Целился Фан долго. Рука его слегка подрагивала. Внезапно манго взорвалось, забрызгав стены своим соком. Мои сомнения в том, что испытание окончено, оказались вполне обоснованными. Фан подул на арбалет.
— Дыня с тридцати шагов, манго с пятнадцати. Я поставлю для тебя… сливу, с десяти.
Он заметил, что слива все равно больше глаза снежного леопарда, но добавил, что если Бум-Сук готов признать, что он на самом деле, как сказал Мин-Сик, мешок с дерьмом, и отклонит вызов, то они будут считать прискорбную главу закрытой, на целых десять минут.
Сопоставив мою жизнь с собственной честью, Бум-Сук с мрачным видом установил у меня на голове сливу и приказал мне стоять очень, очень спокойно. Он отсчитал десять шагов, обернулся, зарядил арбалет и прицелился.
Я понимала, что у меня пятидесятипроцентная возможность умереть в течение пятнадцати секунд.
Гиль-Су снова застучал в дверь.
«Уходи, — подумала я в его адрес. — Не отвлекай сейчас внимания…»
Когда Бум-Сук, натягивая тетиву, проворачивал рычаг арбалета, у него подергивалась челюсть. Стук в дверь стал более настойчивым, раздаваясь лишь в нескольких сантиметрах от моей головы. Фан извергал непристойности о гениталиях Гиль-Су и о его матери.
Бум-Сук не отрывал взгляда от сливы у меня на голове. У него побелели костяшки пальцев.
Голову мою словно охлестнул удар кнута: боль вонзила свои клыки мне в ухо. Я осознавала, что дверь позади меня распахивается, что затем на лицах моих мучителей появляется выражение обреченности. Наконец я заметила стоящего в дверном проеме пожилого человека: капюшон его заледенел, в бороде был снег, он задыхался и был вне себя от гнева.
Советник Мефи?
Да, но давайте будем скрупулезны: профессор Единодушия, архитектор Решения Проблемы калифорнийских «лодочных людей», обладатель медали «За выдающиеся заслуги перед Ни-Со-Копросом», автор монографий о Ду Фу[160] и Ли Бо,[161] советник Чучхе Алой Мефи. В тот момент, однако, я почти не обратила на него внимания. По шее и позвоночнику у меня струилась какая-то жидкость. Когда я слегка коснулась уха, то боль, казалось, электричеством пронзила левую половину моего тела. Пальцы у меня стали алыми и блестящими. Бум-Сук дрожащим голосом проговорил:
— Советник, мы…
От Фана или Мин-Сика никаких предложений помощи не последовало. Советник приложил к моему уху свежий шелковый носовой платок и велел мне прижимать его с постоянным усилием. Из внутреннего кармана он вынул ручной сони.
— Мистер Чан? — проговорил он, и тогда я узнала в нем того сонного пассажира, с кем добиралась от Чхонмё-Плаза до Тэмосана восемь месяцев назад. — Первую помощь. Побыстрее, пожалуйста.
Затем мой спаситель уставился на аспирантов: те не смели встретиться с ним взглядом.
— Так-так, джентльмены, Году Змеи мы положили весьма зловещее начало.
Дисциплинарная комиссия известит Мин-Сика и Фана об основных их задолженностях, пообещал он им, после чего позволил уйти восвояси. Оба поклонились и поспешили прочь. Накидка Мин-Сика осталась париться на ондоле, но аспирант за ней не вернулся. Бум-Сук выглядел безутешным: он явно скорбел о своей участи. Советник Мефи дал аспиранту несколько секунд безмолвно страдать, после чего спросил:
— Не собираетесь ли вы стрелять из этой штуковины и в меня?
Бум-Сук заметил, что по-прежнему держит в руках преступный арбалет, и уронил его, словно тот был раскален. Советник осмотрел захламленную лабораторию, обнюхал горлышко бутылки с соджу. Его внимание привлекло осьминожье насилие на 3-мерке. Бум-Сук возился с пультом, уронил его, поднял, нажал на стоп, нацелил его как следует, снова нажал на стоп. Наконец Советник Мефи заговорил. Терпение Советника таило в себе угрозу: ему любопытно было услышать объяснение Бум-Сука, почему тот использует экспериментальную фабрикантку своего Факультета для практики в стрельбе из арбалета.
Да, мне тоже любопытно это услышать.
Бум-Сук испробовал все: он был непростительно пьян по случаю Кануна Секстета; он растерял должные приоритеты; игнорировал симптомы стресса; неразумно выбирал себе друзей; проявил чересчур большое рвение, дисциплинируя свой экземпляр; и вообще, во всем виноват Фан. Объяснения выглядели полностью неубедительными, что выдавало в нем неспособного лжеца. Наконец он осознал, что лучше бы ему заткнуться и ждать, пока не упадет топор.
Прибыл мистер Чан с аптечкой, обрызгал мне ухо лекарством, вытер свернувшуюся кровь, прилепил кусок пластыря и одарил меня первыми дружественными словами после Вина-027. Бум-Сук спросил, заживет ли у меня ухо. Резкий ответ Советника Мефи заключался в том, что Бум-Сука это никак не касается, поскольку его докторантура прекращена. Ошеломленный аспирант, уже бывший, побелел, заглянув в свое будущее.
Мистер Чан ласково мягко взят меня за измазанную кровью руку и сообщил, что у меня оторвана мочка уха, но пообещал, что утром медик ее мне заменит. Я так боялась возможных претензий Бум-Сука, что совсем не тревожилась об ухе, но мистер Чан добавил, что теперь мы вместе с Советником Мефи отправимся в новое мое обиталище.
Это, должно быть, было очень радостной вестью.
Да, за исключением того, что я теряла свой сони. Как могла я взять его с собой? Никакого осуществимого плана в голову мне не приходило. Я лишь кивнула, надеясь, что смогу вернуть его себе во время Секстетных Каникул.
Чем объяснил Советник ваше спасение, так вовремя подоспевшее?
Я не спрашивала, а он поначалу ничего не объяснял. Винтообразная лестница поглотила все мое внимание: спускаться по ней опаснее, чем подниматься. В вестибюле, где по стеклам так и хлестали снежные струи, мистер Чан дал мне накидку с капюшоном и ледовые найки.
Советник шутливо похвалил мистера Чана за то, что последний выбрал дизайн типа «кожа зебры». Мистер Чан ответил, что в этом сезоне на самых фешенебельных улицах Лхасы немыслимо появляться в чем-то другом.
Меня переводят на Факультет Единодушия, на западной оконечности кампуса, сказал Советник Мефи, и извинился за что, что «этим нетрезвым ленточным червям» дозволено было играть с моей жизнью. Более своевременному вмешательству воспрепятствовала погода. Я не помню, какой скромный, хорошо сориентированный ответ дала на эти его слова.
Галереи кампуса были заполнены толпами, праздновавшими Канун Секстета. Мистер Чан научил меня шаркать ногами сквозь гранулированный лед, чтобы обрести сцепление. На ресницы мои и ноздри опускались снежинки. Сражения снежками при приближении профессора Мефи прекращались; участники кланялись ему. Восхитительным было чувство анонимности, предоставляемое капюшоном.
Когда мы проходили через заброшенный двор, я услышала музыку. Не РекЛ и не попсонги, но живые, эхом отдающиеся волны музыки.
— Это хор, — пояснил Советник Мефи. — Корпократические сапиенсы могут быть бездушными, мелочными и злобными, но, слава Председателю, способны и на кое-что более высокое.
С минуту мы послушали. Глядя вверх, я чувствовала себя так, словно устремлялась ввысь.
Двое принудителей, охранявших Факультет Единодушия, отдали честь и взяли наши промокшие накидки. Интерьер в этом здании был настолько же пышным, насколько спартанским был он на Факультете Психогеномики. Покрытые коврами коридоры были уставлены ирченовскими зеркалами, урнами Королей Силлы,[162] 3-мерками выдающихся деятелей Единодушия. Советник Мефи называл мне их имена. В лифте была установлена многоустка, ее голос воспроизводил корпократические Катехизисы, но Советник Мефи велел ей заткнуться, и она, к моему удивлению, повиновалась. Мистер Чан опять поддерживал меня, когда лифт разгонялся, а потом замедлял ход.
Выйдя из лифта, мы попали в просторные, погруженные в полумрак апартаменты, словно бы сошедшие с РекЛ, где показывают жизненный стиль верхнего слоя. В центральном очаге, окруженном парящей на магнитных подвесках мебелью, плясал 3-мерный огонь. Две стеклянные стены, лишь изнутри проницаемые для взгляда, открывали головокружительный вид на ночной мегаполис, заслоняемый дымчато-ярким снегопадом. Внутренние стены были увешаны картинами. Я спросила у Мефи, его ли это офис.
— Мой офис этажом выше, — отозвался он. — Это ваша новая квартира.
Мистер Чан кивнул в знак подтверждения и, прежде чем я успела выразить изумление, посоветовал мне предложить моему выдающемуся гостю присесть. Я попросила у Советника Мефи прощения: у меня никогда прежде не бывало гостей, и моим манерам недоставало лоска.
Висевший на магнитных подвесках диван качнулся под весом Советника. Это его сноха, сказал он, изменила дизайн квартиры, в расчете на меня. Она надеялась, что холсты Ротко[163] я найду медитативными.
— Копии, воспроизводящие оригиналы до последней молекулы, — заверил он меня, хотя я понятия не имела, что такое «Ротко», — пусть даже кое-кто и утверждает, что оригиналов нигде на свете не осталось. Я ее замысел одобрил. Стиль этого художника, Сонми-четыреста пятьдесят один, должен соответствовать вашему мироощущению. Ротко пишет так, как видится мир слепому.
Не вечер, а сплошная неразбериха — то арбалетные стрелы, то вдруг история искусства…
Да уж, и он еще не закончился. Вслед за этим профессор стал сокрушаться, что во время первой нашей встречи не смог распознать степени моего вознесения.
— Я полагал, что вы очередной экспериментальный образец, вознесенный наполовину и обреченный на ментальную дезинтеграцию через одну-две недели. Если память мне не изменяет, я тогда даже задремал — было дело, мистер Чан? Извольте говорить правду.
Стоя на своем посту возле лифта, мистер Чан вспомнил, что во время той поездки его хозяин давал отдых своим глазам. Советник Мефи улыбнулся тактичности своего шофера.
— Вы, Сонми-четыреста пятьдесят один, скорее всего, недоумеваете, что заставило меня обратить на вас внимание.
Его вопрос был подобен стуку в дверь: «Выходи, я знаю, что ты там». Или, как я боялась, ловушкой. Не забывая о том, что прислуге недозволительно вести себя как чистокровная, я разыграла вежливое непонимание.
Участливое выражение лица Мефи сообщило мне, что он не осуждает меня за осторожность. В университете Тэмосан, сказал он мне, обучаются тринадцать тысяч девятьсот студентов, которые подают два с лишним миллиона запросов на библиотечную загрузку за семестр. Подавляющее большинство составляют тексты курсов и связанные с ними статьи; остальные касаются чего угодно — от недвижимости до биржевых котировок, от спортивных фордов до глинобитных дорог, от йоги до птицеловства.
— Дело в том, Сонми, что когда обнаруживается читатель с поистине эклектичными пристрастиями, главный библиотекарь не преминет подать мне сигнал тревоги. — Профессор включил свой ручной сони и стал зачитывать мой личный список запросов на загрузку. — Восемнадцатое число Шестого месяца, «Сказание о Гильгамеше»;[164] второе Седьмого месяца, «Воспоминания» Иренео Фунеса,[165] первое Девятого месяца, «Упадок и разрушение» Гиббона. — Мефи, омываемый розовато-лиловым сиянием сони, выглядел гордым. — Так, теперь вот что… Одиннадцатое число Десятого месяца: бесстыжий, на тебе, перекрестный поиск упоминаний об этой раковой опухоли в возлюбленном нашем корпократическом теле — Союзе! Говоря как представитель Единодушия, такое — могу я охарактеризовать это как «жадное любопытство»? — к верованиям иных миров выдает возможное присутствие внутреннего эмигранта. Поскольку из таких внутренних эмигрантов получаются лучшие агенты Единодушия, я понял, что нам необходимо встретиться.
Потом он объяснил мне, как ему удалось определить, что бывшим любопытным владельцем этого сони был Нун Хель-Квон, геотермист из вьюжного Онсона, который две зимы назад погиб, катаясь на лыжах. Советник Мефи поручил одному из одаренных выпускников выполнить старомодное детективное задание — выследить вора. Е-волновое слежение позволило определить, что данный сони находится в лаборатории Бум-Сук Кима. Однако вообразить Бум-Сука читающим Витгенштейна[166] превосходило всякую меру правдоподобия, поэтому доверенный студент Мефи во время комчаса шесть недель назад вставил по микроглазу в каждый сони, находившийся в том помещении.
— На следующий день мы обнаружили, что наш несостоявшийся диссидент был не чистокровным, но, по всей видимости, первым известным науке стабильно вознесенным фабрикантом, а именно — прислугой, сестрой пресловутой Юны-девятьсот тридцать девять. Моя работа, Сонми-четыреста пятьдесят один, может быть обременительной и опасной, но скучной — никогда!
Возражать было просто бессмысленно.
Именно: Советник Мефи ничуть не походил на Смотрителя Ли. В каком-то смысле я, будучи разоблаченной, испытала облегчение. Многие преступники говорят то же самое. Я сидела и слушала его рассказ о перебранках между министерствами, которые разразились, когда он доложил о своих открытиях. Корпократы старой школы хотели, чтобы меня отправили на эвтаназию как уклонистку; психогеномики желали подвергнуть меня церебральной вивисекции; служба маркетинга жаждала гласности, чтобы выставить меня в качестве исключительного экспериментального прорыва университета Тэмосан.
Очевидно, никто из них своего не добился.
Никто. Единодушие достигло паллиативного компромисса: я могла по иллюзорной своей свободной воле продолжать занятия, пока они не придут к консенсусу. Однако арбалет Бум-Сука заставил Единодушие поторопиться.
И что теперь намеревался с вами делать Советник Мефи?
Оформить новый компромисс между теми, чьи интересы сталкивались в попытках получить от меня какую-то дольку, а затем провести его в жизнь. В лабораториях корпократии были безуспешно истрачены миллиарды долларов на исследования, целью которых было получить то, что я попросту собой представляла и представляю: стабильную вознесенную фабрикантку. Чтобы все геномисты были довольны, предполагалось, что доверенные ученые будут подвергать меня междисциплинарным тестам. Помню, как, окуная руки в языки 3-мерного пламени, Мефи пообещал, что эти тесты не явятся обременительными или болезненными и не будут длиться дольше трех часов в день, причем не более пяти дней из десяти. Чтобы уговорить Правление университета, решено было предоставлять возможность проведения исследований по аукциону: я принесу своим новым хозяевам большие деньги.
А интересы Сонми-451 этой системой уравнений учитывались?
Да, в какой-то мере: Тэмосанский университет должен был зарегистрировать меня как студентку, обучающуюся за счет пожертвованного фонда. Кроме того, в ошейник мне должны были имплантировать Душу, чтобы я могла выходить из кампуса и возвращаться, когда мне нужно. Советник Мефи даже пообещал заниматься со мной, когда сам будет в кампусе. Он убрал свою руку из пламени и осмотрел пальцы.
— Один только свет, никакого жара. Молодые люди не смогли бы теперь распознать настоящего огня, случись у них в дортуарах пожар.
Он добавил, что впредь его надо звать профессором, а не господином.
Одного я никак не могу понять. Если Бум-Сук был таким паяцем, то как мог он заполучить этот святой Грааль психогеномики — стабильное вознесение?
Позже я задала Хэ-Чжу Иму этот же вопрос. Его объяснение звучало так: поставщику диссертации Бум-Сука повезло с источниками — он черпал психогеномические работы в малоизвестном техническом институте на Байкале. Подлинным автором диссертации бывшего моего аспиранта был иммигрант из промышленной зоны по имени Юсуф Сулейман. В то время экстремисты убивали геномистов в Сибири, и Сулеймана вместе с тремя его профессорами взорвали бомбой, подложенной в автомобиль. Байкал есть Байкал, и исследование Сулеймана десять лет прозябало в безвестности, пока его не удалось продать. Агент связался с представителями Корпорации Папы Сонга, чтобы внедрить в наше Мыло открытую Сулейманом неврологическую формулу вознесения. Юна-939 была первичным образцом, а я — модифицированной дублершей. Если это представляется невероятным, добавил Хэ-Чжу, мне надо вспомнить, что многие крупные события в истории науки были следствием такой вот инстинктивной прозорливости.
И все это время Бум-Сук Ким пребывал в блаженном неведении относительно того фурора, который вызывала его украденная диссертация?
В неведении мог бы оставаться только закоснелый глупец, никогда не державший в руках пипетки, но Бум-Сук Ким именно таким глупцом и был. Это, возможно, не было случайностью.
Как вы отнеслись к своему новому распорядку на Факультете Единодушия? Каково было фабрикантке посещать лекции?
Поскольку, как вы помните, я переправилась туда в Канун Секстета, у меня было шесть спокойных дней, прежде чем этот новый распорядок вошел в силу. Прошлый Секстет был самым холодным с сороковых годов. Лишь один раз обошла я обледенелый кампус: мой геном таков, что я комфортабельно себя чувствую в жарких ресторациях, а вот зима, воцарившаяся в долине реки Хан на горе Тэмосан, обжигала мне кожу и легкие.
Проснувшись в день Нового года, я обнаружила три подарка: звездочку для ошейника, ставшую у меня третьей, старый потрепанный сони из лаборатории Бум-Сука, который дал мне Вин-027, и книгу, название которой теперь я могла прочесть: «Сказки Ганса Христиана Андерсена». Я прочла ее от корки до корки, думая о своих сестрах, наслаждавшихся Звездной Церемонией по всему Ни-Со-Копросу. Гадала, суждено ли мне когда-нибудь отправиться на Гавайи, на Экзальтацию, отработав свою Инвестицию.