К возвращению Бум-Сука из Тайваня на пятый день я полностью освоила пользование сони и окончила виртуальную начальную школу. К шестому месяцу я завершила чиновную среднюю школу. Вы, Архивист, смотрите скептически, но вспомните, что я говорила о присущей возносимым жажде к информации. Я была изголодавшейся служанкой, попавшей на банкет, и чем больше блюд я отведывала, тем сильнее разгорался мой аппетит. Мы — это лишь то, что мы знаем, и я очень хотела стать больше того, чем я была.
Я и не думал смотреть скептически, Сонми. По вашей рассудительности, по речи, по вас… самой видна ваша тяга к знаниям. Что меня смущает, это почему Бум-Сук Ким предоставил вам так много времени на обучение. Ведь он, потомственный чиновный, не был, конечно же, скрытым Аболиционистом? Как насчет его экспериментов на вас ради докторской степени?
Бум-Сука Кима заботила не его докторская степень, но пьянство, азартные игры и арбалет. Его отец был чиновным в «Кванджу геномикс» и лоббировался в советники Чучхе, пока его сын не подпортил рыночную стоимость всей их семейки. При таком высокопоставленном отце учение становится простой формальностью.
Но как же тогда Бум-Сук собирался получить степень?
Путем уплаты академическому агенту за предоставление ему диссертации из собственных источников этого агента. Общепринятая практика у абитуриентов из чиновных слоев. Нервно-химические параметры вознесения были заранее для него сформулированы, вместе с выводами и заключениями. Сам Бум-Сук не смог бы идентифицировать биомолекулярных свойств зубной пасты. На протяжении девяти месяцев мои «экспериментальные» обязанности никогда не выходили за пределы уборки в лаборатории и приготовления ему чая. Видите ли, свежие данные могли бы бросить тень на то, что он уже купил, и выставить его мошенником. Мое присутствие требовалось лишь для того, чтобы снабдить его украденное исследование фиговым листком правдоподобия.
Таковы, как я поняла, были условия моей новой жизни, и они меня весьма устраивали — в отличие от тех, что предлагались в ресторации Папы Сонга. Во время отсутствия моего аспиранта я могла заниматься без риска быть уличенной. Бум-Сук всякий раз появлялся через день, часов примерно в четырнадцать, чтобы скопировать очередную порцию украденных данных в свой сони.
А руководитель Бум-Сук Кима — он был в курсе этого возмутительного плагиата?
Профессора, ценящие свою должность, не разоблачают махинаций сыновей будущих советников Чучхе.
Так что, Бум-Сук даже никогда не разговаривал с вами… никак с вами не взаимодействовал?
Он обращался ко мне так же, как чистокровные говорят с кошками. Он развлекался, задавая мне вопросы, которые считал непонятными: «Так что, сказать мне отцу, чтобы он высунул голову из своей демократической норы?» или «Эй, четыреста пятьдесят один, стоит ли мне покрывать зубы лазурью, или же сапфировая синева — всего лишь сезонное увлечение?» Он не ожидал вразумительных ответов, и я не обманывала его ожиданий. Мой ответ стал настолько привычным, что Бум-Сук дал мне прозвище: Не-Знаю-Господин-451.
Значит, на протяжении девяти месяцев никто не замечал вашей стремительно растущей разумности?
Так я полагала. Единственными постоянными посетителями Бум-Сук Кима были Мин-Сик и Фан. Настоящего имени Фана на моем слуху никогда не называли. Они хвастались своими новыми фордами и судзуки, а также играли в покер. Описывать их черты нет никакого смысла: они ежемесячно обращались к лицеправам. Трое этих аспирантов относились к тем чистокровным, которые не обращают никакого внимания на фабрикантов вне «муравейников утех» Хвамдонгиля. Гиль-Су Нун, сосед Бум-Сука, аспирант из низшего слоя, живший на стипендию, время от времени стучал в стену, протестуя против шума, но трое чиновных колотили в ответ гораздо громче. Я видела его только раз или два.
Что такое «покер»?
Карточная игра, в которой более способные лжецы отбирают деньги у лжецов менее даровитых, причем все они притворяются закадычными друзьями. Фан за время их покерных посиделок выиграл у Бум-Сука и Мин-Сика тысячи кредитов. В другие разы эта троица ублажала себя наркотиками, часто — Мылом. В таких случаях Бум-Сук приказывал мне уходить: по его словам, если во время наркотического опьянения он видит рядом с собой какого-нибудь клона, ему становится не по себе. Я шла на крышу Факультета, усаживалась в тени цистерны с водой и до наступления темноты, когда, как я знала, трое аспирантов куда-нибудь уйдут, наблюдала, как стрижи охотятся на гигантских комаров. Бум-Сук никогда не утруждался запирать свою лабораторию.
Почему так вышло, что вы больше ни разу не встретились с Вином-027?
В один из влажных дней, через три недели после моего прибытия на Тэмосан, стук в дверь отвлек Бум-Сука от его каталога лицевых пластических форм. Как я говорила, неожиданные посещения случались нечасто.
— Войдите! — сказал Бум-Сук, пряча каталог под «Практическую геномику». В отличие от меня мой аспирант редко заглядывал в свои тексты.
Какой-то жилистый студент распахнул дверь, толкнув ее ногой.
— Бум-Бум, — обратился он к моему аспиранту.
Бум-Сук подпрыгнул, встав по стойке «смирно», сел, затем ссутулился.
— Привет, Хэ-Чжу, — он притворялся небрежным, — что стряслось?
Посетитель заявил, что просто заглянул поздороваться, но уселся на предложенный ему стул. Я узнала, что Хэ-Чжу Им был одноклассником Бум-Сука, но его голова привлекла внимание «охотников за мозгами» с Факультета Единодушия на Тэмосане. Бум-Сук велел мне приготовить чай, а сами они тем временем обсуждали малозначительные темы. Когда я подавала питье, Хэ-Чжу Им заметил:
— Ты, должно быть, уже знаешь о том, какой жуткий день выдался у твоего друга Мин-Сика?
Бум-Сук, разумеется, отрицал, что Мин-Сик его друг, затем спросил, почему день был жутким.
— Его экземпляр, Вин-ноль двадцать семь, зажарился, как бекон. Мин-Сик по ошибке принял минус за плюс на бутылке с горючей щелочью.
Мой собственный аспирант ухмыльнулся, хихикнул и фыркнул:
— У меня истерика!
После этого он рассмеялся, а Хэ-Чжу сделал нечто необычное — он посмотрел на меня.
Почему это необычно?
Чистокровные часто нас видят, но редко на нас смотрят. Много позже Хэ-Чжу признал, что ему любопытна была моя реакция. Бум-Сук ничего не заметил, он разглагольствовал о компенсационных требованиях, которые выдвинет корпорация, спонсировавшая исследования Мин-Сика. В его собственных, сольных исследованиях, злорадствовал Бум-Сук, никому и дела не было бы, если бы на дороге научного просвещения он «обронил» экспериментального фабриканта или двух.
Вы почувствовали… в общем, что вы почувствовали? Возмущение? Горе?
Ярость. Я удалилась в переднюю, потому что в Хэ-Чжу Име было что-то такое, что требовало от меня осторожности. У нас, фабрикантов, нет ни средств, ни прав выражать свои чувства, но представление нашей неспособности их испытывать — не более чем распространенный миф. Однако мне никогда не приходилось испытывать такой ярости. Юна-939 стоила двадцати Бум-Суков, а Вин-027 стоил двадцати Мин-Сиков, по всем меркам. Из-за беспечности чиновного мой единственный друг на горе Тэмосан был мертв, а Бум-Сук смотрел на это убийство как на нечто забавное.
Но ярость выковывает стальную волю. Тот день явился первым шагом к моим «Декларациям», к этой камере и к Дому Света, куда меня отправят через несколько часов.
Что с вами случилось во время летних каникул?
Согласно правилам Бум-Сук должен был, для обеспечения чистоты эксперимента, поместить меня в стационарный дортуар, но, по счастью, моему аспиранту так не терпелось пострелять лосей-фабрикантов на Хоккайдо в Восточной Корее, что он забыл это сделать — или же полагал, что какой-нибудь бездельник из низшего слоя сделает это за него.
Так что одним летним утром я проснулась в совершенно опустевшем здании. Из коридоров, в которых всегда было оживленно, не доносилось эха шагов, не слышны были ни объявления, ни звон часов; даже кондиционеры были выключены. С крыши было видно, что мегаполис дымится и кишит движением, как обычно, и роящиеся авиетки, оставляя за собой полоски пара, испещряли небо, но в кампусе стало намного спокойнее, чем обычно. Его стоянки для фордов наполовину опустели. Под жарким солнцем строители заново мостили овальную площадь. Взглянув на календарь на своем сони, я узнала, что начались каникулы. Заперла дверь в лабораторию на засов, а сама укрылась в прихожей.
Значит, на протяжении пяти недель вы ни разу не ступали за пределы лаборатории Бум-Сука? Ни единого раза?
Значит, на протяжении пяти недель вы ни разу не ступали за пределы лаборатории Бум-Сука? Ни единого раза?
Ни единого. Понимаете ли, я боялась разлучиться со своим сони. Каждый девятый день дверь в лабораторию проверял охранник из службы безопасности. Иногда я слышала, как в смежной лаборатории возится Гиль-Су Нун. Больше ничего. Шторы я держала опущенными, а по ночам не включала соляры. У меня было достаточно Мыла, чтобы растянуть его на все это время.
Но это же пятьдесят дней непрерывного одиночного заточения!
Пятьдесят великолепных дней, Архивист. Мой разум путешествовал по всем измерениям нашей культуры — в длину, в ширину и в глубину. Я поглотила двенадцать основополагающих книг — «Семь диалектов» Чен Ира, «Основание Ни-Со-Копроса» Первого Председателя, «Историю Столкновений» Адмирала Йена; ну, вы знаете список. Индексы в не подвергавшихся цензуре «Комментариях» привели меня к тем мыслителям, что жили до Столкновений. Библиотека, разумеется, отказывала во многих загрузках, но мне улыбнулась удача с двумя Оптимистами, переведенными с позднеанглийского, Оруэллом и Хаксли,[157] а также с «Сатирами на демократию» Вашингтона.
И вы по-прежнему оставались диссертационным экземпляром Бум-Сука — якобы, — когда он вернулся на второй семестр?
Да. Наступила моя первая осень. Я тайком собрала коллекцию пламенеющих листьев, которые нанесло на крышу Факультета. Осень сама состарилась, и мои листья потеряли свою окраску. Ночи стали ледяными; потом даже в часы дневного света сделалось морозно. Бум-Сук по большей части целыми днями дремал на разогретом ондоле[158] и смотрел 3-мерку. Из-за сомнительных инвестиций, которые он делал на протяжении всего лета, мой аспирант потерял множество долларов и, поскольку отец отказывался оплатить долги, был подвержен вспышкам раздражительности. Единственная моя защита от этих его приступов состояла в безмысленном поведении.
А что вы почувствовали, когда пошел снег?
Ах да, снег. Первые снегопады случились в прошлом году очень поздно, только в первую ночь двенадцатого месяца. Проснулась в полутьме и, завороженная, смотрела на снежинки, которые ореолом окружали Новогодних фей, украшавших окна во двор: чарующе, Архивист, чарующе. Подлесок под заброшенной статуей во дворе прогнулся под тяжестью снега, а сама статуя приобрела комичную величественность. В прежней своей камере я могла наблюдать за снегопадом, а здесь мне очень этого не хватает. Снег в полусвете становится лиловым, словно след от удара, — такое чистое утешение.
Вы, Сонми, говорите иногда словно эстетка.
Возможно, те, кто лишен красоты, воспринимают ее наиболее тонко, на уровне инстинкта.
Значит, примерно теперь в вашем рассказе должен появиться доктор Мефи?
Да, в Канун Секстета. В ту ночь тоже шел снег. Бум-Сук, Мин-Сик и Фан вломились в лабораторию около двадцати часов, найки у них были обледенелыми, а сами они раскраснелись от наркотиков и корчились от смеха. Просто-таки сгибались пополам. Я была в прихожей и едва успела спрятать свой сони: помню, я читала тогда «Республику» Платона. На Бум-Суке была академическая шапочка, а Мин-Сик стискивал корзину с пахнувшими мятой орхидеями, которая была размером с него самого. Он швырнул их мне со словами: «Лепестки для Спуни, Спонни, Сонми, как ее там…»
Фан обыскал шкаф, в котором Бум-Сук держал свой соджу,[159] и швырнул три бутылки через плечо, причитая, что все сорта — это собачья моча. Две бутылки поймал Мин-Сик, но третья вдребезги разбилась о пол, вызвав приступы смеха. Бум-Сук замахал на меня руками: «Убери это, Зол’шка!» — а затем умиротворил Фана, сказав, что откроет бутылку самой лучшей выпивки, потому как Секстетные Каникулы бывают только раз в году.
К тому времени, как я подмела всё стеклянные осколки, Мин-Сик нашел на 3-мерке разухабистый порнодисней. Они смотрели его со смаком, свойственным экспертам, пререкаясь относительно его достоинств и реализма и распивая свой чудесный соджу. Их опьянение в ту ночь было чрезмерным, особенно у Фана, и мне стало не по себе. Я удалилась в прихожую, откуда слышала, как к двери лаборатории подходил Гиль-Су Нун, просивший гуляк быть поспокойнее. Я стала подглядывать.
Мин-Сик высмеивал очки Гиль-Су, спрашивая, почему его семья не может найти доллары, чтобы исправить его близорукость. Бум-Сук обратился к Гиль-Су так:
— А засунь-ка ты свою башку себе в задницу, коль желаешь мира и спокойствия, когда весь цивилизованный мир празднует Секстет!
Отсмеявшись, Фан заговорил о том, что попросит отца, и тот прикажет провести налоговую проверку клана Нунов. Гиль-Су Нун кипел от злости, стоя в дверном проеме, пока троица чиновных не выставила его своими самодовольными фразочками и дальнейшими издевательствами.
Кажется, Фан был у них заводилой.
Да, заводилой был именно он. Он умел вскрывать чужие недостатки и таким образом использовать их в своих целях. Не сомневаюсь, что теперь он с большим успехом ведет юридическую практику в одной из Двенадцати Столиц. В ту ночь он сосредоточился на поношении Бум-Сука, помахивая бутылкой с соджу в сторону кодака с мертвым снежным леопардом и вопрошая, насколько вялыми по геному создавались жертвы для туристов.
Гордость Бум-Сука была воспламенена. Он резко ответил, что охотился только на тех животных, чья злобность по геному была увеличена. Вдвоем с братом они часами выслеживали этого снежного барса в долине Катманду, пока загнанное в угол животное не прыгнуло, метясь в горло его брату. Бум-Сук сделал единственный выстрел. Стрела вошла зверю в глаз, когда тот был в прыжке.
Услышав это, Фан и Мин-Сик несколько мгновений изображали благоговение, а потом скорчились от пронзительного смеха. Мин-Сик топал по полу, повторяя: «Ох, Ким, ну какой же ты мешок с дерьмом!», «Ох, Ким, ну какой же ты мешок дерьма!». Фан уставился на кодак с более близкого расстояния и заметил, что он паршиво отретуширован.
Бум-Сук торжественно нарисовал на синтетической дыне подобие лица, написал на его лбу «Фан» и установил плод на стопку журналов у двери. Затем взял со стола свой арбалет, отошел к дальнему окну и прицелился.
— Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет! — возопил Фан и возразил, что дыня отнюдь не раздерет стрелку глотку, если тот промахнется, так что уровень стресса неадекватен. После этого Фан жестом велел мне встать возле двери.
Я поняла, что он задумал, и стала взывать к своему аспиранту, но Фан перебил меня, предупредив, что если я ему не повинуюсь, то он отдаст мое Мыло на попечение Мин-Сика. Ухмылка Мин-Сика увяла. Фан крепко ухватил меня за руку — я чувствовала, как вонзаются мне в плоть его ногти, — провел меня на место, надел мне на голову академическую шапочку и установил на нее дыню.
— Ну что, Бум-Сук, — поддразнивал он, — ты по-прежнему считаешь себя таким уж ловким стрелком?
Все отношения между Бум-Суком и Фаном зиждились на соперничестве и взаимном отвращении.
— Само собой, — сказал Бум-Сук, поднимая свой арбалет.
Я просила своего аспиранта остановиться, но тот лишь велел мне не шевелить ни единой мышцей.
Поблескивал стальной кончик стрелы. Умереть в одной из безрассудных забав этих мальчишек было никчемно и глупо, но фабриканты не могут диктовать даже условий своей смерти. Звон тетивы, потом свист рассекаемого воздуха — и арбалетная стрела раздробила мякоть дыни. Плод скатился с шапочки. Мин-Сик горячо зааплодировал, надеясь растопить ситуацию.
Облегчение, которое я испытала, заглушило даже гнев. Однако Фан фыркнул:
— Вряд ли кому понадобится лазерный прицел, чтобы попасть в такую здоровенную дыню. Так или иначе, смотри, — он поднял остатки дыни, — ты всего только ее подрезал. Манго, ясное дело, более достойная цель для охотника твоего уровня.
Бум-Сук протянул свой арбалет Фану, вызывая его сравниться с ним в искусности и попасть в манго с пятнадцати шагов.
— Идет.
Фан взял арбалет, велев мне оставаться на месте.
— Господин… — в отчаянии начала было я.
— Заткнись, — рыкнул на меня Бум-Сук.
Фан отсчитал пятнадцать шагов и вложил в арбалет стрелу. Мин-Сик, предостерегая приятелей, сказал, что бумажная волокита, связанная с мертвым экспериментальным образцом, оборачивается сущим адом. Они не обращали внимания.
Целился Фан долго. Рука его слегка подрагивала. Внезапно манго взорвалось, забрызгав стены своим соком. Мои сомнения в том, что испытание окончено, оказались вполне обоснованными. Фан подул на арбалет.
— Дыня с тридцати шагов, манго с пятнадцати. Я поставлю для тебя… сливу, с десяти.
Он заметил, что слива все равно больше глаза снежного леопарда, но добавил, что если Бум-Сук готов признать, что он на самом деле, как сказал Мин-Сик, мешок с дерьмом, и отклонит вызов, то они будут считать прискорбную главу закрытой, на целых десять минут.