А с другой стороны был Джерард.
Двадцать восьмая
На короткое время и призрачно, словно забытое ощущение, к Гаю возвращалось чувство безопасности и уверенности в себе, когда он сидел за своим рабочим столом, на котором аккуратными стопками лежали его книги и наброски для работы по больнице.
За последний месяц он помыл и заново покрасил книжные полки, почистил ковер и занавески, отскреб и перемыл свое крошечное кухонное хозяйство так, что фарфор и алюминиевая посуда блестели. Сливая грязную воду в раковину, он думал, что вся эта активность у него от чувства вины, но с тех пор как он стал спать по два-три часа, да и то после физической нагрузки, он понял, что от работы по дому устаешь больше, чем от прогулок по улицам города.
Он взглянул на газету, лежавшую на кровати, потом встал и просмотрел ее полосы. Но газеты с полтора месяца, как перестали упоминать об убийстве. Гай позаботился об уничтожении всех вещественных доказательств: пурпурные перчатки разорвал в клочки и спустил в туалет, пальто (хорошее пальто, он думал отдать его нищему, но потом решил, что это подло — даже нищему отдавать пальто убийцы) и брюки тоже изорвал в клочья и постепенно выбрасывал с мусором. "Люгер" Гай бросил с Манхеттенского моста, а ботинки — с другого. Единственная вещь, от которой он не освободился — это револьвер.
Гай подошел к бюро и взглянул на револьвер. Единственная улика, которую он оставил у себя. Если они найдут его, других и не потребуется. Гай точно знал, почему оставил у себя револьвер: это был он сам, это была его часть, его третья рука, совершившая убийство. Револьвер был частью Гая и в его пятнадцать лет, когда он купил его, и когда любил Мириам, и когда держал его в своей комнате в Чикаго, поглядывая на него в самые напряженные, полные тяжелых раздумий моменты жизни. Это была лучшая часть его — с его механической, непререкаемой логикой. В его способности, как и у него, Гая, убивать.
Если Бруно снова посмеет вступить в контакт с ним, то он его тоже убьет. Гай был уверен, что сможет это сделать. Бруно тоже знает это. Бруно всегда был способен читать его. От молчания Бруно Гаю было легче, чем от молчания полиции. Теперь он не так беспокоился насчет того, найдет ли его полиция, как прежде. Беспокойство другого рода жило в нем самом. Он боролся сам с собой, и эта борьба была столь изнурительной, что он не возражал бы против вмешательства закона. Законы общества были слабее законов совести. Он мог бы добровольно предстать перед законом и признаться во всем, но признание было бы самым простым делом, всего лишь жестом, легким выходом из положения, уходом от правды. Если закон казнит его, то и это будет просто жестом.
"Я не испытываю большого уважения к закону", — помнится, говорил он пару лет назад в Меткалфе Питеру Риггзу. Да и как мог он испытывать уважение к институту, который считал его и Мириам мужем и женой? "Я не испытываю большого уважения к церкви", — мудрствовал он перед Питером в свои пятнадцать лет. Тогда, конечно, он имел в виду меткалфских баптистов. В семнадцать он сам открыл для себя Бога. Бога ему открыли его проснувшиеся таланты и чувство единства всех искусств, потом природы и, наконец, науки всех созидательных и регулирующих сил мира. Он верил, что не смог бы достичь успеха в работе без веры в Бога. А где была его вера, когда он убивал? Это он забыл о Боге, а не Бог оставил его. Ему казалось, что ни одно человеческое существо никогда не носило в себе столь тяжкого бремени вины, как он, и то, что он может жить с таким чувством вины, означало одно: душа его уже мертва, а от него осталась лишь одна оболочка.
Гай лениво повернулся к письменному столу, взглянул на него. Сквозь зубы у него вырвался вздох, он нервно, нетерпеливо провел ладонью по губам. У него было предчувствие, что еще что-то должно произойти, какое-то более строгое наказание, какие-то горькие испытания.
— Я мало наказан! — шепотом внезапно вырвалось у него. Почему он говорит шепотом? Ему стыдно? — Я мало наказан, — повторил он нормальным голосом, оглядываясь при этом, словно его кто-то мог услышать. Он мог бы и выкрикнуть эту фразу, если бы к ней не примешивался элемент мольбы, а он не чувствовал достойным, чтобы молить кого-либо о чем-либо.
Вот, например, его новые красивые книги, которые Гай купил сегодня он мог думать о них, мог любить их. Однако у него было такое чувство, будто он оставил их на столе уже давно — давно, как собственную молодость… Надо немедленно садиться за работу. Ему предложили проектировать больницу. Гай хмуро взглянул на маленькую стопку записок, которые он успел набросать. Они лежали в свете пятна от настольной лампы, изогнувшей над ними свою гусиную шею. Ему казалось нереальным, что его привлекли к работе. Скоро он проснется и окажется, что все эти недели были фантазией, приятным сном. Больница. Ему не над больницей работать, а над тюрьмой. Он нахмурился в задумчивости. Две недели назад мысли его метались, когда он начал работать над интерьером больницы. Тогда его не занимали мысли о смерти, он думал о здоровье и лечении. Вдруг он вспомнил, что не сообщил Энн о больнице, поэтому ему и казалось всё нереальным. Энн была его барометром реальности, а не работы. А всё-таки почему же он не рассказал ей?
Надо немедленно идти и садиться за работу. Но он сейчас почувствовал в ногах ту неукротимую энергию, которая приходила к нему каждый вечер и заставляла его выходить на улицы в тщетном стремлении сжечь ее. Эта энергия пугала его, потому что он не находил себе такой задачи, выполнение которой могло бы вобрать в себя эту энергию, и поэтому ему думалось иногда, что такой задачей могло бы быть его самоубийство. Однако очень глубоко внутренне и помимо его воли его существо корнями своими цеплялось за жизнь, и он чувствовал, что самоубийство было бы трусливым выходом из положения и безжалостным поступком в отношении тех, кто любит его.
Он думал о своей матери и чувствовал, что больше никогда не даст ей обнять себя. Он помнил, как она говорила ему, что все мужчины одинаково хорошие. Зло, говорила она, привносится в них извне, со стороны. И Гай верил в справедливость этих слов в течение тех нескольких месяцев после Мириам, когда ему хотелось убить ее любовника Стива. Так он считал и в поезде, читая своего Платона. В нем самом пристяжная лошадь возничего всегда слушалась, как и основная. Но любовь и ненависть, думал он теперь, добро и зло живут бок о бок в человеческом сердце. И не в разных пропорциях в разных людях, а всё добро и всё зло целиком в каждом. Только в одних это надо еще поискать, а других лишь чуть поскрести. Все вещи имеют рядом с собой свою противоположность, всякому решению есть противное обоснование, у всякого животного есть свой враг, есть мужчина, а есть женщина, есть положительное, а есть отрицательное. Расщепление атома было единственным настоящим разрушением, ломкой всемирного закона единичности. Ничто не существует без своей противоположности, тесно с ним связанной. Может ли быть пространство в здании без стен, ограничивающих его? Может ли энергия существовать без материи или материя без энергии? Состояние спокойствия и движение, считавшиеся противоположностью, теперь известны как неразрывно единые.
И Бруно, он и Бруно. Каждый из них являет собой то, чем другой быть не хотел бы, противоположностью себе, и каждый думает, что он это ненавидит, а на самом деле, возможно, любит.
В какой-то момент Гай подумал про себя, что сошел с ума. Тут же ему пришло в голову, что сумасшествие и гений тоже часто соседствуют. Но какой же заурядной жизнью живут большинство людей! В средних слоях воды, как большинство рыб.
Нет, существует дуализм, пропитывающий природу до мельчайшего протона и электрона внутри мельчайшего атома. Наука бьется над расщеплением электрона и, может быть, из этого ничего не выйдет, потому что за этим, может быть, стоит лишь одна идея — одна-единственная истина, что всегда существует противоположность. Возможно, Бог и Дьявол танцуют рука об руку вокруг каждого электрона!
Гай бросил окурок в корзину для мусора и промахнулся.
Нагнувшись к корзине, он увидел там скомканный лист, на котором прошлым вечером написал одно из своих бурных добровольных признаний в содеянном. Это вернуло его к отвратительному настоящему, наступавшему на него со всех сторон — Бруно, Энн, эта комната, этот вечер, завтрашнее совещание по поводу больницы.
Ближе к полуночи, когда его потянуло в дремоту, он вышел из-за стола и лег на кровать, боясь начать раздеваться, чтобы не отогнать сон.
Ему снилось, что он проснулся среди ночи от звука медленного, настороженного дыхания, которое он слышал в своей комнате каждую ночь, когда пытался уснуть. Сейчас оно доносилось из-за окна. Кто-то карабкался вверх по стене. Высокая фигура в огромной накидке с капюшоном, похожая на летучую мышь, вдруг впрыгнула в комнату.
Ближе к полуночи, когда его потянуло в дремоту, он вышел из-за стола и лег на кровать, боясь начать раздеваться, чтобы не отогнать сон.
Ему снилось, что он проснулся среди ночи от звука медленного, настороженного дыхания, которое он слышал в своей комнате каждую ночь, когда пытался уснуть. Сейчас оно доносилось из-за окна. Кто-то карабкался вверх по стене. Высокая фигура в огромной накидке с капюшоном, похожая на летучую мышь, вдруг впрыгнула в комнату.
— Я здесь, — произнесла фигура настоящим голосом.
Гай спрыгнул с кровати, чтобы наброситься на пришельца.
— Кто ты? — спросил он и увидел, что это Бруно.
Бруно скорее сдерживал нападение, чем старался дать отпор. Если бы Гай применил всю свою силу, он смог бы припечатать Бруно к полу. Как это ни трудно сделать во сне, он сделал-таки предельное усилие. И вот Бруно приперт коленом к полу и Гай уже душит его, а тот улыбается ему как ни в чем не бывало.
— Я — это ты, — наконец ответил Бруно.
Гай очнулся ото сна с тяжелой головой и весь мокрый. Он сел на кровати и настороженно осмотрел пустую комнату. Доносились какие-то приглушенные звуки, точно змея ползла по бетонному двору и своими влажными кольцами ударяла и царапала по стене. Потом Гай вдруг осознал, что это дождь, нежный и серебристый летний дождь, и снова улегся головой на подушку. Он тихо заплакал. Он думал о косом дожде, падающем на землю. Тот словно спрашивал: Где молодые побеги, которые я должен полить? Где новая жизнь, которая зависит от меня?.. "А где та зеленая лоза, Энн, какой мы видели любовь в молодости?" — написал он на том измятом листе бумаги прошлым вечером. Дождь найдет ту новую жизнь, которая ждет его на земле. Та его часть, которая упала во двор, это просто излишек. "А где та зеленая лоза, Энн?.."
Гай лежал с открытыми глазами, пока в его окно на цыпочках не прокралась утренняя заря — как тот незнакомец, что впрыгнул в него. Как Бруно. Гай встал, зажег свет, задернул шторы и вернулся к работе.
Двадцать девятая
Гай ударил по тормозам, но автомобиль, завизжав, продолжал надвигаться на ребенка. Раздался слабый шум падающего велосипеда. Гай выскочил, обежал машину, больно ударившись коленом о бампер, и поднял ребенка на руки.
— Всё хорошо, — произнес мальчик.
— Всё нормально, Гай? — спросила подбежавшая Энн. Она побелела, как и мальчишка.
— Думаю, что да.
Гай зажал переднее колесо между коленями и выпрямил руль, чувствуя, как мальчик с любопытством смотрит на сильно дрожащие руки Гая.
— Спасибо, — сказал мальчик.
Гай, как на чудо, смотрел, как тот сел на велосипед и покрутил педалями дальше. Затем он взглянул на Энн и тихо произнес дрожащим голосом:
— Я сегодня не смогу больше вести.
— Конечно, — так же тихо ответила Энн, но ее глазах, когда она направилась к месту водителя, Гай заметил затаившееся подозрение.
Вернувшись в машину, Гай извинился перед Фолкнерами за случившееся, они ответили в том смысле, что, мол, такое бывает со всеми автомобилистами, но в молчании, установившемся позади, Гай почувствовал страх и ужас. Он видел, как мальчик подходит к перекрестку, как тот останавливается, чтобы пропустить Гая, но Гай повел машину чуть в сторону, словно желая сбить мальчишку. Неужели хотел? Не в силах унять дрожь, он закурил. Это просто плохая координация, объяснял он себе. Он за последние две недели сталкивался с этим сотню раз: у него были неприятности с вращающимися дверями, он не мог вести строку ровно по линии, его часто посещало ощущение отсутствия в том месте, где он находится в данный момент. С мрачным видом он попытался восстановить в памяти, что же он делал, пока вел автомобиль Энн в Элтон, куда они ехали смотреть новый дом. Дом был уже готов. Энн с матерью на прошлой недели повесили там драпировки. Было воскресенье, почти полдень. Энн сказала ему, что вчера получила прелестное письмецо от его матери. Мать сообщала, что выслала три вязанных передника и много домашних солений и варений — чтобы было с чего начинать заполнение кухонных полок. Помнил ли он об этом? Всё, что он помнил — это то, что у него в кармане лежали наброски по больнице в Бронксе, о которой он так еще и не сказал Энн. Ему хотелось бы уехать куда-нибудь и засесть за работу, и не делать ничего, кроме работы, не видеть никого, даже Энн. Он искоса взглянул на нее, на ее поднятую голову, холодное лицо с тонкой дужкой очков на переносице. Ее тонкие сильные руки мастерски справлялись с баранкой на поворотах. Внезапно ему подумалось, что она больше любит свой автомобиль, чем его.
— Если кто-нибудь проголодался, пусть говорит сейчас, — заявила Энн. — После этого маленького магазинчика много миль ничего такого не будет.
Никто еще не проголодался.
— Раз в году можно было бы пригласить меня на обед, Энн, — подал голос отец. — На пару уток или перепелов. Я слышал, в здешних местах хорошая охота. Вы как, оружием владеете, Гай?
Энн свернула на дорогу, которая вела к дому.
— Нормально, сэр, — еле выдавил из себя Гай, споткнувшись дважды. Сердце запрыгало так, что только бегом его можно было бы успокоить.
— Гай! — с улыбкой обратилась к нему Энн. Она остановила машину и шепотом сказала: — Выпей рюмочку, когда войдешь в дом. На кухне я припасла бутылочку бренди. — Она коснулась его руки, но он непроизвольно ее отдернул.
Он подумал, что надо бы выпить бренди или еще чего-нибудь. Но он знал, что не будет пить.
Миссис Фолкнер шла рядом с ним по молодой зеленой лужайке.
— Это просто чудо, Гай. Думаю, вы можете гордиться этим.
Гай кивнул. Всё позади. Хватит ему призраков наподобие тех, что мерещился на фоне коричневого бюро в том отеле, в Мехико. А Энн захотелось мексиканской плитки на кухню. В доме так много вещей, которые она время от времени привозила из Мексики. Гаю казалось, что он выбрал себе в дом отель "Монтекарло", и та розовато-коричневая комната, и лицо Бруно на фоне коричневого бюро будут преследовать его всю оставшуюся жизнь.
До женитьбы оставался всего один месяц. Еще четыре вечера по пятницам — и Энн будет сидеть в большом прямоугольном зеленом кресле рядом с камином, ее голос будет звать его из мексиканской кухни, они будут работать вместе в студии наверху. Какое он имеет право сажать ее в эту тюрьму вместе с собой? Он долго рассматривал их спальню, вряд ли сознавая, что там царил беспорядок, потому что помнил, как Энн говорила, что их спальня не должна быть современной.
— Не забудь поблагодарить маму за мебель, ладно? — прошептала ему Энн. — Это она нам подарила ее.
Как же, набор из вишневого дерева. Он помнил, что Энн говорила ему об этом сегодня утром за завтраком, помнил свою перевязанную руку и Энн в черном платье, которое она надевала на вечер у Хелен. Но когда ему следовало что-то сказать насчет мебели, он этого не сделал, а теперь было уже поздно… Они, должно быть, понимают, что с ним что-то не так. Все в мире, должно быть, знают об этом. Приговор ему просто отложен, но через некоторое время висящий над ним некий груз падет и уничтожит его.
— О новой работе подумываете, Гай? — поинтересовался мистер Фолкнер, предлагая ему сигарету.
Гай не заметил, как мистер Фолкнер вошел в комнату. Как бы пытаясь оправдаться, Гай вытащил из кармана сложенные бумаги, протянул их мистеру Фолкнеру и сделал пояснения. Кустистые серо-бурые брови мистера Фолкнера в задумчивости опустились. "Он меня вовсе и не слушает, — подумал Гай. — Он наклоняется поближе ко мне, чтобы увидеть мою вину, которая окружает меня черным ореолом".
— Странно, что Энн ничего мне не говорила об этом, — произнес мистер Фолкнер.
— Я припас это на будущее.
— О-о, — засмеялся мистер Фолкнер, — свадебный подарок?
Спустя какое-то время старшие Фолкнеры сели в машину и поехали за сэндвичами в ближайший магазинчик. Гай успел устать от дома, и ему захотелось, чтобы Энн прогулялась с ним по каменистой горе.
— Через минутку, — ответила Энн. — Поди-ка сюда. — Энн стояла перед высоким каменным камином. Она положила ему руки на плечи и посмотрела в лицо, несколько тревожно, но больше с гордостью за их дом. — Они углубляются, — произнесла она, проведя пальцами по ямкам на его щеках. Надо приготовить тебе поесть.
— Пожалуй, мне надо немного поспать, — пробурчал он в ответ. Он говорил Энн, что в последнее время на работу уходят долгие часы, говорил, что выполняет кое-какие мелкие работы, халтуру, вроде Майерза, чтобы подзаработать денег.
— Дорогой, мы… мы вполне обеспеченные люди. Что тебя беспокоит?
Она его уже десять раз спрашивала, не в женитьбе ли дело, хочет ли он жениться на ней. Если она его и сейчас спросит, то он ответит ей "да", но он знал, что сейчас, перед их очагом, она его об этом не спросит.
— Ничего не беспокоит, — коротко ответил Гай.
— Тогда ты не мог бы поменьше работать? — умоляюще спросила Энн, а затем внезапно, от внутренней радости и в предвкушении новой жизни, притянула его к себе.