Истинное объяснение он нашел позднее, когда мисс Уолш предложила передать свой дом ему с Мейзи.
– Ужасно благородно со стороны тетушки, – сказал Перси, – и многое объясняет. Как насчет этого, старушка? Может, поселимся там, раз тетя Эсси разрешает?
– Дорогой, – встревожилась Мейзи, – мы же в Лондоне живем, правда? Ну в самом же деле! Из-за твоей работы.
– В том-то и суть. Есть на продажу один дом в Уокинге, так уж вышло, довольно близко от старины Джорджа, и рядом чертовски удачная станция, и коротко говоря, старина Джордж, то есть Джордж Чейтер, я тебе про него рассказывал…
– Да, дорогой.
– Ну, он знает большинство директоров, и если выйдет, что случайно забросишь ноги повыше в некурящем, и если какой-нибудь пацифист поднимет бучу, ну, служащие там вообще чертовски вежливы… Вот к чему сводится, старушка: Уокинг от Лондона в двух шагах, да и старина Джордж Чейтер живет практически за углом, можно тот дом купить или сохранить лондонскую квартиру и ездить в дом тети Эсси на выходные, будем играть на бильярде с Бобом Перрименом в Холле.
– А ты бы что предпочел, дорогой?
– Как я посмотрю, дело обстоит так. Когда рос в деревне ребенком и пособлял время от времени чинить водопровод чуть ли не в каждом доме, не говоря уже про холодильник в «Фокс энд Грейпс», а это, скажу я тебе, прямо-таки взлом был и я там первоклассно отмычкой поорудовал, в общем и целом начинаешь чувствовать себя там своим, вроде как привыкаешь и вообще.
– Ах, как верно, дорогой! – согласилась Мейзи, которая не прониклась сходным чувством к старине Джорджу.
– Так, по-твоему, стоит избавить тетю Эсси от хлопот по Бриджлендсу?
Мейзи определенно так считала. А поскольку теперь стало ясно, что тетя Эсси выходит на старости лет за старину Уинга только для того, чтобы подарить Перси и Мейзи дом, приятно было думать, что ее самопожертвование не пропадет даром.
С тех пор как она пообещала выйти замуж за Альфреда, мисс Уолш преследовал один и тот же сон. Она вступала в ту пору жизни, когда временами трудно отличить собственно сон от полудремы, которая ему предшествует и которая за ним следует, и мысли, за которые она в полной мере может отвечать, от тех, которые приходят на ум бессвязно и непрошено. Поэтому ей иногда трудно бывало с уверенностью сказать, приснилось ли ей то-то и то-то или она по какой-то причуде себе это вообразила, а может, это и в самом деле имело место, только затерялось в дальнем уголке памяти. Возможно, преследовал ее вовсе не сон, а нечто, чего она позволила себе бояться, нечто, что началось в ее сознании как шутка и понемногу становилось все более реальным и пугающим. Им бы следовало расписаться в Бюро записи актов гражданского состояния в Лондоне… Так глупо выставлять себя напоказ в церкви перед всеми соседями, но тогда Альфред ни за что бы не поверил, что их соединил Господь. Поэтому ему придется самому выступить в церкви с оглашением собственного брака. Ему придется встать перед всеми и сказать: «Оглашаю бракосочетание между…» – и все разом навострят уши… кто бы то мог быть? – «между Альфредом Джоном Уингхэмптоном и…» – с задних скамей раздастся протяжный удивленный свист – фью! – «и Эсмеральдой Уолш», – свист станет еще громче и еще протяжнее, а потом – ужасающее и губительное, но совершенно непроизвольное: «Боже ты мой!» Нет, ей этого не вынести.
– Поэтому, понимаете, – объясняла она Хлое, – я трусливая старуха, и я на три недели уехала в Лондон, и вот я тут. Скажите, что не думаете обо мне слишком дурно.
– Вы же все равно собирались в Лондон за платьями, дорогая, верно? – переспросила Хлоя.
– Конечно, – согласно закивала Эсси. – Как глупо с моей стороны. Я знала, что у меня была причина сбежать.
– Что вы сказали Альфреду?
– Что мне надо повидаться с поверенным. И я с ним, конечно, повидаюсь. Я не стала бы лгать Альфреду.
– И свадьба двадцать седьмого. Мы будем очень заняты, дорогая, времени у нас немного. А теперь скажите, куда вы едете в свадебное путешествие?
– Альфред подумывал о Святой земле, но вместо этого мы остановились на доме пастора. Нет, сначала мы проведем четыре дня у моря в Торки, а остальной медовый месяц отложим до весны, до поры настоящих отпусков. Хлоя, дорогая, вы никогда не задумывались о том, какие глупости мы иногда говорим, сами того не замечая?
– Если бы я над ними задумывалась, дорогая, ни слова бы не произнесла.
– Взять, например, Святую землю. Когда Альфред про нее заговорил, прозвучало как вполне реальное место, но если несколько раз повторить про себя «Я еду в Святую землю», звучит очень и очень странно. И есть еще Закон Божий. Помнится, Перси, когда был совсем маленьким, получал в школе отметки по предмету под названием Закон Божий…
– Вы уверены?
– О да, он даже приз за Закон Божий получил. Но как можно называть зубрежку иудейской истории Законом Божьим? Диковинно как-то..
– Надо бы подучить Закон Божий, – пробормотала Хлоя. – Действительно, бред какой-то.
– И подумайте про то, как в книжках ставят крестик с указанием даты. И все оттого, что придумали отсчитывать годы от Рождества Христова и потому что он умер на кресте. А если бы его ломали на колесе, как могло бы случиться, родись он англичанином, в книжках кружок бы ставили? Чудовищно вульгарно, вы не находите? Такое оскорбление. Хлоя, дорогая, мне в голову приходят престранные мысли, наверное, потому, что я собираюсь замуж за священника.
– Альфред очень широких взглядов. Он не будет требовать, чтобы вы с ним во всем соглашались. И почему это я вам такое говорю, Эсси? Вы знаете его в сто раз лучше меня.
– Как раз это меня скорее пугает. Я очень боюсь, что натолкну его на мысли, которым в его голове не место. Или, что еще хуже, обнаружу, что они всегда там были и их приходилось прятать.
– Нельзя столько лет быть священником, дорогая, не зная всех ответов.
– Пожалуй, нельзя. – Мисс Уолш немного помолчала. Потом сказала, встряхнувшись: – А теперь я расскажу вам, какое платье хочу, и вам тоже будет о чем подумать.
– Идемте ко мне в спальню, – сказала, вставая, Хлоя. – Там самое место обсуждать наряды.
Мисс Уолш сочеталась браком в конце октября, ибо почему должны ждать те, кто уже ждал так долго?.. Она вышла замуж в шляпке и с одной подружкой, Хлоей, а поскольку все современники Альфреда были теперь престарелыми отцами семейств, шафером жениха выступал Перси. Уж он-то в таких делах разбирался, поскольку был несколько лет назад шафером одного своего друга по фамилии Чейтер. Джордж Чейтер. После он развлекал гостей множеством увлекательных историй о том событии.
2
Миссис Уингхэмптон была счастлива. Она была замужем за Альфредом уже четыре месяца, и временами ей казалось, что она жила с ним в доме священника все сорок лет, что он служил в этом приходе. Глупо было с ее стороны столько лет оставаться старой девой, когда по характеру она не старая дева. Будь у нее хоть капля ума, она сделала бы Альфреду предложение пятнадцать лет назад. Пятнадцать лет! Да она тогда могла бы родить собственного ребенка, или это было бы опасно? И получилась ли бы из нее хорошая мать? Она решила, что матерью была бы посредственной и что вообще все лучше так, как есть.
А «как есть» было чудо как хорошо. Теперь она понимала, что в замужней жизни ее пугала не физическая, а интеллектуальная близость. Альфред всегда был с ней так очарователен, так галантен и так – какое чудесное в наши дни слово! – старомоден. Неспешная тщательность речи, то, как он воздавал должное ей и себе самому своим чувством стиля, придавали аромата их беседам, который она страшилась утратить. Обыденные фразы и семейные шутки, которые так естественно возникают из близости, небрежно брошенные «милый» и «дорогая», мысли, которые предвосхищаются так легко, что достаточно первых слов, – их лавина могла погрести под собой интеллектуала и джентльмена, которого она любила…
Ей нечего было бояться. Альфред оставался прежним обходительным Альфредом. И не намечалось вероятности, что он превратиться в Альфа.
Но, как она намекнула Хлое, чуть ли не пропасть разверзлась между мисс Уолш, которая с доброжелательной рассеянностью внимала по воскресеньям привычному голосу и которая вольна была бродить мыслями от Бога к саду и от сада к шляпке миссис Перримен, и миссис Уингхэмптон, принимающей непосредственное участие в проповедях мужа, играя одновременно роль и помощницы пастора, которая мысленно стоит рядом с ним на кафедре, и прихожанки, которая его критикует. Она ловила себя на мысли: «О, Альфред, не можешь же ты в это верить!», или «Альфред, дорогой, посмотри! Вон сынишка Стрэттонов, он только что из Кембриджа. Он вообще бы не пришел, но не хотел расстраивать мать. Что, по-твоему, он думает, когда ты уворачиваешься от собственных доводов? Он говорит про себя: «Все священники одинаковы». Он очень умен. Ты непременно должен это помнить». А потом: «Альфред, милый! Дочка Койнерсов! Сразу за мной. Ты ведь про нее знаешь, верно? Отец ужасно ее бил, и его посадили в тюрьму. Она приехала жить у тети, помнишь? Ни в коем случае не говори ей, что Бог нам совсем как отец». Иногда она виновато оглядывалась по сторонам, опасаясь, раз столь настоятельны были ее мысли – она выкрикивает их вслух.
Она задумывалась, все ли жены священников переживают подобное, а потом вспоминала, что отличается от прочих жен священников, ведь те не жили многие годы одни и у них не было стольких лет, чтобы думать. У священников, наверное, все по-другому, рассуждала она теперь. Они приносят обеты двадцать лет – либо потому, что того требуют отцы и они должны как-то зарабатывать на жизнь, либо (как она надеялась, гораздо чаще) потому, что пылко верят во все, чему их учили в детстве, и снедаемы горячим желанием рассказать миру про вселюбящего Бога. Или, Господи ты Боже, сколь многие из нас верили в человечество в двадцать лет и утратили эту веру к сорока! Сколь многие из нас меняют свои убеждения по мере того, как мы взрослеем, набираемся опыта, думаем и учимся? Сколькие, бывшие в двадцать лет либералами, к сорока стали консерваторами, а бывшие консерваторами – либералами? Сколь часто пылкие чувства к актеру или актрисе, поэту или композитору, к герою вообще казались впоследствии глупыми! Сколько молодых людей, воспитанных в религиозных семьях, утратили веру! Но священникам нельзя терять свою веру мальчишеских дней, нельзя менять юношеских убеждений, нельзя каяться в былой любви. Что они думали и что чувствовали в двадцать лет, они должны думать и чувствовать до конца жизни.
«Нельзя сорок лет быть священником, не зная всех ответов», – сказала Хлоя. Сможет ли она однажды поговорить об этом с Альфредом, не разбередив рану, не потревожив его убеждений? В том-то и смысл… действительно ли это вера и убеждения?
«Я с ним поговорю, – решила она. – Нельзя загонять себя в колею, думая, будто мы не можем говорить обо всем».
Произошло это однажды воскресным вечером после ужина. Альфред вытянул длинные ноги к потрескивающим поленьям в камине, вздохнул от счастливой усталости и сказал, набивая трубку:
– Хотя мы сидим каждый по свою сторону камина, сама мысль, что мне не придется через несколько минут взглянуть на часы и задуматься, куда это я зашвырнул свою шляпу, все еще способна сбить меня с толку. Не скажу, что происходящее слишком хорошо, чтобы быть правдой, ибо «хорошо» есть универсальная истина, остается место для сомнения, достаточно ли я хорош, чтобы это было правдой.
А Эсси, приподняв уголки губ, ответила:
– Я не назвала бы тебя по-настоящему дурным человеком, Альфред.
– Очень стараюсь быть иным, моя дорогая, и надеюсь, что эти старания не ускользнут от внимания моих прихожан.
– Альфред, тебя когда-нибудь посещали сомнения в истинности того, что ты проповедуешь? – вскользь спросила Эсси, не отрывая глаз от вязанья, точно как раз оно больше всего ее интересовало.
– Часто, моя милая, часто.
– А что бывает, если священник начинает сомневаться по-настоящему?
– Я бы сказал, у него три пути. Во-первых, он может отказаться от сана и прихода, что станет тяжким ударом для его семьи, если он человек женатый. Во-вторых, он может говорить себе, что сомнения в нем поселил дьявол и что их следует изгнать. Дьявола он может одолеть при помощи собственных или заимствованных аргументов или может попытаться от него убежать, говоря себе, что его разум слишком слаб, чтобы утруждать его вопросами веры. Иными словами, он перестает думать.
Тут стало казаться, что пастор закончил, но Эсси молча ждала, а потом мягко спросила:
– А третий путь?
– Путь ли это или просто убежище, которое я себе нашел? Верить в конечную доброту мироздания, верить, что мы пришли в этот мир, чтобы во благо использовать скрытые в нем знание и красоту его. Признавать, что Бог – тайна, о которой никто не может высказаться однозначно, но полагать, что если мы будем молиться Ему, Он поможет нам стать к Нему ближе. Верить, что Его меньше заботят догмы, звучащие из наших уст, чем желание, таящееся в глубине наших сердец. Быть другом всем в приходе, бедным и богатым, добрым и злым, какого бы они ни были вероисповедания, своим сочувствием и скромным примером помогать им любить Господа, любить прекрасный мир, который Он создал, любить людей, которыми Он этот мир населил, а потом, дорогая Эсси, говорить себе, что по милости Своей Он простит меня за то, что для этих целей я использую приемы и методы церкви, в учение которой не вполне верю.
Отложив вязанье, Эсси опустилась подле него на колени.
– О, Альфред, – сказала она, беря его руку в свои, – о, дорогой Альфред. Любовь моя.
– Мы не можем возносить хвалы Господу и отвергать данные Им дары. Никогда не бойся, моя дорогая, давать волю своему уму. Не бойся, любимая, позволять ему вести тебя дорогой, которой я не смогу последовать. Во что бы ты ни верила, я знаю, что ты добра, а это, как я искренне считаю, единственно важно. – Он поцеловал ей руку. – Рад, что ты вывела меня на чистую воду.
– Да, я тебя вывела на чистую воду, – отозвалась, возвращаясь в свое кресло, Эсси. – И тоже этому рада. Потому что мне понравилось то, что всплыло на поверхность.
Подавшись вперед, пастор подбросил в камин полено.
– Сегодня утром, – весело объявил он, – говоря обо всех нас, я назвал нас несчастными грешниками. Говоря о себе самом, я сейчас поправлюсь. Да, грешник – увы! Но вовсе не несчастный. Очень, даже очень счастливый.
3
Мейзи тоже была счастлива. Мейзи нравилось быть замужем. Ей нравилось, как Перси заходит в ванную и разговаривает с ней, пока она нежится в теплой ароматизированной воде, а когда она выходит, сажает ее себе на колени и вытирает, а потом переворачивает и под аккомпанемент веселых протестов хлопает по мягкому месту на великодушно непредвзятый манер, что в общем и целом считается полезным для дисциплины. Ей нравилось, как он приходит к ней в спальню, когда она сидит за туалетным столиком в шелковых шортах, и бросает ей за резинку спереди шиллинги (хотя она предпочитала полукроны), и если это означает некоторую задержку в одевании, в чем принимает усиленное участие Перси, то она не против и этого. Во всяком случае, пока, хотя можно себе представить, что со временем это станет утомительным.
Перси, без сомнения, видел себя своего рода шейхом, а Мейзи – своей рабыней. Положение дел в спальне вполне ее устраивало, но внизу ее поджатые губки ясно давали понять, кто тут главный. Она его завоевала, и она намерена его удержать и в полной мере им пользоваться. И Перси тоже был доволен. Его радовало, что «маленькая женщина» знает, с какой стороны хлеб маслом намазан, и, коротко говоря, не дерет нос. Он тешил мужскую гордость, прикидываясь, что она держит его в узде, – и по большей части он даже не догадывался, что именно это и происходит. О большой любви с ее стороны тут речи не шло, но две ее младшие сестры вышли замуж раньше ее, и у него было четыре тысячи фунтов годовых, квартира в Лондоне и премилый дом за городом, и они прекрасно понимали друг друга, иными словами, Мейзи понимала Перси. Для обоих это был почти идеальный брак.
Приехав на уик-энд однажды субботним утром, они обнаружили, что их ждет письмо от тети Эсси. Хлоя гостит в доме священника, и не придут ли они сегодня на обед?
– Хочешь пойти, старушка? – спросил Перси, отдавая ей письмо.
Взяв его, Мейзи начала было читать и вдруг возмущенно воскликнула:
– Перси! Это же мое письмо! – Она взяла со стола конверт. – Оно мне адресовано!
– Черт побери, я знал, что оно от тети Эсси. Как мне не узнавать ее почерк, если она писала мне каждую неделю, когда я был в школе, и к тому же чертовски интересные письма для такой старушки…
– Она не могла быть очень уж старой, когда ты учился в школе.
– Добрых тридцать лет, и ни днем больше.
Мейзи, которой было двадцать пять, уловила суть, но не поняла, какое это имеет отношение к вскрытию ее писем.
– Она же моя тетя, милая девочка, так какой тут вред?
– Это дело принципа. Я не против показывать, именно показывать тебе все мои письма, – она мысленно вычеркнула двух возможных корреспондентов, – но они мои, и…
– Все в порядке, старушка, незачем кипятиться. Естественно, что, увидев на конверте «Перси Уолш» почерком, который я знаю с детства, я, само собой разумеется, решил, что это мне…
– Ну, если ты считал, что оно тебе…
– Конечно. Черт побери, не подобает же мужчине читать чужие письма.
– Мне-то бы и во сне не приснилось вскрыть твои.
– Все в порядке, старушка, – милостиво сказал Перси.
Мейзи приняла его прощение, уверенная, что доказала свое. Но ее все равно еще что-то беспокоило.
– Наверное, надо позвонить после ленча, – задумчиво протянула она, – и сказать, мол, мы будем рады прийти. А кто, собственно, такая эта Хлоя, Перси?
– Ты о чем? Ты же с ней знакома!
– А родные у нее есть?
– Ни о ком таком не знаю, и мне от этого ни холодно, ни жарко.
– А кто у нее отец? Деньги она, наверное, унаследовала?
– Малый по фамилии Марр. – Перси громко рассмеялся. – Смешно. Ему бы Парр называться.
– Да. Но чем он занимался? Он был полковник Марр, или доктор Марр, или еще кто? Полагаю, у него были собственные средства?