дополнительный заработок, которому можно посвящать вечера, говорил он себе, – однако необходимый для любого, кто хочет повести девушку в «Савой».
Улыбнувшись несколько натянуто, Клодия перестала кривить лицо. А еще опустила теннисную ракетку.
– Ничего, если буду говорить? – спросила она.
– Нет, если ничего, что не буду слушать, – отозвался занятый своим рисунком Клод.
– Сам понимаешь, для меня это взаправду хорошая практика. Я хочу сказать, долго удерживать одно и то же выражение на лице, а потом быстро его менять. Давай посмотрим, как быстро мне удастся? Так, пренебрежение с толикой веселья – нет, не слишком хорошо. Пренебрежение с толикой веселья… так лучше. Теперь быстрая смена: пренебрежение с толикой веселья… удивление… невинность…
Она скривила хорошенькое, исполненное благих намерений личико, изображая общепринятые маски упомянутых чувств.
– Я бы думал, – не глядя на нее, сказал Клод, – что для тебя это очень неудачное упражнение.
– Почему? – спросила Клодия, все еще экспериментируя с «невинностью», которая никак ей не давалась, – возможно, потому, что тут обязательными считались широко распахнутые наивные глаза, а ее глубоко посаженные, старательные черные глазки никак не хотели открыться как надо. – Невинность, – снова пробормотала она себе под нос и решила, что лучше будет ее изобразить, скрестив на груди руки.
– Чтобы верно показать какое-то чувство, его нужно сначала испытать.
– На сцене такое не всегда удается, – возразила Клодия, которая теперь стала знатоком сцены. – Предположим, я слушаю главную героиню, которая рассказывает про то, как из темноты возникла рука и ее схватила. Значит, мне по логике полагается изобразить ужас, верно?
– Я бы изобразил, – согласился Клод.
– Ну так вот… что, если автор плохо написал сцену или актриса плохо ее сыграла и прозвучало у нее не слишком пугающе? Но я могла бы помочь зрителю, своей игрой показав, как это было ужасно. Это у нас называется «подыгрывать». То есть помогает создать ощущение ужаса.
Добавив «ужаса», она показала брату, что имела в виду.
Бросив единственный взгляд, Клод сказал, что ему это нисколько не помогает.
– Но разумеется, освещение совершенно неправильное. Я хочу сказать, тут все должно работать. В ансамбле, так сказать.
– В чем?
– В том, что слышал, – отрезала чуть раздраженно Клодия. – Учитывая, что я два дня в неделю репетирую никчемные сцены из французской классики на тот маловероятный случай, что автор знает пару слов по-французски и захочет вставить в следующую пьесу…
– Кстати о классике, я когда-нибудь рассказывал тебе, что однажды сказал мне сэр Лоренс про Катулла? – начал Клод. Это был надежный способ восстановить мир.
– Никогда, милый, – со смехом отозвалась Клодия, – но я часто хотела знать. Это было на распутье?
Клод хмыкнул, подумав, что Клодия всегда чуточку перегибает палку. А вот Хлоя – нет. Хлоя никогда бы не спросила: «Это было на распутье?»
– Думаю, теперь пришел черед ракетки, если ты не против. Перед собой, обеими руками. Нет, не так. Сейчас как раз твой выход в музыкальной комедии, где у тебя одна-единственная реплика: «Ну, девушки, кто хочет поиграть?», и единственная девушка, которая не выдыхается на третьей ноте, отвечает: «Ах, опять играть в любовную игру с Гарри в Трувилле», звучит песня «Игра любви», и пока она поет, ты стоишь, держа обеими руками ракетку… Да, да, вот так, я как раз это имел в виду. Отлично.
Помолчав какое-то время, Клодия сказала:
– Я про… взять хотя бы смех. Нам и его среди прочего приходится разучивать.
Клод, которому было не интересно, спросил зачем.
– На случай если какой-нибудь персонаж скажет что-нибудь смешное. Ну сам подумай, милый.
– Прости, я пытаюсь рисовать, знаешь ли. – Расслабившись на минутку, он спросил: – У тебя хорошо получается?
– Неплохо. Скажи что-нибудь, и я тебе покажу.
– Когда дверь не является дверью?
Клодия, у которой взаправду хорошо получалось и которой сказали это не далее как сегодня утром, выдала трель восхищенного смеха.
– Вот это неплохо вышло, – заметил Клод, задумчиво глядя на рисунок. – Нужно серьезно подумать, не заделаться ли мне драматургом.
– А теперь я покажу тебе Дору. Только дай мне снова, ладно?
– Что мне сделать?
– Повтори шутку.
На сей раз Клодия издала протяжное нервозное хихиканье и объяснила, что это Дора.
– Кто такая Дора?
– Одна девчонка в Академии.
– Похоже на нее вышло?
– Очень. Правда-правда.
Держа перед собой на вытянутой руке рисунок, Клод сказал:
– Оптимистическая девушка эта ваша Дора.
– Ее отец производит велосипеды или что-то вроде того. Я хочу сказать, она ничего. Я про деньги.
– Жаль, что сэр Генри велосипеды не производит. Сэр Генри производил бы отличные велосипеды. Они все катились бы… и катились бы, и катились бы, круг за кругом, круг за кругом… и никогда бы не останавливались.
– Правда? – спросила Клодия. – А по-моему, и так довольно весело. У нас как раз хватает на жизнь, но недостаточно, чтобы испортить твои картины.
– Потребовалось бы чертовски много, чтобы испортить мои картины, – отозвался Клод, размышляя, с кем именно Хлоя обедает в этот воскресный вечер.
– Вот так все плохо, милый? – спросила Клодия.
– Не верь глупостям про то, что художника портит финансовая независимость. Будь у меня средства, я бы карикатурами не занимался.
– А что в них дурного? И учиться рисовать тебе ведь не повредит, верно? И актрисе не зазорно выступать в музыкальных комедиях. Она всегда хотя бы чему-то может научиться: приобрести чувство сцены или умение взаимодействовать с остальными… или еще что-нибудь. Вредно бывает, только если позволишь причинить тебе вред.
– Молодец. Ясные глазки. Боже, а девочка-то умна! Вся в брата пошла. Ладно, теперь можешь снова изобразить свою коронную гримасу: эдакое веселье с толикой пренебрежительности. Вот так… Где эта чертова штука? – Он приподнял левую руку над столом и опустил ее на лист бумаги. – Она, то есть ты, говорит очередному нуворишу: «Неужели вам не нравится Боротра?» А он в ответ: «Да, я всегда останавливаюсь у губернатора».