— Велика амбиция, да мала амуниция! — внезапно встрепенулся Минор, сидевший рядом с ними и большую часть пламенной речи будто проспавший. — Французская революция поднялась на плечах огромной науки, великих естествоиспытателей, математиков, мыслителей! И сама двигалась великими талантами вроде Мирабо, Дантона, Карно. А у нас что? Имя им легион! Но это имя не легион великих людей, а имя бездарных профессоров, непризнанных артистов, несчастных литераторов, студентов, не кончивших курса, людей с большим самолюбием, но малыми способностями, с огромными претензиями, но без выдержки и силы на труд! Что вы предлагаете? Что вы вообще можете? Да только воздух сотрясать, да в цыплячью грудь свою пальцем тыкать! Кто вы такие? Чем живете? Что вообще в жизни сделали? Лентяи и пустозвоны, возомнившие, будто право имеют!.. Вечная беда интеллигенции нашей, излишнее самомнение. Получив среднее, а если прямо сказать — дрянное образование в какой-нибудь гимназии, да проучившись курс-другой в университете, всякие выходцы из мещан и обнищавших дворянчиков тут же перестают что-либо читать и чем-либо интересоваться. Все их убогое представление о мире зиждется на околоточных сплетнях и чтении газет. Забыв вскоре и то немногое, что им удалось вынести из своего короткого ученья, мнят тем не менее, себя людьми образованными и думают, будто мир в состоянии переустроить!..
«Дело спасти», — Смирнов усилием воли остановил нахлынувший поток сомнений. Что сделано, то сделано. По глупости, не подумав и «на авось». Двоюродный брат, Николай Венедиктович, с детства осторожен. Трусоват, если уж по правде. Потому, из-за трусости своей, все хочет заранее знать, везде соломки настелить, других людей под свою дуду плясать заставить. Чтоб все заранее знать, чтоб ко всему подготовится. Неизвестности не может вынести. Со страху голову потерял совсем.
Неожиданно в глазах у Смирнова потемнело, и он был вынужден остановится, даже рукой за стену схватился. Шедший впереди лакей ничего не заметил.
— Вам плохо? — раздался вежливый, но холодный голос. Ни единой нотки участия и беспокойства в нем не было.
Смирнов поднял голову. Перед ним стоял мужчина средних лет, в щегольском черном фраке и черной же манишке. В петлице его была зеленая гвоздика.
— Князь Лионзов от его высочества, — сказал он. — Для вас предназначается эта записка.
Смирнов взял листок бумаги, развернул и прочитал. Потом тряхнул головой, пытаясь отогнать темноту от глаз.
«Вы или ваше доверенное лицо будьте завтра в банке Розенберга в полдень. При передаче суммы может присутствовать один свидетель по вашему выбору».
— Позвольте, — князь Лионзов показал глазами на записку. — Не могу оставить это у вас.
На секунду Смирнову показалось, что все это дурной сон. Это не может быть! Неслышно за его спиной появился Николай Венедиктович. Он хотел что-то сказать, но, увидев Петра Арсеньевича, побелел.
— Что?… Что? — пролепетал он, потом осторожно вынул листок из руки Смирнова.
— Позвольте! — вскричал Лионзов.
Но Николай Венедиктович его не слышал. Он был близок к обмороку.
— Да что же это? — забормотал он, растерянно хлопая глазами. — Как же можно так?.. Что это?..
Из бальной залы донесся громкий голос Рябушинского, провозглашающий тост:
— Не за правительство, а за народ русский, терпеливый и многострадальный, ожидающий своего истинного освобождения!..
Окончание тоста утонуло в поднявшемся гуле тревожных голосов.
XIV
Алексей Федорович Кошкин, начальник московской уголовной полиции, был обижен. Мало того что ему не посчитали нужным рассказать, чем окончился арест троих бомбистов на Ходынском поле, так еще и хамски потребовали «не вмешиваться». А ведь арестовали-то полицейские! Ни охранка, ни жандармерия ни сном ни духом!
— Палец о палец больше не ударю, — раз в двадцатый повторил Кошкин и сам знал, что это неправда. Если что-нибудь «эдакое» во время коронации все же случится, то великий князь найдет виноватого. Им будет милейший Алексей Федорович. Ибо все остальные службы, отвечающие за порядок и безопасность торжеств, находятся в прямом подчинении Сергея Александровича, чтоб ему пусто было. Какой из этого следует вывод? Придется все равно глядеть в оба и во все «вмешиваться», хоть охранка и запрещает. Будто это самому Кошкину лично необходимо.
После вчерашней облавы на Хитровке Алексей Федорович отдыхал. Ничего крупного не нашли. Один опийный притон да бордель без лицензии с пятью девками. Больше с убогими возились, одевая их в теплое да разводя по богадельням и больницам. Поэтому когда в одиннадцать вечера в дверь его кабинета начали громко стучать, Кошкин пал духом. Ничего хорошего этот стук не предвещал.
Он встал, убрал в ящик остатки своего ужина, поправил жилет и набросил на плечи пиджак. Только после этого открыл.
На пороге стояли двое — Савва Морозов и бледный, дрожащий, худой субъект с жидкими темными волосами. Тощий субъект оказался директором смирновского товарищества, чью водку господин Кошкин уважал чрезвычайно.
Через час Алексей Федорович закончил писать и дал папке гриф: «Об ограблении П. А. Смирнова. Секретно». Естественно, ни о каком формальном расследовании речи быть не могло. Ведь замешан сам Сергей Александрович Романов. Однако вернуть деньги еще надежда есть. Мошенники еще не успели покинуть Россию, а может быть, даже до сих пор в Москве. Уголовный сыск обладал широчайшей информаторской сетью, так что оставалась надежда, что большой друг Морозова Алексей Федорович не откажет в помощи. Впрочем, всего ему решили не рассказывать. Только про деньги и «случайно дошедшие слухи о готовящемся покушении».
Тот действительно, как только вошел в курс дела, сразу позвал курьера. Надо было срочно сообщить на вокзалы и дорожные станции приметы поручика Квасневского и гражданина Плющика-Плющевского. Оба субъекта из ближайшего окружения великого князя… Это существенно осложняет дело.
— Итак, к вам прибыл адъютант его высочества великого князя и сообщил, что тот ждет деньги немедленно? — уточнил Кошкин.
— Д-да, — заикнувшись, подтвердил Николай Венедиктович.
— Но на купеческом балу выяснилось, что к вам никого не посылали и князь Лионзов, должен был договориться о передаче денег?
— С-совершенно точно, — директор смирновского завода был близок к обмороку. Кошкин встал, подошел к небольшому шкафчику в углу своего кабинета и достал початую бутылку коньяку, три рюмки да вазочку шоколадной помадки.
В последнее время по управлению ходило много шуток о смене «фаворитов» в Николаевском дворце. Вероятно, Квасневский со своим товарищем, попав в немилость, решили воспользоваться напоследок известными обстоятельствами, обеспечив себе несколько лет безбедного существования. А при толковом вложении — и всю жизнь.
Николай Венедиктович выпил коньяк залпом и уже через минуту ощутил, как от желудка по всему телу расходятся волны живительного тепла.
— О ваших чудачествах, Савва Тимофеевич, я наслышан, — строго сказал Кошкин. — Иначе как очагом крамолы вашу мануфактуру и вас самого не зовут.
— Не обо мне речь, — прервал его Морозов.
— Ладно, — Алексей Федорович скривил рот и внимательно поглядел на Николая Венедиктовича. — Что ж вы не донесли официально о готовящемся покушении на великого князя?
— А вы бы донесли? — жалобно взмолился директор. — Либералы бы нас затравили! Во всех газетах бы кричали, что мы ретрограды, поддерживаем произвол, лишь бы своих «откупов» не лишиться! Я все это начал, я и закончу. Скажите мне, где искать теперь этих бомбистов! Я сам пойду и попрошу их…
Тут Николай Венедиктович осекся, сообразив, что ляпнул лишнего. Треволнения и коньяк окончательно расшатали его нервную систему, и он утратил над собой контроль. Глаза Кошкина тут же сузились и внимательно уставились на директора.
— Он не в себе, — сказала Морозов, недовольно кашлянув в кулак. — Что с деньгами делать?
— Молодчиков постараюсь отловить, а там уж… — Алексей Федорович развел руками. — Официально дела нет, так что ваше дело, что с ними делать. Скажут они вам, где деньги, хорошо, не скажут, придется отпустить. Все. А ты, Савва Тимофеевич, мне ничего не хочешь сказать? Подумай, потом может быть поздно.
Морозов немного помедлил с ответом, затем уверенно мотнул своей круглой стриженой головой.
— Нет.
Николай Венедиктович, замер, не донеся рюмки до рта, и тут же ощутил, как тяжелый ботинок Саввы Тимофеевича наступает ему на ногу.
XV
Митя не мог понять, почему Антон вернулся. Ведь когда они столкнулись на лестнице, Борисоглебский отчаянно не хотел пускать его в квартиру, отговаривал и чуть не силой оттаскивал. Поэтому, увидев его снова, Истопчин удивился. И еще больше он изумился бы узнав, какова же причина возвращение Борисоглебского. Причина — Лиза.
— Нет.
Николай Венедиктович, замер, не донеся рюмки до рта, и тут же ощутил, как тяжелый ботинок Саввы Тимофеевича наступает ему на ногу.
XV
Митя не мог понять, почему Антон вернулся. Ведь когда они столкнулись на лестнице, Борисоглебский отчаянно не хотел пускать его в квартиру, отговаривал и чуть не силой оттаскивал. Поэтому, увидев его снова, Истопчин удивился. И еще больше он изумился бы узнав, какова же причина возвращение Борисоглебского. Причина — Лиза.
Прошлогодняя история неприятно поразила Антона. Он никак не ожидал, что между Истопчиным и Лизой Стекловой что-то могло быть. Увидев же его год спустя у квартиры Аглаи, понял, что тот примчался прямо с поезда. Дальше он не очень понимал, что говорил и делал. Им овладело бешеное желание ни за что не допустить его встречи с Лизой. Точно так же как несколько лет назад, слывя ее другом, он брался передавать ей любовные записки от молодых людей, но никогда этого не делал. С улыбкой принимал, прятал во внутренний карман, а оставшись один с яростью сжигал. Его бесило, что даже в мыслях кто-то может посягать на нее.
С тех пор Антон сильно похудел, лицо его осунулось, серые глаза смотрели вдумчиво и внимательно. От прежнего «Момочки», как называла его Лиза, не осталось и следа. Когда-то она запрещала ему подходить к ней при свидетелях.
Ей было пятнадцать, а ему девятнадцать. Антон свято хранил тайну их встреч в тенистом уголке запущенного сада Стекловых. Встречи эти начинались с определенного ритуала. Лиза всегда приходила с опозданием и капризно надувала губы, увидев Антона, будто совсем и не ожидала его встретить. Затем она говорила что-нибудь вроде «Боже, Момочка, где ты взял этот галстук?!», или «Сегодня в парке у тебя был преглупый вид». После минут десять зубоскалила по поводу общих знакомых. В основном девушек. Возражать ей было ни в коем случае нельзя. Говорила она так, словно перед публикой выступала. Корчила всякие рожи, закатывала глаза, прикладывала руку к груди, смеялась нарочито громко и искусственно. Затем вдруг прерывалась и показывала Борисоглебскому какую-то деталь своего туалета. Новую брошь, рюшку, заколку, цветок на шляпке и всегда при этом спрашивала одно и то же:
— Правда, она мне идет?
Это был сигнал. Она вдруг поворачивалась к Антону и смотрела на него долгим, озорным взглядом. Глаза ее при этом лучились, и было в них что-то искреннее, глубокое и настоящее. Борисоглебскому всегда казалось, что она этого настоящего в себе жутко стесняется и одно лишь то, что ему решается показать, — подвиг. Наступала тишина. Они могли долго-долго друг на друга смотреть. Потом Лиза наконец осторожно снимала перчатку и осторожно клала свою горячую, мягкую ладошку поверх руки Антона, чуть придвигая к нему и склоняя набок голову. А он бережно, боясь спугнуть Лизу, целовал ее влажные, бархатные губы. Затем покрывал легкими, нежными поцелуями ее щеки, глаза, чувствуя себя при этом бабочкой, собирающей нектар. Лиза всегда сидела неподвижно, закрыв глаза, и только порывистое дыхание выдавало ее волнение. Когда биение Лизиного сердца становилось совсем частым, она быстрым движением уворачивалась от губ Антона, вскакивала и убегала. Иногда он думал, может, стоит прижать ее к себе, обхватить руками и не дать уйти, но решится никак не мог. Страх испугать или обидеть Лизу был сильнее желания удержать ее подле себя.
На следующий день все повторялось. И чем сильнее билось ее сердце вчера, во время их встречи, тем более язвительной она становилась на людях.
— Момочка, не дуй губы. Ты похож на теленка! — хохотала она, показывая на него веером.
— Лиза! — строго одергивала ее мать.
Однако смех продолжался. Лиза начинала что-то шептать на ухо подругам или сестрам, показывая на Антона глазами, а иногда и пальцем, после чего все дружно начинали хихикать. Борисоглебский на нее не обижался. Он вообще не мог сердиться на Лизу. Она могла обзывать его занудой, дурачком, исподтишка бросаться репейниками, делать все что угодно — Антон никогда не сердился и обиженным себя не чувствовал. Может, только чуть прикрывал глаза, чтобы окружающие не заметили, с какой нежностью смотрит он на свою мучительницу.
Закончилось лето, а с ним и их странный, короткий роман.
Антон уехал за границу изучать инженерное дело. Лизу он не видел лет восемь. Когда вернулся в Россию, даже не думал искать с ней контакта. Однако отец Лизы, генерал Стеклов, случайно встретив Борисоглебского в приемной у великого князя, предложил ему навестить их семейство на даче.
Увидев Лизу, Антон вопреки своим ожиданиям порывисто вдохнул. Что-то похожее испытываешь, ныряя с крутого обрыва или с высокой скалы. Но в то же время отчетливо понял, что огромное чувство, какое он к ней испытывал, угасло. Нет, забыть Лизу он не старался. Напротив, часто вызывал в памяти ее образ, глубоко вздыхая. Легкое ощущение светлой, приятной грусти нравилось ему. И вот Лиза снова стоит перед ним, хитро улыбаясь, она тоже все помнит, хоть и делает вид, будто приехал к ней полузабытый друг детства. Там, на даче, вокруг было так много людей…
Зачем он вернулся? Ответа на этот вопрос у него не было. Просто жизнь за пределами этой квартиры внезапно лишилась всякого смысла. Кто он? Инженер без места? Дворянин «ни кола, ни двора»? Временами ему рисовались грезы, как он возвращается в тихий, уютный дом, где ждет его жена и маленькие ребятишки. Он почти физически ощущал, как они забираются к нему на колени, отнимая газету и требуя ласки. Но ничего этого не было. И не будет никогда. В сердце не осталось ничего, кроме разочарования и тоски. И еще огромной, пожирающей и подавляющей все остальные чувства ненависти. У Антона была личная причина ненавидеть великого князя и желать тому мучительной смерти. И нет ничего и никого, ради которых можно было бы простить. Будущего Антон не видел. Собственно, он давным-давно решил наложить на себя руки. Так почему бы не сделать эту жертву полезной? Поэтому он здесь. Поэтому он встанет и пойдет с Иваном осматривать место завтрашней операции. Изучать его так, чтобы с закрытыми глазами, по числу шагов суметь определить свое место. Борисоглебскому предстояло изображать слепого. Он будет первым метальщиком. Еще Иван его ценит. Ведь это Антон придумал, как увеличить подрывную мощь динамита. Пропитать чистый американский хлопок калийной селитрой от Мальцева, той, что он для своего «рубинового стекла» готовит. Получившийся нитрат целлюлозы осторожно соединить с чистым нитроглицерином. Для чего еще в России инженер? Пробовал год к Корзунду устроится, в товарищество по строительству железных дорог, так не вышло. За концессию на это самое строительство в Петербурге столько запросили, что пришлось забыть. Гельмунд строит. Через любовницу свою в генеральном штабе заказ для армии получил. Не платил ни сколько, да еще и ворует. И никто не виноват в этом. Порядок таков. Традиция. Кто ее нарушит — сам первый пострадает.
План Ивана хорош. Прежде всего своей простотой и чудовищностью. Первым подорвется Антон. Он будет изображать слепого до тех пор, пока карета князя не поравняется с ним. Единственный способ остановить ее наверняка — броситься под ноги лошадям. Иван умный. Он сразу догадался, что другого способа нет, и предложил этот. Дальше настанет черед самого Ивана и Мити. Митя будет дворником одет, а Иван важным барином на извозчике. Надо попасть в окно кареты. Если Истопчин промахнется или будет застрелен жандармами, свою бомбу бросит Алеша Кротов. На самый крайний случай рядом, в легкой «эгоистке» купеческого фасона, сидят Лиза и Аглая, изображая барыню со служанкой. Как будто выехали за покупками. У каждой колба с тройным зарядом, не такой конструкции, как у остальных. В три раза мощнее. Даже если в двух метрах от княжеской кареты бросить — никого в живых не останется.
Глупый осведомитель донесет в охранку, что покушение состоится в следующий четверг. Сейчас, должно быть, докладывает. Совещание соберут, будут думать, что делать. Полицейские сегодня отдыхают, вчера на Хитровке большую облаву устроили. Так что завтра рано утром, когда князь поедет в Успенский собор.
— Просыпайся! — резкий голос Ивана вырвал Антона из сладкой дремы. Он словно выпал из своей прежней, простой, понятной, теплой и уютной жизни, больно ударившись о холодный дощатый пол Аглаиной квартиры.
Рядом стоял Иван.
— Пора, — сказал он.
Антон поднялся с пола, надел пальто, служившее ему одеялом.
— Надо отнести запасные заряды на место. Ты понесешь вот этот, а я два, — сказал Кольцов, беря холщовый мешок с «библиями».
Внезапно Антон понял, что если они сейчас уйдут, то Лиза и Митя останутся наедине. Аглая не в счет. Она последнее время совершенно не в себе.
— Почему я? — хриплым голосом спросил Борисоглебский.
— Я не очень-то доверяю, нашему новому другу, — последовал ответ. — Мы будем действовать, как наметили. Но начнем чуть раньше и встретим не там, где я на его плане указал, а за двести саженей. Это будет только наша с тобой операция, больше ничья. Деньги пополам.