– Я еще записывал кое-что, – как школьник, не выучивший урок, сказал Юра.
– С удовольствием посмотрю ваши записи, когда… – начал Ларцев.
– Юра! – Борька просунул голову в дверь. – Извините, Андрей Семеныч, я на минутку. Пошли быстрее, там журналисты американские.
– Ну и что? – удивился Гринев.
Вскочил со стула он, впрочем, с облегчением: у него даже пот на лбу выступил от этого разговора.
– Пошли, пошли, – поторопил Борис.
Гриневу было чему удивляться. Он и в самом деле считал Годунова гением здравого смысла, и все их пребывание в Чечне это только подтверждало. Борька мгновенно усвоил неписаный кодекс здешнего поведения и бдительно следил за тем, чтобы никто из вверенных ему людей этот кодекс не нарушал.
Появившись в новой местности, сразу же следовало идти «под крышу» главы администрации – и Годунов шел, и договаривался с начальством так, что до сих пор его спасатели нигде не имели осложнений.
Ехать куда-нибудь в горный аул можно было, только если ответственность за безопасность врачей брал на себя какой-нибудь тейповый авторитет. В противном случае ехать не следовало, даже если в этом ауле все население лежало вповалку и просило о помощи.
Если не успел добраться в больницу до наступления комендантского часа – надо было останавливаться там, где застала тебя темнота, и до утра оказывать пострадавшему помощь на месте, хоть и каждая минута дорога. Потому что блокпосты стреляли в темноте по всему, что шевелится, а один труп все-таки лучше, чем два.
И надо было помнить о двусмысленности своего положения: действовали-то они за линией фронта, фактически на территории противника русской армии. Правда, военные ни в чем не чинили препятствий, но ясно было, что армейская разведка следит за всеми передвижениями спасателей Красного Креста. Другое дело, что за десяток бинтов или за лосьон от чесотки ребята на блокпостах готовы были пропустить врачей куда угодно: бинты выдавали по одному в неделю на блокпост, а от чесотки и вшей мучилась вся армия.
Одним из пунктов этого кодекса безопасности было: не иметь никаких дел с журналистами. Журналисты – это политика, а любой человек, связанный с политикой, подвергался в Чечне смертельной опасности. Потому Юра и удивился Борькиному приглашению.
– У них спутниковый телефон с собой, – объяснил Годунов, пока они шли по ведущей за поселок дороге. – Здесь же обычные сотовые не фурычат. Домой звякнешь, плохо, что ли?
Юра сразу ускорил шаг.
Журналисты оказались хоть и американские, но русского происхождения, зря он вспоминал по дороге английские слова. Правда, похоже было, что мужчина со шкиперской бородкой, возившийся с чемоданчиком спутниковой связи, жил в Америке много лет и впервые посетил родину.
– Извините, вы не знаете, где здесь север? – спросил он Гринева с Годуновым. – Нам надо направить антенну на север.
– Усман! – тут же окликнул Борис проходившего вдалеке чеченца. – Север где у вас?
– Там, – махнул рукой Усман.
– Да, как же я не сообразил, – уважительно кивнул журналист. – Он же в любом месте ориентируется, потому что знает, где восток: у него есть чувство молитвы…
– При чем тут молитва? – хмыкнул Годунов. – Он «Аллах акбар» год назад первый раз услышал, и то по телевизору. Живет он тут, вот и знает.
– Назовите номер, Юрий, – предложил журналист. – Я наберу.
– Сколько я могу говорить? – с колотящимся сердцем спросил Гринев.
Он не звонил домой ни разу за все это время; только в самом начале, из Слепцовска. Просто возможности не было.
– На ваше усмотрение, – вежливо ответил американец, передавая Гриневу трубку и отходя в сторону. – Нас не очень стесняют в средствах.
Трубку в Москве подняли после шестого гудка.
– Авво! – услышал Юра; Полинка что-то жевала. – Шушаю!
– Ты дома? – спросил он, стараясь говорить спокойнее. – В гости зашла, мадемуазель Полин?
– Ой! – Полинка взвизгнула так, что у него в ухе зазвенело, и, кажется, выплюнула то, что было у нее во рту. – Юрка, ты откуда звонишь?!
– Не из Москвы, – улыбнулся он. – Полиночка, как у вас дела, скажи быстро. Кто дома?
– Да никого дома! – закричала она. – Папа на работе, мама в магазин пошла. А я же теперь опять здесь живу, потому что… Ой, да какая разница! Юра, ты… Это у тебя как дела?!
– Да все в порядке, Полин, говори, как у вас, – поторопил он. – Продала гарсоньерку?
– Ой, Юр, что было! – снова завопила она. – Продала, продала, тому как раз, который из Чертанова. Сам рыжий, почти как я, и кота рыжего еще мне притащил, представляешь?
– Представляю. – Он не удержался от улыбки. – А деньги вы отдали?
– Браткам-то? Отдали! С папой ездили отдавать и еще с дядей Маратом, другом его, помнишь? Ой, Юр, что папа сказал, когда узнал, не могу тебе передать!
– Да уж, – хмыкнул он, – нетрудно догадаться. Но все же в порядке?
– Сказал, что я малолетняя идиотка, – все-таки сообщила Полина. – Представляешь – это папа-то! А ты, пусть только вернешься, получишь по полной программе. Что более дурацкого выхода найти было нельзя. А Ева так обревелась, что чуть вся на слезы не изошла! Да ладно, Юр, может, и дураки мы с тобой, но что теперь зря убиваться. Ты когда вернешься?
– Не знаю еще, – ответил Юра, улыбаясь именно дурацкой улыбкой. – Может, скоро. Как сложится. Никто мне не звонил? – спросил он.
– Никто, – секунду помедлив, ответила Полина. – Юр, хочешь, я ей позвоню?
– Нет, – сказал он. – Я сам. Потом… Все, мадемуазель Полин, пока. Спасибо тебе! Всех целуй.
– Спасибо, – повторил Гринев, отдавая трубку подошедшему американцу.
– Не за что, – улыбнулся тот. – Юрий, ведь вы давно здесь, мне вот интересно с профессиональной точки зрения, как вы оцениваете…
– Юрий только на секундочку из операционной выскочил, – тут же вклинился Борька. – Ему обратно пора. Спасибо, ребята, за звонок, счастливо вам! Пошли, Валентиныч, – скомандовал он.
«Как любовь… – вертелось у него в голове, снова прогоняя сон. – Как любовь… Мальчишка! Все правильно… Только вернусь… Надо было вообще от американцев ей позвонить… Нет, испугалась бы. Что бы я сказал, откуда? Вернусь…»
Сон вдруг совсем исчез, и в ясности тревожного предсонья Юра вспомнил, как однажды лег раньше Жени и ждал, когда она выйдет из ванной и ляжет тоже.
Она выключила свет в коридоре, вошла в комнату, наткнулась на стул. Юра лежал на краю кровати и, привыкнув к темноте, видел каждое ее движение.
– Юра, ты где? – позвала Женя. – Подвинься, я лягу. Юрочка, подвинься же! – засмеялась она, наткнувшись рукой на его плечо. – Ой, не хватай за ногу!
Женя боялась щекотки, а ему нравилось проводить рукой по ее ноге, снизу расстегивать короткий халатик…
Он подвинулся, она легла на согретый им край постели. И, за секунду до того как Юра обнял ее, притянул к себе, он увидел, как она быстро поцеловала то место на подушке, где только что лежала его голова. У нее-то глаза еще к темноте не привыкли, она не видела, что он смотрит на нее в упор.
– Ты меня самого лучше поцелуй, родная моя, – шепнул он и заметил, что Женя смутилась.
Но сразу прижалась к нему, обняла за шею – и они оба забыли и о смущении, и обо всем.
«Дурак, идиот! – проклинал он себя теперь – в чужой, без нее, темноте. – Грех гордыни… Только бы вернуться, только бы…»
Глава 14
После пронзительной синевы кавказского неба московское, стиснутое высокими домами, казалось белесым. Правда, Юра заметил это случайно, на секунду подняв глаза. Так-то ему и не до неба было, и не до земли. Он шел через двор к подъезду своего дома, и это, которое уже за его жизнь, возвращение снова казалось ему первым.
«Сразу ругать начнут или погодя?» – с детской опаской подумал он, поднимаясь по лестнице.
На секунду показалось, будто идет вверх ногами; он даже за перила схватился. Ощущение верха и низа, вообще ощущение реальности нарушилось у Юры с той минуты, как приземлился во Внукове самолет и он сошел по трапу на летное поле, опустил на землю рюкзак, закурил. Но так и прежде с ним бывало, когда резко менялась среда обитания. Поэтому Юра уже знал: скоро это странное ощущение пройдет, утихнет, сменится обычной усталостью.
То ли дело после Армении когда-то! Тогда Юра вообще не понимал, что это с ним происходит, отчего его бросает то в жар, то в холод. О подобном ощущении раздвоенности, несовпадения с самим собой рассказывал ему однажды больной, которому перелили кровь.
– Перед родственниками неудобно, – говорил он своему палатному врачу. – Они ж приходят, волнуются, время свое тратят. А я лежу, языком еле шевелю, плету черт знает чего… Вроде я – а вроде не я, что-то во мне не свое.
Вот и Юре теперь было неудобно перед родственниками. По-хорошему, надо было бы сначала отоспаться, а уж потом, проснувшись сразу в новой жизни, забыв этот странный и нелегкий переход, встречаться с родными людьми.
Но за дверью уже послышались быстрые шаги, щелкнул замок – и Юра внутренне собрался за секунду до того, как услышал мамин вскрик.
– Твое счастье, что под горячую руку не попался! – Отец поморщился, но водку закусывать не стал. – Но уж Полине досталось…
– Пап, ну я не успел просто.
Юра бросил смущенный взгляд на сестрицу. Та с ногами сидела в бабушкином «вольтеровском» кресле за спиной у отца и оттуда корчила брату рожи. По ее виду не было похоже, чтобы она сильно мучилась угрызениями совести. На коленях у нее сидел рыжий кот и смотрел точно такими же хитрыми глазами.
– Не успел! Чего ты, интересно, не успел? Головой подумать? – сердито спросил Валентин Юрьевич. – Другим местом ты, однако ж, подумать успел! Нет, ну ладно – она. – Он кивнул себе за плечо. – Без царя в голове, всегда сначала делает, потом думает. Вот, ушла от кавалера. А почему ушла, почему жила – и того объяснить не может. Но ты-то! Взрослый человек… Мог ты сообразить, что я не вчера на свет появился, друзья какие-то есть, коллеги за границей, в конце концов? Пускай не миллионеры, но хоть по сколько-нибудь заняли бы, как-нибудь расплатился бы я потом!
Юра хотел сказать, что все это он прекрасно понимал. Конечно, отец мог попытаться собрать деньги по друзьям и коллегам. Но Юра вовсе не был уверен, что Валентин Юрьевич захотел бы взвалить на себя долг в пятнадцать тысяч долларов только потому, что какой-то мальчишка, который сегодня есть, а завтра, может, и не будет его, влип в дурацкую историю. И с каких доходов отец стал бы возвращать этот долг?
Но, конечно, ничего этого говорить Юра не стал.
– Что ж теперь, папа? – вздохнул он. – Ну, не сообразил сгоряча.
– Знаю я, что ты про меня подумал, – пробормотал Валентин Юрьевич. – Правильно в общем-то… Я еще от того не отошел, что он вообще на голову ей свалился, – и пожалуйста… А все-таки, если бы Ева мне все это рассказала сразу, как тебе… По-вашему, я бревно бесчувственное?
– Да она и мне ведь не рассказала, – улыбнулся Юра. – Я случайно узнал, пап.
– Бабушкина гарсоньерка! – Отец поморщился, как от зубной боли. – Как представлю – вещи оттуда вывозить… Когда, кстати, вещи вывозить? – повернулся он к Полине. – Куда этот покупатель твой подевался?
– А черт его знает! – беспечно ответила Полина. – Сказал, с вещами можно не торопиться, он уезжает потому что. А когда вернется – что он мне, родной, чтоб докладываться?
– Вы и родным не сильно-то докладываетесь, – вздохнул Валентин Юрьевич. – В Чертанове в этом… Не комната – вагон трамвайный, смотреть тошно, не то что жить.
– Я на даче поживу, пока лето, – отводя глаза, сказал Юра. – Если пустите, конечно.
– Да уж куда тебя девать! – исподлобья глядя на сына, неожиданно улыбнулся отец. – Ладно, Юрочка, и правда, что ж теперь? Отдохни, в себя приди. Мы тут по телевизору насмотрелись… Что там за врачи недавно пропали, не ваши?
– Нет, – покачал головой Юра. – Наши все целы. Боря молодец. Никто мне не звонил? – спросил он, помолчав.
– Никто, – ответила мама.
Она выходила на кухню, ставила тесто для пирога с клубникой. Отец и завел этот разговор, воспользовавшись Надиным отсутствием. О Жене никто из них не спросил: видно, решили не расстраивать сына еще и этими расспросами.
– Ева сейчас прибежит, – сказала мама. – Я ей позвонила, она только что с работы. Тебе письмо пришло, – вспомнила она. – С Сахалина. Почитай пока, Юрочка. Ева придет – обедать будем. Или еще что-нибудь перехватишь до обеда?
– Не-ет, мам, – покачал головой Юра. – Какое – перехватишь? Я и обедать уже не смогу, так нахватался. Где письмо?
– В спальне лежит, на трельяже.
Тот самый момент – когда смута в душе переходит в тяжелую усталость – как раз наступил, поэтому Юра пошел в спальню медленно, лениво и, взяв с трельяжа письмо, сразу лег на кровать.
Письмо было длинное, на нескольких страницах. Первую страницу он прочел лежа, медленно вникая в смысл аккуратных строчек. Потом сел, еще раз перечитал первую страницу, стал читать дальше.
«Уважаемый Юрий Валентинович! – было написано на вырванном из ученической тетради листке. – Извините, что пришлось вас побеспокоить через такое долгое время. Это вам пишет тетя Оли Ким, если вы такую помните».
Помнил уважаемый Юрий Валентинович такую – Олю Ким… И тетю ее помнил, которая работала в загсе, но которой он ни разу не видал, даже когда ходил в этот загс жениться. Потому что ему не очень хотелось общаться с новыми родственниками, и Оля сразу это почувствовала.
«Я не стала бы вас тревожить, если бы не печальные обстоятельства, – писала дальше Олина тетя. – Сестра к вам не обратится, а я считаю, что это все-таки наш родственный долг. Дело в том, что, когда Оля от вас ушла, она была беременная на четвертом месяце. Мы с сестрой ее уговаривали вам об этом сообщить, но она же была упрямая, вся в отца, и ни за что не хотела этого сделать, потому что говорила, что не хочет вам навязываться. И вот пожалуйста, чем кончилось. Ей рожать вообще было нельзя, потому что у нее был врожденный порок сердца. Наверно, она и про это тоже вам не говорила».
«Ни про что она мне не говорила, – подумал Юра, переворачивая страничку. – Удобно мне было с ней жить…»
«Родила она все-таки хорошо, – читал он. – В том смысле, что живого мальчика. Хотя пришлось делать кесарево сечение, потому что еще к тому же был узкий таз. И она была так счастлива, я ее такой не видела с тех пор, как она еще с вами жила. Мальчика она хотела назвать в честь вас, но потом назвала все-таки Ваня, потому что по буддизму нельзя называть ребенка в честь живого человека, а Ваня просто русское имя, и ей нравилось. А она в то время, пока была беременная, стала очень религиозная и вообще какая-то заторможенная, ничего ей было не надо. Только сидела и расписывала кисточкой вазы корейскими узорами, очень красиво, но мы все за нее боялись. Она к ребенку никого не подпускала подойти, сама с ним возилась, а это тоже было нельзя, потому что для нее все-таки большое напряжение. И поэтому удивляться нечему, что, когда ему было шесть месяцев, она умерла. Она подняла ванночку, в которой его купала, и хотела вылить воду в ведро. А этого тоже нельзя было делать из-за порока сердца. Какое было горе, Юрий Валентинович, я вам не могу передать».
Юра положил письмо на колени, замер, как будто непонятен ему был жуткий смысл этих бесхитростных строк. Для нее это было большое напряжение! Для него зато никакого напряжения от Оли не было…
«Но я бы не стала вас все-таки беспокоить, если бы не беспокоилась за мальчика. Моя сестра с мужем – люди очень пожилые. Оля у них была поздний ребенок, старшие ее сестры старше намного. Наверно, она потому родилась с пороком сердца, что поздно. И вот недавно ее отец тоже умер, ему было семьдесят пять лет. Матери, правда, меньше, шестьдесят, но это тоже не молодой возраст и никакого здоровья нет. Олины сестры сейчас решают, кто возьмет к себе Ваню, и они тоже не хотели вам ничего сообщать. Потому что, извините, Юрий Валентинович, они считают, что вы могли бы хоть раз Оле написать и поинтересоваться, как она, раз уж так между вами получилось. Но я считаю, что это ваше дело, а не наше. Одна сестра живет, как родители, в Корсакове, другая на Шикотане. Правильнее было бы отдать его той, которая в Корсакове, потому что на Курилах, вы сами знаете, жить теперь невозможно, ни снабжения, ничего, и вот-вот отдадут японцам. Но у той, которая в Корсакове, неблагополучно в семье, муж у нее тоже русский, а своих двое, и не хочет брать племянника. Поэтому я все-таки решила вам написать. Я думаю, если бы вы взяли на себя материально помогать, ее супруг бы согласился, а сама Наташа рада взять Ванечку, потому что он очень милый ребенок. Ему уже полтора года, фамилия у него ваша, отчество тоже, потому что на момент его рождения вы ведь состояли с Олей в законном браке. А копию свидетельства о смерти, если вам, естественно, надо жениться, я вам готова выслать, если вы мне ответите положительно на вопрос о материальной помощи Ване. Вот и все, Юрий Валентинович, всего вам доброго, жду вашего ответа. Анна Те».
Юра посмотрел штамп на конверте: письмо было послано два месяца назад. Долго же от него ждут ответа, наверное, уже и ждать перестали!
– От кого письмо, Юрочка? – Он не заметил, как мама вошла в спальню. – Юра, что опять случилось, на тебе лица нету! – воскликнула она, присмотревшись. – Господи, да сколько же можно?!
Она взяла у него из рук письмо, не садясь, стала быстро читать.
– О Господи! – повторила Надя, дочитав последнюю страницу. – Так я и чувствовала, что без горя там не кончится… Что же ты делать будешь, Юра?
– А что тут делать? – пожал он плечами. – Попросить, чтоб свидетельство о смерти высылали поскорее? Хорошо хоть деньги от квартиры остались. – Он улыбнулся, но на душе было так тошно, что улыбка получилась кривая. – На билет-то хватит.