Гай оставался в доме до утра вторника, когда письма от Бруно опять не было, и затем поехал в Манхеттен. Накопилась масса работы, хватало проблем. Вопрос о контракте с компанией «Шо риэлти» на строительство административного здания пока что находился в подвешенном состоянии. Он чувствовал, что его жизнь дезорганизована, лишена ориентиров и более хаотична, чем в то время, когда он узнал об убийстве Мириам. За всю неделю пришло лишь одно письмо от Бруно, оно пришло в понедельник. В своем коротком письме Бруно сообщал, что его мать, слава Богу, выздоровела и теперь он может выходить из дома. Его мать в течение трех недель болела опасной формой воспаления легких, писал он, и он вынужден был сидеть с ней.
В четверг вечером, когда Гай вернулся с собрания в клубе архитекторов, хозяйка дома миссис Маккосленд сообщила ему, что ему было три звонка. Телефон снова зазвонил, когда они стояли в холле. Звонил Бруно, злой и пьяный. Он поинтересовался, готов ли Гай говорить по делу.
— Ну, я так и думал, — сказал он, услышав ответ Гая, — а поэтому уже написал Энн. — И повесил трубку.
Гай поднялся к себе и сам немного выпил. Он не верил, что Бруно уже написал письмо Энн или собирается написать. В течение часа он читал, потом позвонил Энн и спросил, как она поживает, потом пошел в кино на поздний сеанс. На душе у него было неспокойно.
В субботу во второй половине дня Гай условился встретиться с Энн в Хемпстеде, на Лонг-Айленде, чтобы пойти вместе с ней на собачью выставку. Если Бруно уже написал письмо, то Энн к утру субботы его уже получит, рассуждал Гай. Но она, очевидно, ничего не получила. Он понял это по тому, как она махала ему рукой из машины, где сидела, дожидаясь его. Гай поинтересовался, как она попраздновала вчера день рождения Тедди, своего двоюродного брата.
— Чудесно. Плохо только, что никто не хотел расходиться. Я засиделась и осталась у нее. Я еще даже не переоделась. — С этими словами она завела машину и выехала через узкие ворота на улицу.
Гай сжал зубы. Письмо может дожидаться ее дома. Внезапно он подумал, что письмо наверняка уже дожидается ее, и от невозможности помешать дальнейшему развитию событий он почувствовал слабость и лишился дара речи.
Пока они ходили по рядам, он всё пытался придумать, как бы начать разговор.
— От «Шо риэлти» было что-нибудь? — поинтересовалась Энн.
— Нет, — ответил Гай, уставясь на беспокойную таксу и пытаясь слушать Энн, рассказывающую о таксе, которая была у кого-то из ее родственников.
Гай понял, что она пока еще не знает, но если она не узнает сегодня, то, скорее всего, узнает в течение нескольких ближайших дней, это всего лишь вопрос времени. И что же она узнает? — спрашивал и спрашивал он себя, и находил один и том же ответ — то ли чтобы убедить себя в чем-то, то ли изводя себя: что прошлым летом в поезде он встретил человека, который убил его жену, и что он согласился на это убийство. Вот это Бруно и скажет ей, да еще снабдит рассказ для большей убедительности деталями. А в суде, если Бруно даже чуть-чуть извратит их беседу, разве картина не приобретет характера сговора двух убийц? И в памяти Гая вдруг со всей ясностью восстановились те часы в купе Бруно, в том микроаду. Это ненависть к Мириам подтолкнула тогда Гая рассказать так много, та же самая ненависть, которая вызвала в нем взрыв тогда, в июне, в парке «Чапультепек». Энн тогда здорово рассердилась на него — не так за то, что он сказал, а за ненависть, прозвучавшую тогда в его устах. Ненависть — это тоже грех. Христос проповедовал против ненависти, как и против измены и убийства. В ненависти — семена зла. Разве по христианскому правосудию он не будет признан хотя бы частично виновным в смерти Мириам? И разве не так же скажет Энн?
— Энн, — прервал ее Гай. Он решил, что надо подготовить ее. И ему надо знать, как она отреагирует. — Если кто-нибудь обвинил бы меня в том, что есть и моя доля вины в смерти Мириам, что бы ты?.. Ты бы?..
Энн остановилась и посмотрела не Гая. Казалось, весь мир перестал двигаться, и они стояли в центре этого неподвижного мира.
— Доля вины? Что ты имеешь в виду, Гай?
Кто-то задел их: они застыли на самом проходе.
— Только это. Обвинил бы меня, и всё.
Энн, казалось, не могла найти слов.
— Понимаешь, обвинил бы меня, — продолжал Гай. — Я просто хочу знать. Обвинил бы меня без всяких оснований. Это будет иметь для тебя значение или нет?
Выйдет ли она за него или нет? — хотел он спросить, но этот вопрос выглядел бы таким жалким, слезливым, что у него язык не повернулся задать его.
— Гай, а почему ты заговорил об этом?
— Просто я хочу знать, вот и всё.
Энн от вела Гая в сторону от основного потока посетителей.
— Гай, тебя кто-нибудь уже обвинил?
— Нет! — остановил ее Гай. Ему стало тревожно. — Я говорю «если». Если вдруг кто-то попытается затеять возню против меня?..
Она посмотрела на него с той смесью разочарования, удивления и недоверия, как это бывало с ней, когда он говорил что-то во гневе или возмущении, чего Энн не одобряла и не понимала.
— Ты ожидаешь этого с чьей-то стороны? — спросила она.
— Я просто хочу знать! — торопливо выпалил он. Чего тут не понять? Это же так просто!
— В такие времена, — спокойным тоном произнесла она, — ты заставляешь меня думать, что мы совершенно чужие люди.
— Прости, мне жаль, — буркнул он, почувствовав, как она порвала невидимую связующую нить между ними.
— Не думаю, что тебе жаль, иначе ты не делал бы таких вещей! — Она в упор смотрела на него, стараясь при этом сдерживать свой пыл, хотя в глазах появились слезы. — Это вроде того дня в Мехико, когда ты разразился тирадой против Мириам. Мне такие вещи претят, я не такого рода человек! В такие моменты я чувствую, что совсем не знаю тебя!
«И не люблю тебя», — добавил про себя Гай. Ему казалось, что она отдаляется от него, оставляет попытки понять его, что ее любовь уходит. Гай стоял растерянный, неспособный пошевелиться или выдавить из себя словечко.
— Раз ты спрашиваешь меня, — продолжала Энн, — то, я думаю, это немаловажно, если кто-то тебя обвинит в таких вещах. И я хочу знать, почему ты ожидаешь такого оборота? Почему?
— Я вовсе не ожидаю!
Энн развернулась и пошла в ту сторону, где был тупичок, и там остановилась, опустив голову. Гай последовал за ней.
— Энн, ты меня не знаешь? Меня никто в мире не знает так, как ты. Я не хочу иметь секретов от тебя. Просто мне пришло это в голову, вот я и спросил тебя.
Он почувствовал, что сделал признание, и тут же с облегчением почувствовал, что у него внезапно появилась уверенность — такая же, как раньше, когда он думал, что Бруно уже отправил письмо, — что Бруно не отправил его и не отправит.
Энн смахнула слезу с уголка глаза и безразличным тоном произнесла:
— Гай, хочу тебя спросить об одном: ты кончишь когда-нибудь во всем ожидать худшего?
— Да, — сказал он. — Господи, да.
— Пойдем в машину.
Они провели весь день с Энн, вечером поужинали в ее доме. Письма от Бруно не было. Гай выкинул эту возможность из головы, считая, что был кризис и прошел.
В понедельник вечером, около 8 часов, миссис Маккосленд позвала его к телефону. Это была Энн.
— Дорогой… Мне кажется… Я несколько в замешательстве…
— В чем дело? — спросил Гай, уже поняв, в чем дело.
— Я получила письмо. Сегодня утром. О том, о чем ты говорил в субботу.
— Что такое, Энн?
— Насчет Мириам. Напечатано на машинке. И не подписано.
— О чем там? Прочти мне.
Энн читала дрожащим голосом, но, как всегда, четко:
— «Дорогая мисс Фолкнер, Вам, может быть, будет интересно узнать, что Гай Хейнз причастен куда больше к убийству своей жены, чем в настоящее время об этом думает закон. Но правда откроется. Я думаю, Вам это полезно знать, если у Вас есть планы выйти замуж за этого двуличного человека. Сверх того автор настоящего письма знает, что Гаю Хейнзу недолго оставаться на свободе». И подпись: «Друг».
Гай закрыл глаза.
— Боже!
— Гай, ты не знаешь, кто это мог бы быть? Гай! Алло!
— Я слышу.
— Так кто?
Гай по ее голосу слышал, что она напугана, что она верит в него и боится только за него.
— Я не знаю, Энн.
— Это правда, Гай? — спросила она полным беспокойства голосом. — Ты должен знать. Надо что-то делать.
— Я не знаю, — хмуро повторил Гай, мысли которого сбились в нераспутываемый узел.
— Ты должен знать. Подумай, Гай. Ты мог бы причислить кого-нибудь к своим врагам?
— А какой почтовый штамп?
— Центральный почтамт. Обычная бумага, ничего не говорит.
— Сохрани ее мне.
— Конечно, Гай. И я никому не скажу. В смысле, родителям. — Настала пауза. — Должен же быть кто-то, Гай. В субботу ты кого-то подозревал. Скажешь, нет?
— Нет. — У него перехватило горло. — Иногда такие вещи, понимаешь, случаются. После суда. — Гай сознательно прикрывал Бруно, как Бруно себя. — Когда я смог бы увидеть тебя, Энн? Можно я приеду сегодня вечером?
— Нет. — У него перехватило горло. — Иногда такие вещи, понимаешь, случаются. После суда. — Гай сознательно прикрывал Бруно, как Бруно себя. — Когда я смог бы увидеть тебя, Энн? Можно я приеду сегодня вечером?
— Я… Понимаешь, мать с отцом хотят, чтобы я пошла с ними сегодня на одно благотворительное мероприятие. Я могу послать то письмо по почте. Со специальной доставкой. Ты получишь его завтра утром.
Так настало утро следующего дня — звено в цепи планов Бруно. И был абзац в его письме к Энн, где он обещал на этом не останавливаться.
Двадцать вторая глава
Гай сидел на краю кровати, закрыв лицо ладонями, затем заставил себя опустить руки. Это была ночь тяжелых раздумий, раздумий во тьме, раздумий бес сна. Но это была и ночь правды. Только ночью правда видится с другой точки зрения, но всё равно это правда. Если он расскажет Энн всю правду, разве не сочтет она его частично виновным? И пойдет ли за него? Как она себя поведет? А он — что же он такое, если может вот так сидеть в комнате, где в нижнем ящике лежит план убийства и пистолет для совершения убийства?
В хрупком предрассветном освещении он придирчиво пригляделся к своему отражению в зеркале. Рот искривлен вниз и влево, пухлая нижняя губа напряжена и оттого стала тоньше. Он постарался остановить бегающий взгляд на одной точке. Из зеркала на него глядели подведенные мертвенной бледнотой глаза, в которых читалось жесткое осуждение, словно они смотрели на своего мучителя.
Одеться и прогуляться или попытаться заснуть? Он легко и бесшумно ступил на ковер, бессознательно обойдя точку возле кресла, где пол скрипел. «Ты должен в целях безопасности перешагнуть эти скрипучие ступеньки, говорилось в письме Бруно. — Дверь отца — как раз справа, как ты знаешь. Я там всё осмотрел, там должно всё пройти предельно гладко. Посмотри на план, обрати внимание на комнату этого дворецкого (Херберта). Это ближайшая комната, где кто-то есть. В холле пол скрипит там, где я пометил крестиком. — Гай упал на кровать. — Ты не должен избавляться от „люгера“, независимо от того, что случится между домом и ж/д станцией». Гай знал всё это наизусть, знал, какой звук издает кухонная дверь, и цвет ковра в холле.
Если Бруно найдет кого-то еще для убийства своего отца, то у Гая будет веское доказательство против Бруно в виде этих писем. Он отомстит Бруно за всё, что он сделал с ним. А Бруно будет противопоставлять этому свои лживые утверждения об участии Гая в планировании убийства Мириам… Для Бруно найти какого-нибудь исполнителя — это вопрос времени. Если он выдержит угрозы Бруно еще некоторое время, то всё будет закончено и он сможет спокойно спать. А если он сделает это, то воспользуется не крупным «люгером», а маленьким револьвером.
Гай заставил себя встать с кровати, чувствуя боль в голове, злой и напуганный словами, которые только что промелькнули у него в мыслях. «Шо риэлти», — сказал он про себя так, словно объявлял следующий концертный номер, словно мог перейти с ночных рельсов на дневные. «Здание „Шо риэлти“… „Почва покрыта травой до ступенек лестницы черного хода, не считая гравия, на который не наступать… Четвертую ступеньку перешагнуть, потом третью… Наверху сделать широкий шаг… Помнить, что двигаться надо в рваном ритме…“
— Мистер Хейнз!
Гай вздрогнул и порезался. Он отложил бритву и подошел к двери.
— Привет, Гай. Ты уже готов? — раздался в трубке развязный голос, от которого после муторной ночи на душе сделалось еще гаже. — Добавить еще чего-нибудь?
— Отвяжись.
Бруно расхохотался. Гай дрожащими руками повесил трубку.
На него целый день временами находила дрожь, его охватывал ужас. Ему отчаянно хотелось увидеть Энн этим вечером, хотелось просто взглянуть на нее издалека, но хотелось и избавить Энн от общения с ним. Он совершил большую прогулку по Риверсайд-драйв, чтобы утомиться, но спал тем не менее скверно, его мучили кошмары. Гай думал, что всё изменится, после того как он получит контракт от „Шо риэлти“, а с ним и возможность уйти с головой в работу.
Дуглас Фриер из „Шо риэлти“, как и обещал, позвонил на следующее утро.
— Мистер Хейнз, — сообщил он своим медленным и хриплым голосом, — мы получили весьма любопытное письмо, которое касается вас.
— Что-о? Что за письмо?
— Касающееся вашей жены. Даже не знаю… Может, прочесть его вам?
— Будьте любезны.
— „Тому, кого это может заинтересовать: Несомненно, вам интересно будет узнать, что Гай Дэниэл Хейнз, жена которого была убита прошлым июнем, играл в действительности в этом убийстве куда большую роль, чем об этом знают судебные инстанции. Это пишет вам тот, кто знает и который знает также и то, что скоро состоится повторный суд, на котором выявится его реальная роль в преступлении“. Я думаю, что это письмо психа, мистер Хейнз. Я просто считал, что вам следует знать о нем.
— Конечно.
В углу Майерз работал за своей чертежной доской — с тем же спокойствием, как и каждое утро.
— По-моему, я слышал о… прошлогодней трагедии. Вопрос о повторном суде не стоит, верно?
— Конечно нет. Я ничего об этом не слышал.
Гай отругал себя за замешательство. Мистеру Фриеру только и нужно-то было узнать, не будет ли у него помех в работе.
— Извините, мы еще не приняли решения по контракту, мистер Хейнз.
„Шо риэлти“ подождала до следующего утра, когда Гаю было сообщено, что в компании не вполне удовлетворены его проектом и заинтересовались работой другого архитектора.
Гай удивился, откуда Бруно узнал о здании. Впрочем, могло быть несколько вариантов. Об этом могло быть упомянуто в газетах, а Бруно старался держать себя в курсе архитектурных новостей. Или он мог позвонить в офис в отсутствие Гая и случайно получить сведения от Майерза. Гай снова взглянул на Майерза и задался вопросом, не говорил ли тот с Бруно по телефону в отсутствие Гая. Вероятность этого показалась Гаю ничтожной.
Теперь, когда заказ на здание уплыл, Гай стал прикидывать, что он теряет. Теряет он дополнительные деньги, которые рассчитывал получить к лету. Теряет он и престиж — прежде всего в семействе Фолкнеров.
Бруно предупредит следующего клиента, потом следующего, и это будет лишь вопросом времени. Это будет приведением в жизнь его угрозы разрушить карьеру. А его жизнь с Энн? Гай почувствовал приступ боли, подумав об Энн. Ему показалось, что он на длительные интервалы забывает о том, что любит ее. Что-то между ними происходило, но что — он не мог сказать. Он чувствовал, что Бруно убивает в нем смелость любить. Самый незначительный факт усиливал в нем его беспокойство, начиная с того, что он лишился своей лучшей пары обуви, забыв, в какую мастерскую отдал починить их, и кончая домом в Элтоне, про который он стал думать, что они погорячились с масштабами, и сомневаться, удастся ли довести строительство до конца.
Майерз занимался в офисе обычной каждодневной работой. Телефон Гая молчал. Однажды Гай подумал, что даже Бруно не звонит — нагнетает обстановку, с тем чтобы его голос воспринимался с облегчением. Недовольный собой, Гай среди дня вышел на Мэдисон-авеню и выпил в баре мартини. Он должен был за обедом встретиться с Энн, но та позвонила и отменила встречу — Гай забыл почему. Нельзя сказать, чтобы она говорила с ним холодно, но основание для отмены свидания выглядело неубедительным. Она не говорила, что собирается за покупками для дома, это точно, иначе он запомнил бы. А запомнил ли бы? Или она мстила ему за то, что он нарушил свое обещание прийти пообедать к ним в прошлое воскресенье? Но Гай чувствовал себя слишком разбитым и подавленным в прошлое воскресенье, чтобы видеть кого-то. Между ним и Энн началась тихая необъявленная размолвка. В последнее время он чувствовал себя слишком несчастным, чтобы навязывать свое общество Энн, а она притворялась занятой, когда он просил ее о встрече. Чем она была занята — покупками для дома или войной с ним — для него не имело значение. Ничто в мире не имело значения, кроме необходимости освободиться от Бруно. Но разумных путей выхода из положения он не видел. А что случится в суде, не будет иметь значения.
Гай закурил сигарету, но заметил, что уже прикурил одну. Сгорбившись над столиком, он стал курить обе. Его руки с сигаретами казались зеркальным отражением друг друга. Что он тут делает в час пятнадцать дня, вливая в себя третий мартини, делая себя неспособным к работе, даже если бы она у него была? И это Гай Хейнз, который любит Энн, который построил „Пальмиру“? У него даже нет смелости швырнуть свой стакан с мартини в угол. Размазня. А если предположить, что он полностью опустился, что согласится убить ради Бруно? Это было бы так просто, по рассказам Бруно, дом пуст, в нем только отец Бруно да его слуга, а дом Гай знал в таких подробностях, в каких не знал своего дома в Меткалфе. Он мог бы оставить улики против Бруно например, „люгер“ в комнате. Эта мысль стала единственной, что обрела конкретность. Его кулаки сжались против Бруно, а затем бессилие его сжатых кулаков, положенных на стол, вызвало у него чувство стыда. Нельзя давать своим мыслям такой простор. Этого от него Бруно только и ждет.