– Здравствуйте, Ева Валентиновна!
Голос был знакомый, и все-таки Ева его не узнала.
Обернувшись, она увидела в нескольких шагах от себя молодого человека. В его внешности тоже было что-то несомненно знакомое, и тоже не узнаваемое сразу. Молодой человек внимательно смотрел на нее, и в его взгляде, во всем его облике Ева почувствовала ожидание.
– Не узнаете меня? – спросил он. – А вы совсем не изменились…
И тут, внимательнее всмотревшись в него, Ева наконец узнала.
– Извините, Артем, – сказала она, делая шаг ему навстречу. – Вы переменились, вас трудно узнать!
Перед нею стоял ее прошлогодний выпускник Артем Клементов.
Первым чувством при виде его была радость. Ева вообще любила своих учеников, а тут она сразу вспомнила, как легко ей когда-то было разговаривать с этим мальчиком, как внимательно он слушал ее и, кажется, понимал даже то, что мгновенно приходило ей в голову, еще не успев принять завершенную форму.
Именно так – вне завершенных форм – они разговаривали однажды осенью, стоя вдвоем на берегу маленькой речки Вори в Абрамцеве, куда Ева привезла школьников на экскурсию. О каких-то неуловимых вещах – о времени, с которым может не совпадать человек, о репинской иконе Спаса Нерукотворного в абрамцевской церкви, о которой Артем сказал: «Как жить на свете с такими глазами?»
Вторым же чувством, охватившим Еву при виде Клементова, было смущение, почти стыд.
Конечно, он бывает в школе, как бывают все выпускники, и, конечно, сейчас спросит, куда она подевалась, почему больше не работает. И что она ответит? То есть ответить-то проще простого: вышла замуж, живу с мужем в Вене. Но Еве не хотелось говорить об этом с Артемом, да и ни с кем не хотелось говорить. Поэтому она постаралась придать своему лицу оживленное выражение, естественное при встрече учительницы с бывшим учеником, когда сами собою задаются обычные вопросы: где вы учитесь, чем занимаетесь и так далее и тому подобное.
И вдруг – непонятно только, почему не сразу – она вспомнила и все остальное, что было связано с Артемом Клементовым…
«Остальным» был главным образом разговор с его мамой, состоявшийся незадолго до того, как мальчик окончил школу. Это был невообразимый, потрясший Еву разговор…
Она вспомнила женщину с блеклыми чертами когда-то красивого удлиненного лица, ее нервные пальцы, теребящие пуговицу на плаще, ее слова: «Вы говорите со мной так, как должна говорить с мамашей учительница. А я в данном случае вижу в вас не учительницу, а женщину, в которую влюблен мой сын, из-за которой он готов поломать свою жизнь!» И свою тогдашнюю растерянность вспомнила: «Быть этого не может, безумие какое-то, да была бы я хотя бы молодой учительницей, после института, но ведь я же старше его чуть не вдвое!..»
Каким тревожным это казалось тогда, как занимало ее мысли! А теперь, всего год спустя, Ева вдруг поняла, что вспоминает все это с чувством, похожим на нежность. С тем же чувством, с которым вспоминает все, связанное со школой: директора Мафусаила, свой кабинет русской литературы с портретами писателей на стенах, даже историка Дениса Баташова, который был ведь не только ее любовником, но, кстати, и любимым учителем всех старшеклассников, главой турклуба и «Исторических чаепитий» по пятницам, на которые сходилась вся школа…
– Как ваши дела, Артем? – спросила Ева, улыбаясь своему ученику. – Я ведь недавно приехала, даже в школе еще не была. Где вы учитесь?
– Спасибо, все в порядке, – кивнул он, не отводя от нее глаз. – Нигде не учусь. Из армии только что вернулся.
Ева вспомнила еще, как ей почему-то показалось однажды, что у этого мальчика серебряный взгляд.
«Насколько же у мужчин все по-другому, – подумала она тогда. – Вот у Артема глаза светлые и волосы светлые, совсем как у меня. А получается не серый цвет, а серебряный, и очень красиво».
Волосы у него теперь стали темнее. Или это только кажется из-за короткой армейской стрижки? И черты лица, пожалуй, стали тверже – или тоже кажется? Но уже не из-за стрижки кажется, а из-за того спокойного внимания, которое неуловимо исходит от этого молодого повзрослевшего человека.
– Разве вы были в армии? – удивилась Ева. – Я не знала. Но почему, Артем? Вы так хорошо учились, неужели не поступили никуда?
Действительно, было чему удивляться. Клементов окончил без троек, а после их гимназии даже троечники обычно поступали с первого захода.
– Был, был, – неизвестно чему улыбаясь, ответил он. – Год всего, правда. Потом мама решила, что хватит.
– Что значит – мама решила? – снова удивилась Ева. – Разве это от родителей зависит?
– Да у нее подруга врач, – объяснил он. – И как раз по армейским делам, вот и организовала диагноз. Такое название, что в трезвом виде и не выговоришь.
– Но вы же не заболели, правда ведь? – спросила Ева. – Вы так беспечно об этом говорите…
– Не заболел, – подтвердил он и вдруг добавил после короткой паузы: – Я очень рад вас видеть, Ева Валентиновна.
Это были обычные вежливые слова – из тех, какие не задумываясь говорят при встрече или знакомстве. Но Артем произнес их так, что Ева почувствовала легкое смущение – такое же, какое иногда чувствовала с ним и прежде.
Так было, когда он сказал однажды: «Мне очень хочется вас понять, Ева Валентиновна! Но это трудно, мне трудно – у вас такая сложная жизнь в душе…» В тот день они шли по Тверской мимо Трехпрудного переулка – кажется, им было по пути. Или это Артем попросил разрешения проводить Еву Валентиновну от школы до Пушкинской площади?
Еве тогда стало неловко после этих Артемовых слов. Она не знала, о чем говорить с ним дальше, и обрадовалась, когда они дошли наконец до входа в метро на углу Большой Бронной.
К счастью, теперь они встретились не на улице и не было необходимости заводить разговор о погоде.
– Вам нравится выставка? – спросила Ева. – Как все-таки хорошо, Артем, что вы ходите в такие места.
Нет, она положительно не умела вести дежурные беседы! Это и с Вернером так было: стоило ей заговорить сознательно непринужденным тоном – и даже голос начинал звучать как-то глупо, совершенно неестественно!
Артем улыбнулся – едва заметно, самыми уголками губ.
– Нравится, – кивнул он, словно не расслышав ее дурацкого тона. – Не все, конечно, но замысел хороший.
– Правда? – почему-то обрадовалась Ева. – Мне тоже – замысел… Ну, и экспонаты многие, конечно. Вот эти, например.
Она указала на «Эротику».
– Эти? – снова едва заметно улыбнулся Артем. – Да, неожиданно. Провоцирует сознание!
Ева поразилась, как точно он определил то, что и она чувствовала, глядя на эти фотографии, но чувствовала смутно, не умея назвать.
– Правда, – кивнула она, радостно улыбаясь. – Ведь правда, Артем! Провоцирует… А я не могла определить. – И неожиданно для себя добавила: – Вы очень повзрослели.
Тут он наконец не выдержал и рассмеялся. Ева почувствовала, что щеки у нее начинают розоветь. И, конечно, это стало заметно, потому что Артем сразу перестал смеяться и сказал:
– Извините, Ева Валентиновна. Просто вы так… Знаете, так старушки говорят, когда внуков из армии встречают: ой, возмужал, внучек, а повзрослел, а плечи какие широкие стали, ну, молодцом, армия из тебя человека сделала, мужчину!
– Значит, я мыслю как старушка, – пожала плечами Ева. – Но все-таки не настолько, чтобы думать, будто армия делает человека. И из кого, собственно, она его делает?
– Извините, Ева Валентиновна, – повторил он. – Я не хотел вас обидеть.
– Да вы меня и не обидели, Артем, – сказала она. – Ну что ж, мне пора. Рада была вас встретить.
В отличие от него, Ева произнесла эти слова вполне дежурным тоном.
– Вы уходите? – быстро спросил он, заметив ее мимолетное движение.
– Я уже в общем-то все посмотрела, – ответила она. – Собиралась уходить.
– Можно, я вас провожу?
Артем смотрел на нее так внимательно и ожидающе, что у нее язык не повернулся отказать. Да и почему, собственно, она должна ему отказывать? Тем более что ей совсем не хочется снова погружаться в свои невеселые мысли…
– А разве вы тоже все посмотрели? – спросила она на всякий случай.
Он молча кивнул.
– Что ж, пожалуйста, Артем, если вам по пути, – согласилась Ева. – Я все равно хотела пешком пройтись. Мне, знаете, даже брат советовал пожить немного без великих мыслей, а просто погулять по Москве.
Они вышли из музейного двора на Волхонку и остановились, словно в замешательстве. День был в разгаре, но это был летний день, а летние дни казались Еве неторопливыми даже в таком стремительном городе, как Москва. Наверное, просто сказывалась учительская привычка к каникулам, потому время и шло для нее летом неспешно.
– Вы не очень торопитесь, Артем? – спросила она. – Может быть, не направо пойдем, а налево?
Направо надо было идти к метро «Кропоткинская». Но Еву уже охватил летний московский дух, и в метро спускаться совсем не хотелось. Впрочем, можно было пешком пройтись по Пречистенке и по бульварам до Пушкинской площади, а в метро спуститься уже там, прямо на свою линию. Но не хотелось почему-то и этого. Вообще не хотелось никакого рационального маршрута.
Направо надо было идти к метро «Кропоткинская». Но Еву уже охватил летний московский дух, и в метро спускаться совсем не хотелось. Впрочем, можно было пешком пройтись по Пречистенке и по бульварам до Пушкинской площади, а в метро спуститься уже там, прямо на свою линию. Но не хотелось почему-то и этого. Вообще не хотелось никакого рационального маршрута.
– Пойдемте налево, – согласился Артем. – Как в сказке.
– В сказке, кажется, богатырь пошел прямо, – улыбнулась Ева. – Или я забыла?
– Это я забыл, – улыбнулся он в ответ. – Кто его знает, богатыря, чего он искал! Пойдемте просто так, если вы не против.
Ева была совсем не против идти просто так. Более того, именно этого ей и хотелось.
– Можно в Александровском саду погулять, – предложил Артем. – Мрачно здесь как-то – Генштаб этот…
А Еве все почему-то нравилось сейчас – даже черные «Волги» с военными номерами, вереницами отъезжающие от Генштаба. Впервые после своего приезда она почувствовала то, о чем говорил Юра и о чем сама только что со смехом сказала Артему: как это хорошо – идти по родному городу без пустых мыслей и ни для чего не искать причин.
Она была благодарна Артему за то, что он не затевает сейчас никаких разговоров. И с удивлением ловила себя на том, что и сама не испытывает ни малейшей неловкости, молча идя рядом с ним по Волхонке.
Все же она первая нарушила молчание.
– Да вы и сами фотографируете? – спросила Ева, заметив болтающийся у Артема на плече фотоаппарат. – Я не знала. Странно, мы ведь на экскурсию ездили, помните? А я не заметила, чтобы вы снимали.
– Конечно, помню, – кивнул он. – Но я же просто так снимаю, без постановочных эффектов. Щелкаю, что под руку попадется. А в Абрамцеве «Яшикой» маленькой снимал, она у меня в кармане лежала, вот вы и не заметили. Тогда хорошее время было: паутина летала по лесу… Даже на снимках получилась. И вы хорошо получились.
– Я? – удивилась она.
– А почему вы так удивились? – уловил он ее интонацию.
– Ну, просто… – слегка смутилась Ева. – Мне всегда казалось, что у меня совершенно нефотогеничная внешность. Слишком однотонно все, фотографии невыразительные получаются. Хотя – зачем об этом думать? – еще больше смутилась она. – Это не самое существенное.
– А разве думать надо только о существенном? – не согласился Артем. – Наоборот, хорошо, когда цепляешься за какую-нибудь ерунду и она тебя вдруг начинает занимать. Но вам-то уж точно незачем думать, как вы на фотографиях получаетесь.
Он не стал пояснять, почему именно ей незачем думать, как она получается на фотографиях. А Ева не стала переспрашивать.
– Вам, наверное, нелегко было в армии, – чтобы сменить тему, сказала она.
– Да нет, – пожал он плечами. – Не то чтобы нелегко, а как-то… Глупо, ненужно. Слишком быстро понимаешь, что к чему, и дальше жизнь идет по накатанному, ничего тебе не приносит. По-моему, в таком случае все равно, легко тебе при этом или тяжело, в одиннадцать ты встаешь или в семь. Вы понимаете?
– Конечно, – кивнула Ева. – Знаете, у меня весь этот год было то же самое чувство, – добавила она, подняв на него глаза. – Это очень странно, потому что я прожила очень… разнообразный год, к тому же в Австрии. И меня нисколько не тяготила Вена, совсем наоборот, я ее полюбила. И все равно со мной было точно так, как вы сказали.
Он слушал внимательно и, не сбавляя шага, смотрел на Еву тем самым взглядом широко поставленных глаз, который она когда-то назвала серебряным. Теперь это ощущение еще усиливалось оттого, что летнее солнце неярко светило сквозь легкую облачную дымку и все предметы приобретали в этом размывающем свете не совсем реальные очертания.
– Ой, Артем! – вдруг вспомнила Ева и тут же устыдилась своего безотчетного возгласа. – А ведь вы, наверное, и тогда фотографировать ходили – помните, когда второй путч был? В Останкино, к Белому дому?
– Ходил, конечно. – В едином световом потоке, в который все было погружено в этот день, его улыбка была едва заметна, и непонятно было, чему он улыбается: ее возгласу, ей самой, воспоминаниям, своим мыслям в эту минуту? – То есть ходил-то я просто так. Мне надо было это увидеть. А фотографировал – ну, конечно, возникали ситуации… Аппарат с собой ведь был.
– А мне тогда обещали, что не пойдете, – покачала она головой. – Ведь вас могли убить! Помните, я вас на Маяковке встретила?
– Помню, конечно. Но вы такая взволнованная были, не хотелось вам волнений добавлять.
Ева даже слишком ясно помнила тот октябрьский день девяносто третьего года, когда шла по Садовому кольцу – растерянная, ничего не понимающая. Пушечный грохот далеко разносился по притихшему городу, и сама она казалась себе случайной щепкой, плывущей в море тревоги и напряжения. И ночную стрельбу в Останкино она помнила – трассирующие пули, которыми было прочерчено все небо вдалеке. И бэтээры у сада «Аквариум», и совсем юные, сердитые и тоже растерянные лица солдат… Неужели все это было, неужели через все это шла их жизнь!
– Ну да, – кивнула Ева, – и вы мне сказали что-то в том духе, что каждого когда-нибудь могут убить, что вот ведь и Аннушка пролила подсолнечное масло где-то неподалеку.
– Извините, – снова улыбнулся Артем. – Но мне тогда действительно совсем не страшно было, вот и выпендривался. Там невозможно было бояться, – объяснил он. – Слишком все тупо было, злобно и бестолково. Настолько явно, что даже на фотографиях видно – вот эта бестолковая злоба…
За разговором они не заметили, как дошли до Александровского сада.
Еве когда-то нравилось гулять здесь в одиночестве, несмотря на ее нелюбовь к официозным местам. Но в Александровском саду она почему-то совсем не чувствовала официоза. Хотя, казалось бы, куда уж больше: Кремль, власть, туристы.
Правда, в будний день людей на аллеях было немного.
– Я давно здесь не была, – сказала Ева, идя рядом с Артемом вдоль кремлевской стены, под сенью старых деревьев. – Мы сюда в детстве ходили с братом. На картонках кататься. Здесь зимой такую горку тогда раскатывали – от самой стены!
– Знаю, – кивнул Артем. – Я тоже катался. На куске линолеума. – Неужели и при вас еще была горка? – удивилась Ева.
– Да она и сейчас наверняка есть, – ответил он. – Куда бы ей деваться? Там, кажется, вода откуда-то вытекает, вот и получается лед.
Когда они дошли до того места, где в Евином детстве зимой раскатывали ледяную дорожку, она убедилась, что Артем прав. Сверху донизу, от красной кирпичной стены до самой аллеи сада, была видна неширокая колея, на которой даже теперь, в разгаре лета, почти не росла трава.
И оттого, что здесь, в Кремле, в самом центре и сердце Москвы, все это долгое, бесконечное время оставалось что-то такое простое, неизменное и детское, Еве вдруг стало так легко, словно мир вокруг нее переменился до неузнаваемости!
– А вы мне фотографии свои покажете когда-нибудь, Артем? – спросила она, оборачиваясь к нему. – Мне, знаете, так радостно от этого стало: вот мы с вами говорим, вспоминаем, а оказывается, что все это где-то есть, не исчезло… Как будто бы больше, чем просто в памяти, понимаете? Мне даже показалось, что у вас и горка эта есть, и я на ней – девочка с косичкой на картонке катается!
– Горки нету, – улыбнулся он. – Но я вас могу сейчас сфотографировать – и будет. Хотите?
– Конечно! – обрадовалась Ева. – Вот здесь стоять?
– Да вы не думайте, где стоять, – сказал он, снимая с плеча фотоаппарат. – Вы идите, как шли, а я вас позову.
Ева медленно пошла вдоль красной кирпичной стены.
– Обернитесь, Ева Валентиновна! – услышала она.
Несколько раз быстро щелкнул затвор аппарата.
– Что-нибудь получится, – сказал Артем, догоняя ее.
– Это у вас особенный какой-нибудь? – спросила Ева, с некоторым почтением глядя, как он застегивает футляр.
– Да нет, – пожал плечами Артем. – «Зенит» обычный. Особенный стоит дорого, – объяснил он. – Но вообще-то я подозреваю, что это не так важно, как принято думать. Во всяком случае, при определенном подходе и при определенных обстоятельствах.
– Так покажете когда-нибудь фотографии? – еще раз спросила Ева.
– Почему когда-нибудь? Когда хотите, тогда и покажу. Хоть завтра.
– Да, Артем, а что вы вообще-то собираетесь делать? – спохватилась Ева. – Мы с вами так беспечно гуляем, а ведь август сейчас. Вы, может быть, поступаете куда-нибудь?
– Нет, – ответил он. – «Куда-нибудь» надо было раньше поступать, тогда хоть из-за армии имело смысл. А теперь – зачем? Посмотрю пока. Погуляю по Москве без великих мыслей, – улыбнулся он.
И то, с какой легкостью и одновременно твердостью он отмел все странное, тревожное, что заключалось для Евы в вопросе: «Что вы дальше будете делать?» – наполнило ее таким простым и неназываемым чувством, что она даже глаза на секунду прикрыла.
«В самом деле, – мелькнуло у нее в голове. – Я не знаю, что это такое, пусть даже просто беспечность. Но эта беспечность важнее, чем… Чем что? Ах, да неважно!»