— Третий курс, филологический факультет, товарищ полковник. — При слове «товарищ» лицо Суховеева исказила брезгливая гримаса.
— Филологический? Какими же языками владеешь?
Боец посмотрел на нас — отвечать? Андрей кивнул головой, после чего студент выдал несколько фраз на французском и испанском языках, причем французский подполковник явно понял.
— Да как ты смеешь? Господа, извольте приказать ему… — и замолчал, видимо, поняв неуместность вспышки своего гнева.
— А сменщик твой, он откуда? — продолжал выяснять Андрей. Ну, правильно, надо же и с личным составом поближе познакомиться, совместить, так сказать, приятное с полезным.
— С мехмата, товарищ полковник, на курс старше. У нас вообще гуманитариев мало — я и Серега, остальные — все технари.
— Хорошо. Спасибо, свободен.
— Есть! — Боец, отдав честь, четко повернулся и строевым шагом вышел. А к пареньку-то коллегам надо присмотреться — ишь, как с ходу вник в ситуацию и сыграл все красиво. Есть задатки-то, есть… Нечего такому красавчику в филологах делать, тем более что сейчас много людей для загранки понадобится — как «те, кто был» себя поведут — неизвестно, а те, кто просто «был» — все канули неизвестно куда. Так, что-то мы отвлеклись.
— Ну что, Суховеев, убедились?
— Убедился. Хочу только заметить, что хам, даже знающий французский, не перестает от этого быть хамом.
— Вы получили с его стороны ровно тот ответ, которого заслуживали. — Андрей худо-бедно понимал французский язык — сказывались многочисленные поездки на выездные матчи «Зенита» в УЕФА и общение с приобретенными во Франции и Бельгии друзьями, школьный курс иностранного языка, опять же.
— Так почему же со мной беседует прокуратура, а не контрразведка? Особой разницы, правда, нет — я все равно ничего не скажу из того, что знаю, ни вам, ни вашему НКВД, или как оно у вас там называется.
Мы с Андреем, не сговариваясь, захохотали. Что он нам может рассказать? Группы, выброшенные до двадцать второго июня, пропали. Задачи групп, которые выбрасывались двадцать второго числа, где-то до вечера, известны назубок — «Гугл», то есть теперь — «Яндекс», в помощь. Задач групп, которые немцы выбрасывали после него, он знать не мог — с учетом того, что обстановка стала складываться совсем по-другому, задачи в любом случае изменились. А две группы, руководителем одной из которых был он, уже обезврежены. Так что…
— Что вызвало у вас столь бурную реакцию, господа? Я сказал что-то смешное? Или вы сомневаетесь в моей способности выдержать пытки? — На «беспонтовое» обращение «фраера», а он им сейчас и был, «фраером ушастым» — уши-то вон какие, почти как у генерала Власова (интересная аналогия, кстати, надо бы запросить статистику в ИЦ), — мы уже не отреагировали.
— Андрюха… ха-ха… микроволновка… ха-ха…
Ничто так не действует на допрашиваемого, как искренний смех следователя. Это гораздо хуже, чем разговор на повышенных тонах, топанье ногами и прочие безобразия, типа пресловутой лампы, светящей в глаза — конечно, при условии, что целью допроса является не получение информации, а закрепление доказательств. А уж если смеются, не сговариваясь, двое…
Отсмеявшись, Андрей ответил:
— Видите ли, в чем дело, Суховеев. Ни нас, ни контрразведку абсолютно не интересуют сведения, которыми вы обладаете, — мы знаем о вас все. Понимаете — все, до последней запятой. Давайте сделаем так: я сейчас расскажу вам историю вашего полка — «Бранденбург», а вы, если сочтете нужным, меня поправите.
Опа! В Андрюхином ноутбуке, который он во время нашего разговора подготовил к работе, открылся «вордовский» файл. Я-то стоял у него за спиной — он сел за стол напротив Суховеева — и видел, как этот черт собирается пересказать диверсанту содержание скопированной в «ворд» статьи с сайта «Братишки». Когда это он успел подготовиться?
— Андрюха, ну-ка объясни?
— А что объяснять-то? Пока ты дрых, позвонил дежурный и сказал, что беспроводной инет включили, ну, я и прошелся по десятку сайтов на всякий случай.
— Блин, мог бы предупредить, я бы тоже слазил, почту проверил хотя бы.
— Без толку. Похоже, почтовые серваки еще висят, я смотрел свое «мыло» — пусто, даже спама нету.
Суховеев смотрел на нас, как на идиотов. Куда можно лазить, чтобы проверять почту? Как «мыло» может быть пустым? Что за бред несут эти… эти…
Выражение морды его лица опять сподвигло нас на истерический смех.
— Итак, господин Суховеев, слушайте меня внимательно: 10 января 1940 года был сформирован 800-й строительно-учебный батальон особого назначения (нем. Baulehrbataillon z. b. V. 800), состоявший из четырех рот. Роты дислоцировались в четырех пунктах, впоследствии место дислокации одной из рот — город Бранденбург-на-Хафеле — дало название всему подразделению («Бранденбург»), Наименование «строительно-учебный» было присвоено для конспирации. 1 июня 1940 года батальон был развернут в 800-й учебный полк особого назначения «Бранденбург» (нем. Lehrregiment Brandenburg z. b. V. 800), наименование…
Когда Андрей закончил чтение, красный, тяжело дышащий Суховеев был, по-моему, близок к обмороку.
— Господа… Этого же просто не может быть… Вам известно все — абсолютно все…
Естественно. В статье была масса подробностей — таких, о которых, по мнению диверсанта, могли знать только участники описывавшихся событий. Нас, правда, эти подробности не интересовали — безобразия, учиненные «Бранденбургом» в той же Франции, предметом нашего ведения не являлись. Пока не являлись.
— Господа… Прикажите все-таки расстегнуть наручники — слишком давят, затекли руки — и дайте, бога ради, платок и стакан воды, если можно.
— Отчего же только воды? Если вы намерены сотрудничать со следствием, то мы можем предложить вам даже стакан виски или коньяка. — А вот это правильно. В такой ситуации «клиента» пора «размягчать». Не очень этично, правда, зато надежно и практично. В связи с отсутствием оперов наливать виски придется самим. Или…
— Боец!
В комнату вошел на этот раз уже «математик».
— Слушаю, товарищ полковник!
— Боец, перестегни задержанного, ну вот хотя бы сюда…
У стола были достаточно толстые металлические ножки, к одной из которых боец пристегнул правую руку Суховеева.
— Так. А теперь, будь любезен, дождись сменщика и сгоняй к нам в домик — знаешь, где мы остановились? Там в холодильнике стоит «Блэк», принеси сюда бутылочку, если не сложно.
— Хорошо, товарищ полковник, сделаю, — студент вышел.
— А дисциплинка-то у вас хромает, — не преминул подметить Суховеев.
— Что вы хотите? Ребята в армии четвертый день.
— Четвертый день? На четвертый день они ухитрились ночью расстрелять подготовленных диверсантов?
— Они с третьего курса проходят военную подготовку во время обучения (об использовании ПНВ говорить, пожалуй, не стоило).
— Даже так? Наверное, в этом есть смысл, раз эта подготовка приносит такие плоды. Дайте же платок, господа.
Платка у нас не нашлось, поэтому Суховееву была предложена гигиеническая салфетка, вызвавшая новую порцию удивления.
— А…
— Перейдем все-таки к сути разговора. Несмотря на то, что мы сочли возможным удовлетворить некоторые ваши просьбы, советую вам не забывать о том, что наше отношение к вам, как к человеку, ставшему на сторону врага в борьбе против своей Родины, абсолютно не изменилось. Так что советую помнить, что все, что вы будете говорить, обязательно будет использовано против вас в скором, но справедливом суде.
— Не вижу смысла запираться. Раз вы знаете то, что знаете, — молчать мне никакого резона нет. Я готов.
— Фамилия, имя, отчество, дата и место рождения?
Андрей уже успел заполнить шапку протокола допроса подозреваемого — поставил дату, время, место проведения допроса, указал свою должность и классный чин. Постановление, наверное, позже накатает — интересно, правда, где номер дела возьмет — канцелярии-то здесь нет, в учетную группу местного УВД разве что обратиться… Нет, номер дела тоже вписан — 02–41.
— Откуда? — спросил я, показав пальцем на номер.
— А на сайте нашем «разблюдовку» повесили, оказывается, кроме нашей, еще пять групп сформировали, каждой — по десять номеров пока что выделили. Ну а так как мы первые, то номера с 1-го по 10-й — наши.
Странно. А куда он первый номер дел? Ладно, об этом потом.
— Вы готовы записывать? Я Суховеев Роман Аркадьевич, родился 18 апреля 1884 года в городе Клин Московской губернии…
После перерыва на завтрак мы продолжили допрос Суховеева. В его группе часть диверсантов русским языком владела плохо, поэтому по нашей просьбе из Минска приехал (своим ходом, надо отметить) переводчик — очередной студент-филолог, на этот раз — типичный «белобилетник», судя по стеклам его очков. Подполковник ничего особо нового для нас не сказал — находясь в подавленном состоянии, он абсолютно чистосердечно поведал как о мотивах, подвигнувших его на захват ребенка в заложники, так и о своем нынешнем отношении к своему поступку. Все объяснялось предельно просто — в своей «священной борьбе» с большевизмом он считал подходящими любые средства — тот же ребенок был для него не более чем большевистским отродьем. О своем поступке он абсолютно не жалел — если бы представилась возможность, он поступил бы точно так же. Выяснилось, что в Абвер он пришел еще в 1936 году, политику Гитлера, связанную с ненавистью к «низшим расам», не одобрял, но был полностью уверен, что этой болезнью Германия переболеет. На самом деле до Германии он успел пожить и в Польше, и во Франции — но предпочел им Германию — французов считал безвольными лягушатниками, а поляков — надменными идиотами, которые не относятся так, как следует относиться, к СССР и коммунистическому режиму. Особенно нас потрясла его фраза о том, что если нужно, чтобы для очищения от коммунистической заразы должна погибнуть половина русских — под «русскими» он понимал всех, кто живет в СССР, от евреев до чукчей, — то это вполне приемлемая цена. Когда мы более подробно объяснили ему существующий в России политический расклад, не вдаваясь, впрочем, в подробности о «переносе», тот факт, что коммунистов после смены строя не стали пачками развешивать на фонарях и уж как минимум — ущемлять в правах, вызвал с его стороны поток желчных замечаний, сводившихся к тому, что его соотечественники — жалкие, несостоятельные в духовном плане люди, которые трусливо спят у параши. Я смотрел на него и думал: «Боже, до чего же он мне напоминает кое-кого из современников. Тех, чей звериный антикоммунизм, преподносимый под соусом „демократии“, может сравниться только с таким же первобытным коммунизмом в исполнении персонажей типа Пол Пота или Анпилова. Ведь это — две стороны одной медали. Это люди, готовые предавать свою страну, уничтожать свой народ ради абстрактной идеи — неважно, какой, коммунистической или наоборот — либеральной. Их принцип — „чем хуже, тем лучше“, и любое его проявление они воспримут как руководство к действию.» Потом мне в голову пришло другое — а что, интересно, скажут о показаниях Суховеева и других таких, как он, — с учетом того, что наша группа — не единственная, я не сомневался, что другие найдутся. Наверняка будут рассуждать о том, что признательные показания выбиты, что он хотел воевать не против своей страны, а против преступного сталинского режима, что он — настоящий патриот, в отличие от всяких графов Игнатьевых и примкнувших к ним Толстых. А почему бы и нет? Если у нас умудрялись делать героев из Семенова или Краснова со Шкуро за компанию, то почему бы не попытаться проделать такую же штуку еще раз — навесив ореол мученика на того же Суховеева. А ребенок… Что для таких делателей, героев возможная смерть какого-то ребенка, слезы какой-то никому не известной белорусской женщины? В крайнем случае, всегда можно заявить, что они жертвы вовсе не «суховеевых», а кровавого режима — причем то, что режим того же Лукашенко, Медведева или Путина — отнюдь не сталинский, их абсолютно не смутит. Когда я, вполуха слушая вопросы Андрея и ответы подполковника, думал над этими вещами, то еще не предполагал, насколько точно мои мысли подтвердятся в самом ближайшем будущем — и при каких трагических обстоятельствах.
После того как закончили допрос командира, принялись за его подручных. Там все было просто — никто лично ничего плохого не сделал — нет, нет, не потому, что не успел, а потому, что и в мыслях не было. Приказ об убийстве девочки и ее отца «в случае чего» подполковник-гауптман отдал радисту, а он — Фриц или Ганс, настолько бел и пушист, что заслуживает как минимум дополнительных прогулок и усиленного питания в ходе пребывания в лагере для военнопленных где-нибудь в Крыму или на Кавказе. Собственно, все, что нам от них требовалось, — это подтверждение того, что Суховеев действительно был готов уничтожить девочку. Между прочим, о своем командире немцы за глаза отзывались с нескрываемым пренебрежением, и слова «русская свинья» были одними из самых безобидных. Следом за диверсантами допросили Свету и Сергея, последнего — в помещении санчасти, ему все-таки сильно досталось, сведения из него выбивали «по полной». К счастью, ничего, кроме общих принципов современной радиолокации и того, что непосредственно относилось к его работе — сетям сотовой связи, — он не знал, и то, что ему пришлось рассказать немцам, они, по-видимому, посчитали недостаточным. Одна из офицерских жен, к счастью, оказалась педагогом — «Герцена», кстати, окончила — и это нам здорово помогло в допросе девочки, как в психологическом, так и в процессуальном плане — норм УПК, касающихся допросов несовершеннолетних, никто не отменял. Работали параллельно — большинство немцев допрашивали опера «по поручению», они же осмотрели вещдоки — ППД, ПД, радиостанции, советскую военную форму — одним словом все, что могло служить вещественными доказательствами.
Следовало бы, конечно, предпринять меры по установлению личностей как Суховеева, так и его подчиненных, но по здравом размышлении мы пришли к выводу, что «Форму № 1», или как там она у них называется, на «клиентов» ни Канарис, ни Мюллер нам не предоставят. Андрей уже задумался, как обойти этот вопрос при составлении обвинительного заключения, но вопрос отпал сам собой. Старый, который постоянно был на связи со своими «приятелями» из республиканского ГБ, ближе к обеду обрадовал нас известием о том, что задержанных диверсантов вместе с наработанными материалами нам надлежит передать местным коллегам, которые уже выехали и скоро будут. Я удивился — они же вроде все на фронте? Оказалось — нет. В связи со стабилизацией обстановки, сотрудников белорусской милиции и КГБ, выживших в первых, самых тяжелых и кровопролитных боях (по телевизору уже передали новость об отделе милиции в каком-то маленьком белорусском городке, сотрудники которого в течение нескольких часов отбивали атаки прорвавшегося немецкого разведбатальона и сумели продержаться до подхода помощи, правда, из всего отдела уцелело лишь семь человек), с фронта вчера отозвали и сразу же кинули на работу «по специальности» — по стране все-таки прокатилась волна уголовной преступности. Так что Андрей быстренько накидал сопроводиловку, постановления о заключении под стражу и со спокойной совестью передал Суховеева со товарищи, а также Отто в руки конвоя — конвой, между прочим, был из СИЗО Белорусского КГБ — нормальный такой конвой, я вам скажу.
— Андрюха, а как же Алекс?
— Алекса мы оставляем. Он нам еще пригодится, — вместо Андрея ответил Володя.
— А как отчитываться будем? Тебе-то — хорошо, с опера взятки гладки, а Андрюху-то по головке не погладят.
— Спокойно! Все продумано, — Андрей, видимо, заранее обо всем позаботился, — ты помнишь, что у этого дела номер — второй?
Понятно. Длительная работа по «бандитским» делам даром не проходит.
— «Семерка»,[2] что ли?
— «Семерка». Я взял номер, накропал постановление по «незаконному формированию», Игорь принял явку, короче, все оформили — комар носа не подточит. Ты, как надзорник, закорючку поставишь? На всякий случай?
— Естественно, поставлю. — Я с готовностью поставил подпись на постановлении о прекращении уголовного преследования Алекса с применением статьи 28 УПК, хотя в принципе Андрюха, конечно, не дознаватель, но моя подпись лучше, чем ничего — руководителя-то следственного органа здесь нет. — А скажут, наверное, что мы с него денег взяли.
— Ага. Половину. Старыми советскими рублями. Остальное попросили в Берлине рейхсмарками отдать, — пошутил Игорь.
— Вот посмотри, Вова, я всегда говорил, что менты колются, как дети. Тебе листочек для «чистухи» дать? — С такими традиционными для нашего круга шуточками мы подходили к столовой. Но на пути к месту набивания желудков нас вновь перехватил Саня — на этот раз вместе с командиром части.
— Товарищи офицеры! Получен приказ о передислокации вашего подразделения. В связи с ликвидацией непосредственной угрозы станции принято решение о переброске вас в район Бреста.
— Бреста? Там же немцы! — сказать, что мы были ошарашены, значит не сказать ничего.
— Пока еще немцы — завтра утром части нашей и белорусской армии переходят в контрнаступление, а к нам перебрасывают роту ВэВэ из России — они АЭС где-то в Нечерноземье охраняли, но так как там обилия диверсантов ожидать не приходится — кинули на подмогу нам. А вам надлежит ехать не немедленно, а только завтра, после приема пищи — у вас есть полдня и целая ночь для того, чтобы отдохнуть. Тем более что, как мне тут сказали, у вас и повод отдохнуть найдется.
Повод? Что это он имеет в виду?
— Под Брестом вам дадут в помощь сотрудников местной милиции — будете разбираться в том, что немцы натворили, — объяснил все как всегда раньше всех узнавший Старый. Неплохо однако, иметь личные контакты наверху — впрочем, это для него «наверху», для нас скорее — сбоку. Но тем не менее…
— Нам? А ты куда?
— Да я тоже с вами, но мы-то не разбираться поедем, а вас от недобитков охранять.
— А, ну тогда ладно.
— Не буду вас больше задерживать, товарищи. — Командир, по-моему, что-то перепутал — это скорее мы его задерживали своими разговорами.
— Да, да, конечно, спасибо, товарищ полковник. Приятно было с вами поработать, благодарны за содействие…
— А вот прощаться — не надо, или вы что — решили «повод» зажать?
Опять двадцать пять. О чем это он?
— Ты что, забыл? — Старый тоже смотрел на меня с удивлением.
Что я мог забыть? Ничего не понимаю. Народ вокруг тем временем начал потихоньку посмеиваться.
— Вот что перенос плюс работа с человеком делают, — назидательно поднял палец вверх Володя. — Скажи-ка мне, какое сегодня число?
— Число? Сегодня четвертый день — так что двадцать пятое.
Смех стал приобретать характер хохота. Андрюха изобразил, что плюнул на пальцы, приложил их к моим вискам и сказал «пшшшш…». Они что, издеваются, что ли?
— Так. Перегрелся на июньском солнышке. Поставим вопрос по-другому: какое сегодня число в допереносном календаре?
— Эээ… двадцать шестое — это первый день, значит, сегодня — двадцать девятое? Двадцать девятое! Боже, ну какой же я тупой. Ведь у меня сегодня день рождения — сороковник стукнул!
— Гражданин, предъявите ваши уши, — окружившие меня со всех сторон опера опасно надвигались, изображая руками борьбу профессора Мориарти.
— Ни за что! Только после пьянки и подарков!
— Вот именно, мне за подарком от части идти надо, а я тут с вами рассусоливаю. — Командир, слегка нам кивнув — а что с этими шпаками церемониться, — проследовал в направлении основного здания.
А мы пошли в столовую. Там, в «специально обученном помещении», нас ждал стол. Нет, неправильно. Там нас ждал СТОЛ.
Александр Суров. Работник компании сотовой связи. Улан-УдэНа третий день начала войны и до меня добрались. Вечером раздался телефонный звонок. Мама взяла трубку телефона первой.
— Да… Это квартира Суровых, — она выслушала и с каменным лицом убрала трубку от уха. Я все понял без слов.
— Мам, я рыльняк сам себе соберу. Ты куда мой рейдовый убрала? Мам, и не надо ничего печь — ну, не успеешь ты. Да, я пряники возьму, сколько осталось. Мам, а что это ты с валосердином… Тебе плохо?
— Саша! Но ведь это война… Ой… Что делать… — от нее уже чувствительно пахло лекарствами. Она выглядела растерянной и испуганной… Тревожась за меня. Мне стало стыдно, что я повысил на маму голос. Но я ничего не мог сделать…
— Ты же ведь в мирной армии служил. Почему ты…
Тут звонок в дверь, прибежала такая же потерянная Лидия Геннадьевна, наша соседка, тоже вся в слезах — позвонил ее сын — и его забирали. На флот.
Блин… я потерял почти сорок минут, прежде чем смог закончить сборы.
Будто камень упал на сердце. Война…
Что ж делать? А что делать? Уже вручили предписание. Вот оно: листок белоснежной бумаги с двуглавым орлом и штампом военного комиссара. И с приказом: как можно скорее прибыть в военкомат.