— Я не очень-то доверяю, нашему новому другу, — последовал ответ. — Мы будем действовать, как наметили. Но начнем чуть раньше и встретим не там, где я на его плане указал, а за двести саженей. Это будет только наша с тобой операция, больше ничья. Деньги пополам.
Антон отшатнулся от Ивана.
— Что… что ты такое говоришь?
— Идем, — тут грубо дернул его за локоть. — Нечего сейчас спор затевать.
Когда они вышли из дома, лунный серп на небе заволокло тучами. Антон осторожно ступал в потьмах, пытаясь не упасть и подумал, как это вообще похоже на его жизнь. Брести, натыкаясь на неведомое, не имея никакой цели. Впереди смерть. Раньше или позже. Сегодня, или через пятьдесят лет. Нет, он не позволит Мите вот так, в один вечер, примчавшись по случаю, с поезда, стать героем. Антон крепче прижал к себе тяжелую «библию» и поежился от холодного, мокрого ветра.
XVI
Евлампий Григорьевич сидел перед Рачковским ни жив ни мертв. Только-только завершил он свой эмоциональный рассказ, выпив совершенно неприличное количество горькой смирновской настойки.
Антон Данилович смотрел на расстроенного верноподданного и чувствовал значительную досаду. То, что сообщил милый господин Тычинский, означало, что надо, невзирая на поздний час, собирать агентов, давать им подробнейший инструктаж, но самое ужасное — надо просить аудиенции у его высочества, дабы уговорить его остаться дома, а карету пустить по маршруту, чтобы задержать злоумышленников с поличным. Разумеется, князь раскричится. Он скажет, что бездари из Петербурга не в состоянии бороться с мятежниками. Он вызовет шефа московской жандармерии и прикажет тому «разобраться не медля». И тот разберется… Немедленно поскачет в Тишский и возьмет квартиру штурмом, кто бы и что бы там ни было. Если террористы еще там — они взорвут дом, похоронив всех его обитателей и жандармов под его обломками. Если же нет — операцию перенесут на другой день, а Евлампию Григорьевичу придется попрощаться с жизнью. Отвечать же за все предстоит Антону Даниловичу Рачковскому, который должен был «предотвратить», но не сумел. Да еще этот скандал с Ненашевым…
Три часа назад статский советник сам не свой явился в управление и потребовал выдать ему список филеров, кои наблюдают за Морозовым. С этим списком он ненадолго уехал, а вернувшись, заявил, что недавно нанятый на службу Савельев — из бывших уголовников, что категорически запрещено. «Как вы допустили?!» — возмущался Александр Васильевич. А вот так! За двадцать копеек в час бегать по улицам в любую погоду желающих не много. К тому же внешность их должна быть непримечательна. А где нынче таких раздобудешь? Все кинулись в себе индивидуальность подчеркивать!
Рачковский глубоко вздохнул, понимая, что рассерженного Александра Васильевича придется звать обратно и слезно просить о содействии. Возможно, удастся провести операцию тихо, а затем уж с помпой результаты ее представить. И князь ничего не скажет, все ж таки жизнь ему спасли, и шеф московских жандармов Журбяев не успеет вмешаться. Пусть себе дальше землю на Ходынке роет. После задержания троих бомбистов он решил проверить, нет ли где уже установленных адских машин. Теперь вдоль павильонов тянутся длинные глубокие рвы. К коронации обещают засыпать.
Ненашев явился скоро. Курьер застал его в «Эрмитаже» в компании актрисы Андреевой. Александр Васильевич вначале расстроился до безобразия и выглядел убитым, пристыженным и несчастным, что вынужден свою прекрасную спутницу оставить. Потом, сев в пролетку, выдохнул:
— Я б ее кнутом! Зар-раза!
Любовница Морозова, швырявшаяся бриллиантами и отменявшая спектакли через один, имела ценные сведения о вновь прибывшем из-за границы революционере, Иване Кольцове. Год назад в Базеле при странных обстоятельствах погиб Руслан Червинский, двойной агент, долгое время поставлявший бесценные сведения обо всех брожениях в эмигрантской среде русских социалистов. Перед смертью к Червинскому, доподлинно установлено, приезжал Кольцов. Пресловутая интуиция Александра Васильевича не находила себе места относительно этих двух событий. Так вот, Андреева с этим Кольцовым встречалась. Видела его лично на одном из собраний молодой, пока не оформившейся до конца организации, именующей себя социалистами-революционерами, сокращенно «эсерами». Мария Федоровна сама придерживалась левых взглядов и чрезвычайно этим кичилась, не стесняясь фраппировать поклонников фразами вроде «Монархия себя исчерпала. России требуется буржуазное устройство и полноценные органы представительной власти». Это она изрекала, лежа в розовом халате с богатой отделкой из лебяжьего пуха с желтыми хризантемами в руках. Андреева была искренне уверена, что «вмешивается в политику» и ум у нее «не женский». Александр Васильевич снискал вечное и безграничное расположение актрисы, назвав ее «русской Аспазией», ибо полагал, что высшее искусство лести состоит в том, чтобы говорить людям то, что они сами о себе воображают.
Повстречавшись с Кольцовым, Мария Федоровна узнала, во-первых, что кружок социалистов-революционеров его отверг, но он нашел другой, менее известный, доселе считавшийся больше дискуссионным клубом. Там собиралась молодежь, громко и подолгу доказывая друг другу необходимость демократических перемен и призывая к переустройству России. Охранка на этих безобидных крикунов внимания не обращала. Ни разу никто из них не был арестован. А когда хозяйку этого «салона» пригласили все же в управление, она пришла вся в черном и сразу сказала, что за свободу готова идти на каторгу. Когда ей сказали, что деятельность их вредной не считается, она вроде бы даже обиделась.
Кольцов подобрал этот безобидный кружок из юных бунтарей, горящих желанием о себе заявить, и менее чем за год превратил его в настоящую боевую группу, готовую к самым отчаянным и безрассудным действиям.
— Ах, дорогой, Александр Васильевич, — с покровительственными интонациями в голосе, говорила Андреева, — вы не успеваете за молодежью. Вам все кажется, что они пошумят да затихнут. А нет. Прошло время безобидных либералов-болтунов. Им на смену пришли люди, для которых ничего святого нет, лишь цель абстрактная. И жизнь они ни во что не ставят, ни свою, ни чужую. Я бы на вашем месте не шпионов ловила, а на юношество взор перевела. Да не в том ключе, в каком ваше ведомство с ними обычно разговаривает. Монархия должна быть ограничена, для нее это единственный способ выжить. Цесаревич должен отречься. Только так он спасет свой народ от кровопролития.
Мария Федоровна имела удивительную способность усваивать чужие мысли и выдавать их потом за свои собственные. Единственное, что хотел знать Ненашев, — чьи именно мысли она излагает. Для Саввы Тимофеевича что-то больно мирно, а для Рябушинского слишком сложно.
XVII
Лиза сидела в гостиной за ломберным столом, держа чашку двумя руками, и глядела перед собой, почти не моргая. Митя подошел к ней, сел рядом. Он хотел сказать то, ради чего оставался в этой квартире целый день. Бесконечно длинный день.
Лиза тенью ходила за Иваном, хоть и делала вид, будто это случайно. Митя ходил следом за Лизой, тоже делая вид, будто это случайно, и со всем соглашался, говоря себе, что видит дурной сон. Впрочем, не только из-за Стекловой он оставался. Податься ему было некуда. Дома маменька с разговорами про Шрейера, чтоб ему чертей в печенку! Пару раз Митя злорадно представил маменькины истерики и обмороки, когда станет известно, что ее сын, воротившись из-за границы, принял участие в покушении на великого князя. Было в этом что-то необъяснимо сладкое.
Так в детстве он прятался от всех на дереве и сидел, наблюдая, как дворня рыщет по саду. А однажды стянул с себя рубашку, изорвал ее нарочно и полил красными чернилами. Бросил у ворот, а сам залез в свое убежище — дупло старого дуба. Несколько часов до него доносились истошные крики, требования немедленно привезти сюда начальника уголовного сыска и самого генерал-губернатора. Начальник сыска приехал и моментально установил, что на рубахе чернила. Митю нашли, оттаскали за уши и отправили в свою комнату, под арест. На ночь маменька надавала ему пощечин, крича что-то бессвязное, а с утра все пошло как обычно. Несколько дней подряд маменьку, слегшую с нервной болезнью, навещали бесчисленные кузины и тетушки. А про Митю все забыли. То есть разговоры только и были, что о его «поступке», но поинтересоваться, почему он это сделал и как сейчас себя чувствует, никому в голову не пришло.
— Давай уйдем отсюда. Сейчас.
Лиза подняла на него огромные изумленные глаза.
— Что ты говоришь? Уйти? Сейчас? Когда моя жизнь только-только обретает смысл? Зачем ты это сказал?
Митя придвинулся еще чуть ближе и повторил:
Митя придвинулся еще чуть ближе и повторил:
— Давай уйдем… Дверь открыта.
Лиза вскочила так резко, что опрокинула чашку. Чай разлился по простенькой скатерти из зеленого плюша. Резко повернулась и пошла прочь. На пороге задержалась, повернула голову и, не глядя на Митю, спросила:
— Ты идешь?
Он не понял, но встал и подошел к Лизе. Она взяла его за руку и повела за собой.
Они оказались в узкой темной комнате с одним окном и пошлыми бумажными обоями на стенах. Оттенок какой-то серо-зеленый. Неприятный, тревожный.
— Завтра мы, может быть, умрем, — сказала Лиза. — Ты, или я, или мы оба.
— Я все думал о тебе… — начал было Митя.
Он все думал, как бы ее отговорить. Поначалу он полагал, будто эти странные люди только собираются у Аглаи, а Лиза случайно попала в их общество. Но затем понял, что она сама так решила, сама желает среди них находиться и сознательно это выбрала. Зачем? Митя понять не мог.
— Я тоже о тебе много думала, — перебила его Лиза. — Особенно когда с Иваном познакомилась. Его Антон к Аглае привел. Около года назад. Знаешь, он особенный…
Тут Лиза закусила губу и отошла. Опустив голову, неожиданно сказала:
— Ты меня любил и берег, а я была глупая, не умела этого ценить.
Митя сделал несмелый шаг вперед, не совсем отдавая себе отчет, что делает, взял Лизу за плечи и осторожно повернул к себе, а затем, как когда-то, прикоснулся к ее губам. Те оказались неожиданно сухими, шершавыми, словно с момента его отъезда о них все забыли. И вообще, вся Лиза словно иссякла, высохла. Жизненная страсть, что переполняла ее тем летом, заставляла глаза сверкать, а кожу лучиться мягким лунным светом, куда-то ушла. Однако даже эта призрачная тень Лизы вызвала в Митиной душе бурю.
— Не надо, Дмитрий, — чуть слышно, со слезами в голосе попросила Лиза и опустила голову, упершись в грудь Истопчина.
Почувствовав, что она сейчас снова убежит, умчится прочь и впредь начнет избегать его, Митя вдруг разозлился и порывисто прижал Лизу к себе, прошептав:
— Сегодня не отпущу. Моя!
Лиза всхлипнула и сделала слабую попытку оттолкнуть его. Но он каким-то шестым чувством понял, что не с ним она борется, а с собой, и поэтому сжал крепче.
Он остался в ее комнате.
Позже, лежа на узкой жесткой кровати, Митя сквозь дрему слушал Лизин голос. Ему внезапно стало все равно, наступит завтра или же нет. Он останется здесь, с ней. Он пойдет завтра на площадь, одевшись дворником, и если повезет, вернется обратно. И так до самого конца. Наверное, это ощущение Лиза имела в виду, когда писала, что жизнь ее внезапно обрела смысл.
Лиза же тихо говорила и говорила, рассказывая, как жила этот год, а он слушал.
— Когда ты уехал, я каждый день о тебе думала. Как в тумане ходила. Все думала, думала и думала. Приду на нашу скамейку в саду, сяду, закрою глаза и вспоминаю, пока губы твои на своей коже не почувствую. Часами так сидела. А потом мать сказала, что меня надо замуж отдать. Я не сопротивлялась. Сказала, кто первый посватается, за того и пойду. На следующий день Юдин пришел. Объявили о помолвке. Я сидела, слушала, даже говорила что-то, а мысленно с тобой не расставалась. Он меня обнимает, а я глаза закрою и о тебе думаю. А когда свадьбу назначили, поняла, что не могу больше. Сказала, что не хочу замуж ни за Юдина, ни за кого другого…
Митя лежал, слушал Лизу, нежно гладил ее по голове и думал, что такого быть не может, что, должно быть, там в Бадене он умер и попал в рай, где за его жертву сбылось то счастье, о каком он даже мечтать не решался. Или же судьба перед смертью выполняет заветное его желание?
— Умирать легко, — тихо говорила Лиза, — особенно так. У меня ни страха нет, ни сомнений. Будет все, как будет.
Дальше Митя уже не слышал. Нежное, будто обволакивавшее со всех сторон, тепло окутало, околдовало его. Измученный сумасшедшим, нереальным, невозможным днем он уснул и не заметил, как Лиза встала и тихонько вышла из комнаты.
XVIII
Ненашев оборвал Рачковского на полуслове.
— Чушь все! Или вы всерьез полагаете, что этакого болвана с первой же встречи на дело пригласили?!
Евлампий Григорьевич вспыхнул цикламеном от такой наглости. Что этот рыжий себе позволяет?
— Александр Васильевич, — насупился Рачковский, — господин Тычинский жизнью рисковал…
— Черта с два! — статский советник негодовал. — Никто бы ему ничего не сделал! На то и расчет, что он до вас целым, невредимым доберется и расскажет, что слышал!
— Ну, хорошо! — Антон Данилович не сдержался. — И где же тогда, по-вашему, будет покушение?
— Не могу сказать, но точно не там, где указывает этот… — Александр Васильевич хотел что-то обидное сказать, но в последний момент остановился. Оскорбленные взоры, что бросал на него Тычинский, подействовали. Статский советник решил, что и впрямь зря обижает патриота. — Думаю, что операция назначена на ближайшие часы. Иначе они бы не стали приглашать его на квартиру. Расчет был, что когда мы придем ее проверять, там уже никого не будет. Хм… А описание тех кто там был, помимо Кольцова, есть?
— Сразу отдельно вывели-с, — с гордостью, почтительно склонившись, сказал в правое ухо секретарь Сипягина, находившийся здесь же, чтобы следить за надлежащим оформлением протоколов.
Ненашев пробежал глазами бумагу сверху вниз, затем снова стал читать где-то в середине. Лицо его странным образом переменилось, он моргнул и даже отер глаза ладонью, будто стараясь отогнать наваждение.
— Надо ехать в этот переулок, обложить со всех сторон, да и взять с поличным, — предложил Антон Данилович.
— Думаете, казачка вам подослали, а теперь ждут, пока вы их накроете? — усмехнулся Александр Васильевич. — Поймите, вы имеете дело с хорошо организованной, управляемой, подготовленной боевой группой!
— Ну не так уж хорошо они подготовлены, — махнул рукой Рачковский, — трое-то из этой группы попались. Причем с поличным.
— Это случайность, — махнул рукой Ненашев. — Вам просто повезло. Квартальный оказался на месте, плотников в неурочный час выгнали, те не слишком осторожничали… Авось, само собой все получилось. Вы же их не выслеживали, понятия не имели, что они там окажутся!
— Не пойму я вас! — Алексей Данилович от злости схватил лист бумаги и начал быстро-быстро его складывать. Вскоре у него в руках остался маленький белый квадратик. — Вы к чему клоните? Что не надо туда ехать? Да я хотя бы ради исполнения должностной рутины должен то место осмотреть и все зафиксировать!
Евлампий Григорьевич недовольно уставился на Ненашева. Этот лощеный господин с торчащими рыжими усами Тычинскому положительно не нравился.
Ненашев буравил глазами Рачковского.
— Хорошо, вы туда поедете и арестуете всех, кого там обнаружите. Но! Сначала туда пойдет ваш осведомитель и скажет, что… Впрочем, это совершенно не важно, что он скажет. С ним пойду я и постараюсь убедить присутствующих добровольно сдаться. Имею все основания считать, что они согласятся.
Алексей Данилович уставился на Ненашева с недоумением.
Чернота за окнами сменилась серым холодным рассветом. Казалось, что тяжелые тучи разлеглись прямо на крышах.
— Ну что ж… — Рачковский по прежнему не сводил глаз со статского советника, — будь по-вашему.
Сложившееся хрупкое согласие тут же лопнуло от нервного возгласа Тычинского.
— Я туда второй раз не пойду!
Ненашев подошел к Евлампию Григорьевичу и смерил его долгим, внимательным взглядом.
— Хорошо… — задумчиво произнес он, — пожалуй, без вас гораздо лучше будет.
XIX
Антон не понял, откуда появились жандармы. Подъехал экипаж, где были Лиза и Аглая. Лиза вышла. Они с Иваном отошли. Антону очень хотелось узнать, о чем они говорят.
Раздался грохот водовозной телеги и вдруг со всех сторон налетели…
— Никому не двигаться! — раздался грозный окрик.
Борисоглебский в тот же момент решил, что не пойдет ни под суд, ни на каторгу, в Сибирь без срока… Руки его, сжимающие трубки, поднялись вверх.
— Бросит, ваше благородие, бросит! — взвыл чей-то трусливый дискант за спиной.
«Неужели прямо сейчас умирать?» — завертелось в голове каруселью.
Комната быстро наполнилась жандармами. Кто-то осторожно подкрадывался ближе, делая успокаивающие жесты рукой. Антон отчетливо видел его отражение в грязном оконном стекле. Кто-то протянул уже руку в белой перчатке…
Борисоглебский качнулся, он терял сознание, тяжелый снаряд, так неудобно лежавший в руке, медленно выскальзывал… И тут же следом, со всех сторон разом разверзся ад. Взметнулись столбы пламени, дикие вопли и выстрелы потонули в его грохоте.
«Как глупо!» — последнее, что мелькнуло у Антона в голове.