Гай намочил носовой платок в стакане с водой и провел по лицу. Порез на лице защипало. Гай посмотрел на порез в зеркало. Появилась кровь в виде тонкой красной линии на подбородке. Гай встряхнулся, резко встал и пошел расплатиться.
Но раз его мысли занесло в ту сторону, им стало легче возвращаться туда. Бессонными ночами он разыгрывал убийство, и это успокаивало его, точно лекарство. Это было не убийство, а действо, с помощью которого он отделывался от Бруно, легкое движение ножа по удалению злокачественной опухоли. По ночам отец Бруно был не человеком, а предметом, как и сам Гай был тоже не человеком, а некоей силой. Воплотить план в жизнь, оставив „люгер“ в комнате и ускорив осуждение и смерть Бруно, было бы очищением.
Бруно прислал Гаю маленький бумажник из кожи аллигатора и золотыми уголками. Внутри были нанесены инициалы Гая — ГДХ. „Я подумал, что тебе это понравится, Гай, — говорилось на вложенной записке. — Пожалуйста, не усложняй вещи. Я очень люблю тебя. Как всегда твой Бруно“. Первым движение руки было выбросить бумажник в мусорный ящик на улице, но затем Гай сунул его в карман. Он не любил выбрасывать красивые вещи. Он найдет этому бумажнику другое применение.
Тем же утром Гай отказался участвовать в радиопрограмме, посвященной вопросам архитектуры и строительства. Он был не в состоянии работать и прекрасно сознавал это. А зачем он продолжает приходить в офис? Он с большим удовольствием проведет весь день подшофе, особенно ночь. Он смотрел на свои руки, безостановочно вращающие на столе сложенный циркуль. Кто-то ему когда-то сказал, что у него руки — как у монаха-капуцина. Тим О'Флагерти в Чикаго. Однажды. Когда они сидели и ели спагетти в квартире Тима на первом этаже, беседовали о Ле-Корбюзье и природном даре речи, присущем архитекторам и неизбежно сопутствующем их профессии, и о том, как они счастливы, что имеют возможность выражать себя по-своему. Но тогда всё это было возможно, даже несмотря на Мириам, высасывавшую из него соки, впереди была борьба, вселявшая в него силы, и в этой предстоящей борьбе он ощущал собственную правоту… Он крутил и крутил циркуль, пока до него не дошло, что шум может мешать Майерзу, и прекратил это занятие.
— Брось ты это, Гай, — дружелюбно произнес Майерз.
— Это вовсе не то, что можно взять и выбросить. Тут или сдаются, или нет, — ответил Гай с убийственным хладнокровием в голосе, а затем, не в силах остановить себя, добавил: — Мне не нужны советы, Майерз. Спасибо.
— Послушай, Гай…
Майерз встал — улыбающийся, высокий, худой, спокойный. Но он не успел дойти до угла стола. Гай сорвал с вешалки у дверей свое пальто.
— Извини, — сказал он. — Забудем об этом.
— Я знаю, в чем дело. Предсвадебная нервотрепка. Я тоже прошел через это. А как насчет спуститься вниз и выпить по маленькой?
Фамильярность Майерза зашла, по мнению Гая, за границы приличия, на что раньше он не обратил бы и внимания. Он уже не мог смотреть на спокойное, пустое лицо Майерза и слушать дальше его самоуверенные банальности.
— Нет, спасибо, — сказал Гай. — Правда, не хочется. — И тихо закрыл за собой дверь.
Двадцать третья глава
Гай еще раз всмотрелся в ту сторону улицы, где стоял дом, облицованный дорогим железистым песчаником. Глаза болели и слезились, борясь с темнотой. Он был совершенно уверен, что только что видел там Бруно — у железных ворот. Потом Гай развернулся и побежал вверх по ступенькам домой. На сегодняшний вечер он купил билеты на оперу Верди. С Энн они собирались встретиться у театра в половине девятого. Ему не хотелось видеть Энн сегодня вечером, не хотелось слышать ее ободряющих слов, не хотелось изводить себя притворством, будто ему лучше, чем на самом деле. Энн сильно беспокоила его бессонница. Не то чтобы она много говорила об этом, но и то немногое раздражало его. Вдобавок ко всему прочему, ему не хотелось слушать Верди. И что на него нашло, что он купил билеты на Верди? Ему хотелось сделать что-нибудь приятное для Энн, но и для Энн это был как минимум не самый лучший способ времяпрепровождения. И разве не был нездоровым сам по себе тот факт, что он купил билеты туда, куда ни ему ни ей не хотелось идти?
В холле миссис Маккосленд протянула ему телефонный номер, по которому ему следовало позвонить. Это был вроде бы телефон одной из тетушек Энн. У Гая появилась надежда на то, что Энн может быть занята сегодня вечером.
— Гай, я не вижу, как мне выпутаться из положения, — сказала Энн. Те два человека, с которыми я собираюсь встретиться по просьбе тети Джулии, придут поздно.
— Хорошо.
— И я не смогу увильнуть.
— Ничего, ничего.
— Мне так жаль. Кстати, ты знаешь о том, что не видел меня с субботы?
Гай прикусил губу. Неприязнь к ее заботливому отношению к нему, даже к ее чистому и нежному голосу, которым раньше он так восторгался, — всё это, казалось, свидетельствовало о том, что он ее больше не любит.
— А почему бы тебе не сводить миссис Маккосленд? По-моему, это выглядело бы очень мило.
— Не хочется, Энн.
— А писем больше не было, Гай?
— Нет.
Она уже в третий раз спрашивает его об этом!
— Гай, я люблю тебя. Ты не забывай об этом, ладно?
— Нет, Энн.
Он взбежал к себе, повесил пальто, принял душ, причесался — и дальше делать было нечего. И ему захотелось Энн, ужасно захотелось. Как это он мог подумать такую глупость, будто не хочет ее видеть? Он покопался в карманах в поисках записки миссис Маккосленд с телефонным номером, потом сбежал вниз и поискал на полу холла. Но ее не было — словно кто-то нарочно подобрал ее, чтобы доставить ему неприятное. Он вгляделся в матовое стекло входной двери. Бруно, подумал он, Бруно взял.
Фолкнеры, конечно, знают телефон ее тетушки. Он увидит ее и проведет вечер с ней, даже если ради этого придется терпеть компанию ее тети Джулии. Телефон в Лонг-Айленде звенел и звенел, но никто не подходил. Гай попытался вспомнить фамилию тети, но не смог.
Комната казалась наполненной осязаемым напряженным молчанием. Он оглядел низкие книжные полки, которые соорудил по периметру комнаты, несколько бра с вьющимся по стенам плющом, которые дала ему миссис Маккосленд, пустое плюшевое кресло с настольной лампой рядом с ним, на свои черно-белые наброски над кроватью, названные им "Воображаемый зоопарк", на драпировку, скрывавшую его крошечную кухню. Гай заставил себя подойти к драпировке и отдернуть ее: у него было чувство, будто кто-то поджидает его в комнате, хотя страха он от этого не ощущал. Потом Гай взял газету и стал читать.
Спустя короткое время он уже был в баре и пил вторую порцию мартини. Надо поспать, убеждал он себя, пусть для этого придется выпить в одиночестве, чего он терпеть не мог. Затем он прошел на Таймс-сквер, постригся, а по пути к дому купил молока и пару таблоидов. Написав и отправив письмо матери, он подумал, что надо будет выпить молока, почитать и лечь спать. Если на полу не будет записки с номером телефона Энн. Но, когда он вошел, ее не оказалось.
Около двух ночи Гай встал с постели и походил по комнате. Он был голоден, но есть ему не хотелось. Такой же ночью на прошлой неделе он встал, открыл банку сардин и съел их с ножа. Ночью просыпалась животная свобода, можно было побыть самим собой. Гай вытянул с полки альбом для рисования и стал быстро перелистывать его. Это был его первый нью-йоркский альбом, ему тогда исполнилось всего двадцать два года. Он тогда зарисовывал всё без разбору — здание компании "Крайслер", психиатрическую больницу "Пэйн Уитни", суда на Ист-ривер, рабочих с буровыми молотками, вгрызающихся в скалу. Здесь была серия рисунков зданий "Радио-сити" с заметками на пустых местах, на другой стороне — то же здание с поправками, которые он сделал бы, или совершенно новое здание, основанное на его концепции. Гай быстро захлопнул альбом — потому что альбом был хорош, а теперь Гай сомневался, смог ли бы он сделать так же. "Пальмира" была последним всплеском щедрой и счастливой энергии молодости. Ему хотелось разрыдаться, как не раз бывало с ним за годы после Мириам, но он себя сдерживал до боли в груди, ставшей такой знакомой ему боли. Он лег на кровать, чтобы легче было бороться с болью.
Проснулся Гай, почувствовав в темноте присутствие Бруно, хотя он ничего и не слышал. Он слегка вздрогнул от неожиданности, но не больше, потому что такое явление не оказалось для него сюрпризом. В другие подобные ночи он представлял, как приходит Бруно, и был весьма доволен его воображаемым приходом. Но это действительно Бруно? Гай увидел горящий кончик его сигареты над письменным столом.
— Бруно?
— Привет, — тихо произнес Бруно. — Я воспользовался отмычкой. — В голосе Бруно звучали спокойствие и усталость. — Ты теперь готов?
Гай приподнялся на локте. Конечно, здесь Бруно. Здесь оранжевый огонек его сигареты.
— Бруно?
— Привет, — тихо произнес Бруно. — Я воспользовался отмычкой. — В голосе Бруно звучали спокойствие и усталость. — Ты теперь готов?
Гай приподнялся на локте. Конечно, здесь Бруно. Здесь оранжевый огонек его сигареты.
— Да, — ответил Гай, и почувствовал, как его "да" поглотила ночь другая, не такая, как прежние, когда "да" было неслышным, как бы остававшимся в нем. Его ответ разрубил узел в его голове так неожиданно, что ему стало больно. Он сам ждал этого момента, этого ждала и молчавшая комната. И злые существа, обитавшие в этих стенах.
Бруно сел на край постели и скрестил руки на груди.
— Гай, я больше тебя не увижу.
— Согласен.
От Бруно исходил отвратительный запах — смеси сигарет, сладковатого бриолина и перегара, но Гай не отшатнулся. Он ощущал приятное состояние от рассасывания в его голове не поддававшегося распутыванию узла.
— Я старался последние два дня быть обходительным с ним, — сказал Бруно. — Если не обходительным, то вежливым. А сегодня вечером он сказанул кое-что моей матери, когда мы уходили…
— Я не желаю слышать об этом! — прервал его Гай, потому что он не хотел знать, что там сказал его отец, как он выглядел и вообще не хотел ничего слышать о нем.
Некоторое время в комнате стояла тишина. Гай молчал, потому что не хотел ничего объяснять, а Бруно — потому что его заставили замолчать. Бруно противно сопел.
— Завтра мы собираемся в штат Мэн. Уедем до полудня. Мать, я и шофер. Завтрашняя ночь очень подходящая, как и все другие, кроме четверга. Любое время после одиннадцати…
Он продолжал говорить, повторяя то, что Гаю уже давно было известно, но Гай не останавливал его, потому что, знал: он войдет в тот дом и всё сбудется.
— Два дня назад я сломал замок с черного хода. Я был пьян и так хлопнул дверью… Они не будут чинить его, им не до этого. Но если и починят, то… — И Бруно вдавил в ладонь Гая ключ. — Вот, я тебе принес тут.
— А это что?
— Перчатки. Дамские перчатки. Но они растягиваются. — И Бруно рассмеялся.
Гай ощутил в руке мягкие хлопчатобумажные перчатки.
— Пистолет у тебя? Где он?
— В нижнем ящике.
Гай услышал, как Бруно опирается на письменный стол и выдвигает ящик. Вот он дотронулся до абажура, зажегся свет. Бруно, огромный и высокий, был одет в новенькую куртку для поло, такую бледную, что почти белую, в черные брюки с тонкой белой полосой. Вокруг шеи было замотано белое шелковое кашне, длинные концы которого свисали. Гай оглядел его с ног до головы — от коричневых полуботинок до слипшихся напомаженных бриолином волос, словно по его физическому виду можно было составить впечатление о том, чем вызвано изменение его внутреннего настроя или хотя бы в чем оно состоит. В его манере чувствовалась доверительность, даже что-то братское. Бруно захлопнул ящик с пистолетом и вернулся к Гаю. Лицо Бруно потяжелело по сравнению с последним разом, когда Гай видел его, и было возбужденным и оживленным как никогда. Серые глаза казались необычно большими от слез и даже золотистыми. Он взглянул на Гая так, словно пытался найти какие-то слова или ожидал от Гая помощи в поиске этих слов. Затем он облизал губы, кивнул и протянул руку к лампе. Свет погас.
После того как Бруно ушел, казалось, что он остался. Их было двое в комнате, тихой и сонной.
Серый свет заполнял комнату, когда Гай проснулся. Часы показывали 3.25. Он скорее воображал, чем помнил, что в то утро ему пришлось встать на телефонный звонок и на вопрос Майерза, почему он не приходил в офис, сказаться приболевшим. Ладно, черт с ним с этим Майерзом. Он лежал, стараясь отогнать тоску и втемяшить в думающую часть мозга мысль о том, что сегодня вечером он сделает это и после предстоящей ночи всё будет закончено. Затем он встал и неторопливо проделал обычный ритуал, предназначенный для утра — бритье, душ, одевание, сознавая, что ничто другое не имеет сейчас значения до времени между 11 часами и полуночью, времени, которое ни приблизить, ни отодвинуть невозможно, которое само неотвратимо настанет. Он чувствовал, что ступил на четкий путь и свернуть с него он не сможет, даже если бы и захотел.
Среди позднего завтрака в кафетерии недалеко от дома на него вдруг нашло дикое ощущение, будто обо всем, что он должен сделать, он рассказал Энн и та слушала его спокойно, как бы понимая, что всё это необходимо для его блага, потому что сделать то, что он собирается сделать, абсолютно необходимо. Это выглядело таким естественным и неизбежным, что, как он чувствовал, об этом должен знать весь мир, человек, мирно жующий за соседним столиком, миссис Маккосленд, убирающая сейчас холл после его ухода — она как-то особенно по-матерински улыбнулась ему, когда он уходил, и спросила, хорошо ли он себя чувствует. Календарь на стене кафетерия показывал, что сегодня 12 марта, пятница. Гай некоторое время сидел, уставившись на календарь, затем закончил свою трапезу.
Ему захотелось подвигаться. Он решил пройтись по Мэдисон-авеню, затем по Пятой до конца Центрального парка, через Центральный парк до Пенсильванского вокзала, после чего у него будет время сесть на поезд и доехать до Грейт-Нека. По дороге он начал размышлять, как он будет действовать, но он быстро забросил это занятие, потому что оно сразу же опротивело ему, как школьный урок, который он уже сто раз выучил. В витрине магазина на Мэдисон-авеню его пристальное внимание привлекли медные барометры — словно у него скоро праздник, и они уже его, и он играет ими. Любой из этих барометров красивее того, что есть на яхте Энн, это определенно. Надо будет купить один из таких, прежде чем они поплывут на юг в свадебное путешествие. Он думал о своей любви, как о богатстве.
Гай уже дошел до северной границы Центрального парка, когда до него дошло, что у него нет с собой пистолета. И перчаток тоже. А времени четверть восьмого. Хорошенькое начало! Он поймал такси и попросил водителя, чтобы тот побыстрее подвез его к дому.
В конце концов, времени еще вполне хватало, настолько хватало, что он несколько минут в рассеянности походил по комнате. Может, стоить надеть ботинки на каучуковой подошве? А шляпу надевать? Он достал из нижнего ящика письменного стола "люгер" и положил его на стол. Под пистолетом был сложенный листок с планом, нарисованным Бруно. Гай раскрыл листок, но тут же выбросил его в мусорную корзину — настолько всё в нем было знакомым. Затем он взял пурпурные хлопчатобумажные перчатки из ночного столика рядом с кроватью. На перчатках висела желтая карточка — билет до Грейт-Нека.
Взгляд его остановился на "люгере", и пистолет показался ему как никогда огромным. Идиотизм со стороны того, кто сделал такую громадину! Он достал собственный маленький револьвер из верхнего ящика. Его перламутровая ручка так красиво сияла! Его короткий и узкий ствол выражал любопытство и готовность к работе, а также сдержанную и мужественную силу. Нельзя забывать, что он собирался оставить "люгер" там, в спальной комнате, потому что это был пистолет Бруно. Впрочем, теперь, похоже, не имеет смысла тащить с собой эту тяжелую штуковину только ради этого. Он действительно не чувствовал теперь никакой враждебности в отношении Бруно, и это показалось ему странным.
Какое-то время Гай был в крайней растерянности. Конечно, надо брать "люгер", ведь в плане стоял "люгер"! И Гай положил "люгер" в карман пальто. Затем взял с письменного стола перчатки. Перчатки были пурпурного цвета, а фланелевый чехол его револьвера — лавандового. Внезапно ему подумалось, что перчатки и чехол пистолета гармонируют друг с другом по цвету и надо взять маленький револьвер, а потому переложил "люгер" из кармана пальто в нижний ящик стола, а револьвер сунул в карман. Он и не проверял, всё ли взял, потому что так часто читал планы Бруно, что чутьем чувствовал: всё обстоит как надо. Затем он налил себе стакан воды, но вылил воду в плющ: он подумал, что чашечка кофе будет ему полезнее, она взбодрит его. Кофе он выпьет на станции в Грейт-Неке.
В поезде его нечаянно толкнули в плечо, и в этот момент, когда его нервы были напряжены до предела и он ждал любого подвоха, у него в голове выстроилась цепочка слов, которые чудом не оказались на языке: "У меня в кармане вовсе не оружие. Я никогда не смотрел на эту штуку как на оружие. Я купил его не потому, что это оружие". И сразу ему стало легче, потому что он знал, что собирается убить этой штукой. Он был такой же, как Бруно. Ему не раз приходила в голову эта мысль, только он трусливо отметал ее. Бруно приготовил для него каждый шаг, и всё пройдет хорошо, потому что у Бруно всё всегда проходило хорошо. Мир устроен для таких, как Бруно.
Когда он вышел из поезда, на улице была изморось, почти мокрый туман. Гай пошел прямо к стоянке автобусов по указанному Бруно маршруту. Через окошко автобуса дул ветер, более прохладный, чем в Нью-Йорке, чувствовалась свежесть загородного воздуха. С освещенной стоянки автобус нырнул в темноту дороги с домами по обеим сторонам. Гай вспомнил, что хотел выпить кофе на станции. Оплошность вызвала у него такое раздражение, что он чуть не вышел из автобуса, чтобы поехать назад. После чашечки кофе он иными глазами смотрел бы на мир. Ведь речь идет о его жизни. Но на остановке "Грант-стрит" он вышел, как заведенный, и ощущение того, что он движется точно по проложенной колее, вернуло ему самообладание.