Ему показалось, что Женя сейчас уйдет.
– Ты только не уходи! – вырвалось само собою.
Она вздрогнула от того, как громко прозвучал его голос в тишине. Рука ее сильнее сжала его пальцы, но сама она по-прежнему была неподвижна. Как будто стобняк напал на нее – именно теперь, когда их ничего больше не разделяло.
И тут его охватило уже не какое-то необъяснимое чувство, а настоящий стыд и настоящий страх.
«А чего ты ждал? – обжигающе мелькнуло в голове. – Чего ты имел право ждать – после всего?.. Что ты ей сказал тогда, в рыбацкой избушке, когда она плакала, хваталась за тебя, как утопающий хватается за своего спасителя? А сказал ты, что вам придется расстаться, потому что ты не сможешь жить так, как должен жить ее муж… И еще что-то такое же глупое, подлое, такую же мертвую, безвозвратную чушь!»
Может быть, все это вспомнилось Юре не так последовательно, не так отчетливо, но стыд, но злость на себя охватили его мгновенно, как будто кто-то в лицо ему выкрикнул все эти слова.
Теперь надо было или уйти, или никуда ее не отпустить.
Он взял Женю за плечи, медленно повернул к себе, ладонями коснулся ее лица, приподнял его, заглянул в глаза. В глазах стояло отчаяние, как будто она угадала его мысли.
– Но что же теперь? – вдруг выговорила она так тихо, что он едва расслышал. – Все равно я не могу уже сделать так, чтобы этого не было, совсем не было… Юра!..
– Никогда я больше… Никуда больше… – прошептал он срывающимся голосом. – Женя, прости ты меня!
Эта встреча была чаянная, нечаянная, невозможная, долгожданная. Как и тогда, на берегу залива. Но как же отличались эти два соединяющих мгновения! Тогда все происходило само собою, со страстной безошибочностью. Сильное, неодолимое, все затмевающее желание руководило каждым Юриным движением, разум и чувства соединялись в одном мощном порыве.
Да и не осознавал он тогда ничего, даже любви своей еще не осознавал, только до дрожи во всем теле хотел эту удивительную, как магнитом притягивающую женщину. Все остальное пришло потом – когда Женина голова уже лежала у него на груди, когда она смеялась, тихо и устало, и Юра чувствовал, как она дышит ему прямо в сердце.
Теперь все было настолько иначе, что ему показалось даже: совсем не будет больше тихого усталого дыхания, едва слышного счастливого смеха… Он видел, чувствовал, как она пытается вырваться из своего странного столбняка – и почему-то не может. А он почему-то не может ей помочь.
Растерянные, ничего не понимающие, они стояли рядом на пороге комнаты и не могли его переступить.
Наконец Юра легонько потянул Женю за руку.
– Пойдем, – ненавидя свой голос и свои ничего не выражающие слова, произнес он. – Давай… просто так рядом посидим?..
Сидеть рядом просто так здесь было не на чем.
В бабушкиной гарсоньерке стояли два легких ореховых креслица с гнутыми ножками, между ними круглый столик с откидывающейся крышкой, на нем – инкрустированная китайская пепельница. Бабушка Миля говорила, что это столик для рукоделия, в прошлом веке такие были в каждом доме. Она-то, правда, рукоделием не занималась и использовала столик как подставку для одной из своих бесчисленных пепельниц. Внутри, под откидной крышкой, обернутые пергаментной бумагой и перевязанные выцветшей лентой, лежали старые фотографии и их с дедом любовные письма.
Стоял еще массивный письменный стол красного дерева и рядом с ним – стул с вишневой шелковой обивкой и высокой резной спинкой. Еще – такой же массивный платяной шкаф с двумя тяжелыми ключами в виде мефистофельских голов. У бабушки вообще вся мебель была старинная, оставшаяся от родителей ее мужа, профессора Юрия Илларионовича Гринева.
По-прежнему держа Женю за руку, Юра присел на край широкой кровати с такой же резной, как у стула, спинкой. Женя помедлила немного, потом села рядом с ним. Он обнял ее, почувствовал, как напряжены ее плечи, как вся она скована, сжата, как будто кто-то держит ее изнутри жесткой рукой.
Юра наклонился к ее губам – они тоже стали чужие. Не забытые, не непривычные – чужие. Полчаса назад, в машине, они были совсем другими. А сразу, у черной решетки, – и вовсе…
Глаза у Жени были закрыты, Юра не видел их выражения, только вздрагивали ресницы. Он все-таки обнял ее, поцеловал. Она послушно разомкнула губы, ответила на поцелуй. Он слегка нажал на ее плечо – и она сразу легла, по-прежнему не открывая глаз.
Он хотел сказать, что любит ее, – и не смог. Тогда, в бревенчатой избушке, эти слова вырвались сами собою; Юра осознал их только после того, как произнес.
– Помоги мне, – шепнул он вместо этого, ложась рядом с нею и с ужасом ощущая свое бессилие.
И вздрогнул от собственных слов: было в них что-то случайное, общее. Любой мужчина мог сказать их любой женщине, ничего при этом к ней не испытывая.
Серый дневной свет пробивался в окно сквозь ветки высокого клена, и в этом неярком свете было отчетливо видно Женино застывшее лицо. Он отвел глаза.
Его бессилие – теперь, с нею! – было необъяснимо.
Все время, прошедшее после их расставания, Юра не был ни с кем. Он не мог прикоснуться к Оле, даже видеть ее не мог – и Оля ушла. Он не хотел никакую другую женщину и не думал даже, что это, может быть, странно. Что странного? В семнадцать лет было бы странно, а в тридцать два желание уже не было желанием вообще, оно стало направленным, живым.
Но о Жене-то он думал всегда, и хотел ее всегда, и просыпался ночами в поту, весь дрожа, мучаясь оттого, что ее нет рядом! Так что же происходит с ним теперь?
Конечно, она помогла ему: расстегнула на нем рубашку, потом – «молнию» на его джинсах, потом прикоснулась рукой, погладила… Было что-то жалкое, что-то глубоко несчастное в ее движениях. Но что, но почему – он понимал еще меньше, чем понимал сейчас себя. Когда Женя скользнула к его коленям, чтобы помочь ему еще больше, разбудить в нем никак не просыпающуюся мужскую силу, – Юра удержал ее.
– Полежи, – попросил он, подтягивая ее обратно и прижимая ее голову к своему плечу. – Полежи просто так. Не обижайся на меня…
Она уткнулась лицом куда-то ему под подбородок.
– Юра… – глухо прозвучал ее голос. – Юра, ничего у нас не получится. Я… Господи!..
– Но почему, Женя, почему?! – выговорил он с неудержимым, заставляющим голос срываться отчаянием. – Ну подожди немного, пожалуйста, может быть, это просто оттого со мной, что… Подожди, прошу тебя!
– Ты совсем в этом не виноват, совсем! – Она по-прежнему не поднимала лица, по-прежнему едва слышен был голос. – Не говори так, Юра, у меня сердце разрывается, когда ты так… Когда ты – ты!..
И тут она вдруг заплакала – захлебнулась словами и слезами одновременно. Затряслись плечи, вся она затряслась, забилась в его руках как птица.
Юра оперся о локоть, приподнялся, другой рукой почти насильно оторвал Женину голову от своего плеча, к которому она прижималась так сильно, как будто вся хотела в него вжаться, исчезнуть, не быть. Он всего лишь хотел спросить, что с нею, – и, может быть, понять, что происходит с ним.
Но как только он заставил ее поднять голову, как только, вопреки ее желанию, увидел прямо перед собою широко открытые глаза, – все переменилось, как будто они мгновенно оказались в другой комнате, в другом мире, в другой жизни.
Теперь он видел Женины глаза словно через очень сильное увеличительное стекло. Слезы не успевали останавливаться в них – проливались, бежали по щекам светлыми дорожками.
И все-таки этих убегающих слез хватило, чтобы глаза промылись ими, просветлели. В глазах по-прежнему стояло отчаяние, сквозь слезы еще более заметное, – и все же они были теперь не прежними, другими. Ничего не изменилось, но Юра почувствовал, что вся она теперь открыта ему: и дрожащие губы, и дорожки слез на щеках, и любимые, единственные глаза – как светлые камни на срезе.
Он по-прежнему не понимал, что происходило с нею минуту назад. А о том, что происходило с ним, больше не думал вообще. Смешиваясь, сливаясь с любовью, в нем вспыхнула невыносимая жалость – к ней, к ее непонятному и отчаянному несчастью, которое всю ее сотрясало изнутри, как малярийная лихорадка.
Юра не знал причины этого глубокого несчастья, но ему и неважна была причина. Все равно причиной был он сам – его безжалостные слова в рыбацкой избушке и то, как, идя через летное поле в Южном, он чувствовал, что Женя смотрит ему вслед, но не обернулся… Сам он был виноват в том, что чуть не потерял женщину, без которой ему не было жизни, – собственное сердце чуть не потерял!
Женя плакала беззвучно, уже не пытаясь спрятаться, отвести глаза. Наоборот, она и сквозь слезы вглядывалась в его лицо – с той же отчаянной потерянностью во взгляде.
– Все, – шепнул он прямо в ее полуоткрытые, вздрагивающие губы и, почувствовав, что она снова хочет что-то сказать, повторил: – Все. Ты родная, любимая моя, не надо тебе плакать. Только побудь со мной…
Теперь он действительно хотел только этого и больше не задавал вопросов ни себе, ни ей.
Все происходило как будто впервые. Юре казалось, что он все забыл: что она любила, как она любила, от чего так томительно изгибалась в его объятиях, от чего приникала к нему со счастливым стоном. Это было так странно: помнить ее всю – каждую интонацию любимого голоса, каждую узорную прожилочку в милых глазах – и забыть, что надо делать, чтобы глаза эти туманились.
Но он уже понимал – если вообще мог теперь что-нибудь понимать, – что и не надо ничего помнить.
Юра лежал на спине, обнимая прижавшуюся к нему Женю. Теперь ее плечи не дрожали, а словно прислушивались к нему – к тому, как его рука гладит их. Сначала медленно гладит, только ласково, но постепенно весь он наливается страстью – и твердеет плечо, сердце бьется сильнее, во всем теле слышны нетерпеливые удары.
Он хотел раздеть ее, поднес руку к верхней пуговице светлой блузки, но Женя придержала его руку, заодно погладив ее, и быстро расстегнула блузку сама, сбросила ее, потом так же быстро сняла с себя брюки.
– Лучше я тебя раздену, – едва слышно сказала она, прикасаясь рукой к его рубашке. – Можно, Юра?
И, не дожидаясь ответа, стянула рукав его рубашки, щекой прильнула к его голому плечу, взялась за второй рукав.
Женя раздевала его медленно, прикасаясь к открывающемуся телу губами, лицом, грудью. И при каждом ее прикосновении Юре казалось, что это – все, что больше он не выдержит ни минуты, разорвется от напряжения, как слишком туго натянутая струна.
Он закинул за голову руки, сжал пальцы, когда Женины губы коснулись его живота, когда он почувствовал, как все ниже опускается по его телу ее дыхание – и не снаружи горячит, а словно изнутри, смешиваясь с его страстью, подогревая…
– Не надо больше, милая, не надо!.. – Юра сел, руками придержал ее за плечи. – Не могу я больше, не выдержу. А хочу тебя так, что… Истосковался по тебе, Женечка, иди ко мне скорее.
Она так сильно возбудила его, пока снимала с него одежду, трепещущим языком и всем телом прикасалась к самым тайным, чувствительным местам, – что он не владел больше собою. И торопился, торопился, чувствуя, что и в самом деле не сможет ласкать ее так долго, как хотел бы, – бесконечно. Голова уже вся была в вихрящемся огне, и ничто в нем больше не подчинялось ни разуму, ни воле.
Юра почувствовал только, что Женя уже обнимает его снизу, вся обнимает, руками и ногами обхватывает его спину. Что он уже ничем не разделен, неразделим с нею – наконец-то не только душой, но и тонущим в ней телом.
Это длилось не дольше, чем вспышка метеора, которую всегда долго ждешь и никогда не успеваешь разглядеть. И так же много всего – желания, любви, взрывающего сердце и тело счастья – уместилось в один этот вспыхнувший миг.
С тех пор они, кажется, совсем не вставали с кровати. Страсть то разгоралась в них, то ненадолго утихала – да и то не утихала совсем, а сменялась нежностью.
В первый раз придя в себя, Юра встревоженно глянул на Женю: понимал, что едва ли ей хорошо было с ним – так быстро… Она лежала рядом, закрыв глаза; на секунду ему показалось, что она спит. Он осторожно прикоснулся к ее лбу – и пальцы дрогнули от невозможного, счастливого ощущения: обвиваются вокруг них влажные русые колечки…
И тут же она засмеялась – счастливо, едва слышно. Тем самым смехом, которого Юра уже не чаял больше услышать.
– Что ты? – спросил он, наклоняясь к ее лицу.
– А как ты думаешь?
Женя открыла глаза. Что угодно он ожидал в них увидеть, кроме счастливого удивления, которым они светились, лучились, сияли!
– Ничего я не думаю, Женечка. – Наверное, улыбка у него сейчас была как у младенца. – Думаешь, можно думать, когда… Не очень хорошо тебе было, да?
Она засмеялась громче и, кажется, еще счастливее. Потом слегка отвернула голову – как будто для того, чтобы он так и не разгадал причины ее смеха.
– Да что же ты?
Свободной от колечек рукой Юра опять повернул к себе ее голову, всмотрелся в глаза. За несколько секунд глаза изменились так, как только у нее могли меняться. Теперь в них светилось уже не удивление, не затаенный вопрос, а что-то совсем другое – веселое, дразнящее.
– А я просто вспомнила, как тогда все это было, – наконец ответила Женя, обнимая его за шею и снизу заглядывая в лицо. – Так и было, Юра! Тоже сразу, и тоже очень быстро… И точно так ты боялся, что я не успела, помнишь? И волосы так же перебирал потом у меня на лбу.
– Видишь, какой однообразный, – улыбнулся он, нанизывая еще одно колечко на безымянный палец. – Соскучишься со мной.
– Хорошо бы. – Женя притянула к себе его голову, поцеловала в нос. – Хорошо бы мне, Юрочка, дожить до того дня, когда я с тобой соскучусь. Буду я тогда старушка – ста-аренькая, стра-ашненькая, от одного вида с души воротит, вот какая! Хочешь?
– Хочу! – Он зажмурился, словно предвкушая это немыслимое время. – Я тебя, знаешь, вообще очень хочу. Даже прямо сейчас, не через сто лет.
– Ну и не переживай о пустяках! – засмеялась она. – Быстро, медленно, успела, не успела… Ты куда-нибудь торопишься?
Никуда он не торопился – куда ему было торопиться от нее?
Глава 14
Впервые за все время после Сахалина Юра радовался тому, что работает только в отряде и не все его время занято работой, как это бывало раньше.
Он давно уже мог бы устроиться дежурантом в больницу или на «Скорую». Многие в отряде, у кого было медицинское образование, так и сделали. Но какое-то неясное чувство удерживало его от этого. Хотя – разве такое уж неясное? Скорее самолюбивое…
Но теперь он ни о чем таком вообще не думал.
Поздним вечером того дождливого зимнего дня они с Женей все-таки встали с кровати и выбрались на кухню.
– Что это ты говорила про поесть? – вспомнил Юра. – Ты есть хочешь?
– Я говорила, что ты есть хочешь! – засмеялась она. – Ты только при мне часов десять не ел, и ночью ведь работал. А хорошо мне тебя уговаривать, Юра, да? Загляни-ка, милый, в холодильник – может, найдешь чего…
Вернувшись в Москву, Юра не стал жить с родителями, как до отъезда. Отвык… Да они и не настаивали, как и вообще не настаивали никогда, чтобы он делал то или это, жил так или этак.
С самого Юриного детства мама знала – или только чувствовала, догадывалась? – впрочем, для нее это всегда было одно и то же: уговорить сына сделать то, что он не считает нужным делать, – невозможно. Не потому, что он упрям – совсем по другой причине, определить которую она не могла, да и не пыталась.
И Юра, и Полинка с рождения были такие, несмотря на то что мотивы их поведения разнились очень сильно.
Надя до сих пор помнила, как, едва научившись говорить, на требование сию секунду вылезти из лужи ее младшая дочь заявила: «Мама, не мешай, мне так надо!»
А Юра даже и так длинно не объяснял. Не хочу – и все.
Это могло не понравиться кому угодно, кроме Нади. При ее внешнем спокойствии, при том, что все, к чему она прикасалась, сразу приобретало отчетливые черты внутренней стройности, в Наде с юности горел какой-то глубокий огонек. Как только она чувствовала, что с нею начинает происходить то, что и должно происходить в ее жизни, этот огонек разгорался, вспыхивал, превращался в неудержимое пламя. И в таких случаях Надя никогда не спрашивала себя, почему это происходит именно теперь, именно с нею, именно так, а не иначе.
С чего же она стала бы спрашивать об этом своих детей?
У одной только Евы все складывалось по-другому… Знала ли она вообще такие – безошибочные, не нуждающиеся в объяснениях – минуты?
За наполнением Юриного холодильника следила мама. Да это было и нетрудно: всего-то пройти через двор к другому подъезду, в котором находилась бабушкина – а уже десять лет после ее смерти Юрина – гарсоньерка.
Он достал из холодильника кастрюльку с борщом, прикрытую тарелкой миску с котлетами. Женя сидела за столом, подперев ладонями подбородок, и смотрела на него каким-то странным взглядом – вопросительным, удивленным? На ней была Юрина синяя в тонкую светлую полоску рубашка, рукава которой она немного закатала. Рукава были ей не только длинны, но и широки, поэтому, когда она вот так сидела, поставив локти на стол, они соскальзывали, открывая ее руки.
– Что ты? – спросил Юра, поймав ее непонятный взгляд. – Ты о чем думаешь?
– Нет, ничего. – Она тряхнула головой, попыталась улыбнуться, это ей не удалось, и взгляд ее снова переменился: стал просительным, ожидающим. – Юра… Я не хочу от тебя уходить. Нет, не то что не хочу – просто не могу!..
Он вздрогнул от ее слов, но, кажется, совсем незаметно.
– А ты… хотела уйти? – спросил он, вглядываясь в Женино лицо.
– Я не знаю, – опустив глаза, ответила она. – Я не знаю, Юра, могу ли остаться.
Он не понял, говорит она так потому, что это зависит от его решения, или…
– Можешь, – сказал он, сглотнув вставший в горле ком. – То есть я очень хотел бы.