— Тиаль, разливай! — скомандовала Лави, и сидевший напротив парень с необыкновенно длинными — почти до талии — прямыми волосами аккуратно ссадил уютно устроившуюся на нем светленькую девушку, поднялся, сверкнул лукавой усмешкой:
— Кому что?
— Пушистая, тебе, наверное, газировку? У тебя родители как?
Аэниэ замялась — ее разрывало между желанием выпить вина, как взрослая, и страхом перед возможной выволочкой дома. Ей совсем недавно стали позволять глотнуть чуть-чуть шампанского на Новый Год…
— Я не знаю…
— Давай так: тебе плеснут чуток, на два пальца, а потом будешь пить чай, только чай, и ничего кроме чая. Устроит?
— Спасибо!
— Ну и отлично! — засмеялась Лави и на мгновение прижала к себе девочку, — Ау, Тиали, птичка певчая! Нам са-амую чуточку!
"Самая чуточка" оказалась, по мнению Айлэмэ, слишком уж чуточкой — всего на два пальца, как и было сказано, и девочка сначала было хотела надуться, но тут начали разрезать рулет с вареньем, и ей пришлось искать блюдечко, подставлять его под раздачу, осторожно пристраивать на угол стола — и обида была быстро забыта.
Народ смеялся, перекрикивался — иногда в беседу включались все сидящие за столом, а иногда она распадалась на несколько отдельных разговоров — по три, по два, по четыре существа, а через некоторое время снова сливалась в одно. Айлэмэ сначала пыталась сидеть на самом краешке, чтобы оставить побольше места для Лави, но вскоре ей стало очень неудобно, она заерзала, и Лави, не слушая протестов, усадила ее как следует и еще обхватила за талию:
— Не падать! И ешь свою вкусность, а то буду тебя с руки кормить… Интересно, пушистые с руки едят?
Покрасневшая Айлэмэ тут же впилась зубами в приторно-сладкий рулет.
Прислушиваясь, девочка стала понемногу различать новые лица и запоминать новые имена.
Лукавая усмешка — не разжимая губ, взгляд искоса, словно оценивающий, движения плавны и сдержаны — это Тиаль, "птичка певчая", как насмешливо зовет его Лави.
— …Да, были доспехи и бамбуковые, и из черного дерева, а он мне впаривал — "не бывает, не бывает"!
Айлэмэ тихонько спрашивает у Лави:
— А это тот самый Тиаль?
— А что, еще какой-то есть? — поднимает брови эльфка, и девочка смущается:
— Ну, вдруг, я же не знаю…
Эльфка смеется и обнимает ее за плечи:
— Да тот он, тот… А что?
— И он с тобой?!
Лави секунду колеблется, потом отвечает:
— Не совсем так… Но он у нас часто пасется, и на турнирах от нас выходит… В конце концов, тай-цзи-цюань, прямой меч цзянь и все такое… На дороге не валяется… — и громко, — Да, Тиали, птичка певчая?
Тиаль усмехается и, опустив ресницы, подносит к губам вино.
У него на коленях светленькая девочка с аккуратной челочкой, косы едва не подметают пол — Йолли.
— Ну конечно, как моей книжке ноги приделывать, так пожалуйста, а как возвращать, так фигушки?
Коиннеах — опустив голову, пощипывает струны гитары, волосы — вперемешку бело-желтые и темные пряди — закрывают лицо. Внезапно вскидывается:
— Она так строит, какое у меня настроение!
Круглолицая полненькая Каэрлен (руки увешаны фенечками — Айлэмэ сбилась где-то на первом десятке) обнимает ее за плечи:
— Не кипятись, зверище. Дай сюда…
— Слушай, лук бы мне нужен…
— Полукружье или ассиметричный?
— …И тут передо мной в маршрутку на последнее место ка-ак влезет! Ах ты, блин, это же последняя! Час ночи!
— …А кто правила дорабатывать будет? Пан Сапковский?
— …С длинным бамбуком сейчас напряженка…
— …И я его — за шкирку и нафиг!
— …да нет, сначала — "шаг к семи звездам", а потом уже…
— А все едино не строит!
Русоволосый Ясень — совсем еще мальчик — долил себе вина, предложил Лави, но она отказалась, взмахнув рукой:
— Нет, Ясюшка, спасибо. Может, за чаем сходишь?
Мальчик забавно сморщил курносый нос:
— Ага, и сразу я… В прошлый раз я, и в позатот раз… Может, Зарашада сгонять?
Зарашад — черноволосая коротко стриженная девочка с раскосыми глазами, сидевшая напротив него, вскинулась, оторвавшись от трепа с Чиараном:
— Разбежался!
Ясень зачем-то полез в карман, выудил оттуда помятую бумажку, оглянулся:
— Ручка на ком-нибудь есть?
— А зачем тебе? — поинтересовалась Лави.
— А вот…
— На столе поищи.
Как ни странно, ручка отыскалась довольно быстро — под пакетом с хлебом, и Ясень что-то написал, прикрываясь ладошкой. Сложил бумагу пополам и протянул Зарашаду:
— Держи!
— Это что? — подозрительно спросила та.
— Возьми — узнаешь.
— Фи тебе… — все же взяла, развернула, — Блин! Зараза!!!
Мордашка Ясеня прямо-таки засветилась от удовольствия:
— А вот! А зараза у нас ты!
— Ну, блин… Голову откручу!
— Эээ, прям сразу голову? — подняла брови Лави, — А чем же он думать будет?
— А зачем ему для этого голова? — удивилась в ответ Зарашад, — И вообще дай сюда ручку! — дописала что-то, хотела было сунуть бумажку Чиарану, но посмотрела на нее повнимательней и повернулась к Йолли, — Вот, сюрприз!
— Чего? Уй!!
Бумажка пошла кочевать из рук в руки, и каждый, к кому она попадала, читал ее, фыркал, шипел и стремился тут же от нее избавиться. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, но тут строгий голос Лави перекрыл шум:
— Так, Ясень. За чаем. Нэр, помоги ему.
Оба названных тут же умолкли, поднялись и пошли на выход, причем Ясень не отказал себе в удовольствии дернуть Зарашад за волосы — правда, при этом он чуть не своротил со стола вино, за что и удостоился чувствительного тычка в бок от Лави.
Эльфка фыркнула, провожая их взглядом:
— Ну чистый детсад, вторая четверть… Коин, передай мне эту закаляку.
— Какую закаляку? — не поняла та.
— Да бумажку их эту дурацкую!
— А-а-а…
Получив уже основательно потрепанную бумажку, Лави развернула ее и засмеялась:
— Нет, пушистая, ну ты посмотри!
Айлэмэ посмотрела. Корявым почерком было выведено следующее: "У кого это в руках, тот и идет за чаем", а ниже, другой рукой: "И побыстрее, и без споров!"
— У, собаксы… Эй, пушистая, кто про еду забыл? — и у самого носа девочки оказался бутерброд с сыром, — Мррррр?
Айлэмэ откусила кусочек, и Лави тихонько засмеялась возле самого ее уха:
— Надо же, с руки ест — совсем ручная стала…
— Лави… Мне домой пора. — как ни хотелось остаться, но нужно было ехать. Подлые часы, казалось, нарочно шли чересчур быстро — вроде бы только что было пять часов дня, а тут уже девять, начало десятого. Да еще дорога сколько займет… Аэниэ невольно поежилась, представляя, как ее встретит мать — и "можно-же-было-позвонить" (ага, позвонить — чтобы получить втык на два часа раньше), и "никуда-ты больше-не-поедешь" (ага, счас…), и "что-за-друзья-у-тебя-ненормальные" (вот именно, ненормальные! И хорошо!)… Ох…
— Пора? Хорошо, пушистая. Я тебя провожу.
— Ой, не надо, я…
— И никаких тебе «ой», — улыбнулась Лави. — Поздно уже, пушистая. Мало ли. Может, я беспокоюсь за тебя!
— А…
— А вот! Я же не хочу, чтобы твои родичи перестали тебя сюда пускать. Доставим тебя в целости и сохранности… — эльфка помогла встать Айлэмэ, поднялась сама, — Народ, я скоро буду.
Почти никто не обратил внимания на их уход, только Зарашад проводила девочку странным горящим взглядом, так что та внутренне сжалась. "Что я такого сделала?" Но ответить на этот вопрос могла только Лави — кажется, Лави могла ответить вообще на любой вопрос — но Айлэмэ не собиралась спрашивать. Сама идея приставать к эльфке с такими вопросами казалась дикой и неправильной — ну, в конце концов, мало ли как кто смотрел, не Лави же это была, в самом деле…
В коридоре Айлэмэ ринулась к ботинкам — успеть надеть их и самостоятельно завязать, вдруг Лави опять начнет… С ботинками все обошлось, зато куртку эльфка подала девочке так, словно это были королевские меха. Сама Лави надела высокие, до колен, замшевые сапожки, набросила тяжелый темно-серый плащ, убрала роскошные пушистые волосы под капюшон. Отперев тугой замок, она, изящно изогнувшись, пропустила девочку вперед на темную — хоть глаза выколи! — лестницу, но тут же, как следует хлопнув дверью, догнала и подала руку:
— Пушистая, держись за меня. Тут темно.
Так они и дошли до остановки. По дороге Лави негромко рассказывала девочке разные истории о себе, о своих друзьях и, конечно, о том, что они все смогли Увидеть и Вспомнить. Накрапывал мелкий дождик, асфальт мокро блестел в свете редких фонарей, капли не задерживались на ткани плаща Лави и скатывались, оставляя еле заметные следы, капли блестели в волосах, капли иногда попадали на лицо эльфки, и она стирала их легким движением руки. Айлэмэ вслушивалась, впитывала каждое слово, даже рот приоткрыла от напряжения, но иногда девочка ловила себя на том, что не слышит ничего — просто слушает звучание голоса, просто любуется изумительно красивым лицом…
— Ну вот, твой тролль приехал.
Айлэмэ удивленно раскрыла глаза, и Лави засмеялась:
— Тролль — потому что тролль-лейбус. Беги, пушистая. Приезжай, как сможешь. И звони, не забудь!
Девочка отчаянно замотала головой — как она может забыть!
Красный на светофоре сменился зеленым, троллейбус вздрогнул, взвыл и подкатил к остановке.
Неожиданно — Айлэмэ не заметила, когда она сделала шаг — Лави оказалась совсем близко, нагнулась — слабый запах лаванды — и коснулась губами щеки девочки.
Двери раскрылись. Полосы желтого света легли на асфальт.
— Удачи, пушистая. И помни — попробуй посмотреть сама. Кажется, я тебя все-таки помню… Иди, кроха.
Девочка медлила, вглядываясь широко раскрытыми глазами в темные глаза Лави.
— Ну, беги! — повелительный крик, и Айлэмэ повернулась и пулей влетела в салон. Плюхнулась на первое же сиденье у окна (пусть изрезанное, с торчащим поролоном — неважно!) и прилипла носом к стеклу. Лави стояла неподвижно. Троллейбус тронулся. Против воли девочка всхлипнула, и тут Лави прижала к сердцу правую руку и медленно, торжественно поклонилась, взмахнув полой плаща. Выпрямилась и так и осталась стоять и, пока троллейбус не повернул, Айлэмэ видела ее — неподвижную как изваяние.
* * *— Никуда ты не пойдешь! Я тебя не отпускаю! — мать Айлэмэ, полноватая женщина средних лет с уже чуть тронутыми сединой темными волосами, стояла в прихожей, загораживая дверь. Напротив нее жалась к шкафу сама Айлэмэ — еще не в слезах, но уже близко, близко…
— Почему нет?! Поч… — высокий, вздергивающийся почти до визга голос девочки прерывается на полуслове — не хватает дыхания. — Я сделала уроки! Я хочу в гости! Меня же звали! Я обещала, что приду!
— Мало ли, что ты там обещала! Сначала надо было меня спросить! Ты не отдельно живешь! И тебе еще даже не восемнадцать!
— Но я же о-бе-ща-ла! — почти по слогам, растерянно, — Я же сказала, что буду! Зачем мне дома сидеть? Что я буду делать?
— Нечего было обещать, мала еще — за себя решать! С сестрой поиграешь, математику повторишь.
— Я и так все сделала! Не нужна мне математика! Я что, в ученые готовлюсь?
— Аттестат испортишь, никуда потом не устроишься!
— А я и так не собираюсь! Ну мам, ну дай я пойду!
— Нет, никуда не пойдешь. Ты и так готова туда чуть ни каждый день бегать, как собачонка — по первому свистку этой своей, как ее там, а вот она что-то к тебе не торопится.
— Она занята!
— А ты нет, да?
— А я не занята!
— Значит, сейчас будешь занята!
— Мааам! — и Айлэмэ наконец-то разревелась. — Ну мам, ну пожалуйста!
— Чего тебя туда так тянет? Медом намазано? Не можешь дружить с девочками из твоей группы? Или там с тобой никто дружить не хочет? Ты только посмотри на себя — неужели трудно причесаться как следует, одеться аккуратно, на тебя же никто обращать внимания не будет!
— И не надо! Кому какое дело, во что я одета! — сквозь всхлипывания, размазывая по лицу слезы.
— Да кто тебя такую полюбит?! — всплеснула руками мать.
— Там меня любят и такую!
— Да я не про эту твою компанию… Кто знает, чем они занимаются? Кто эта твоя подружка? Работает она, учится, или что?
— Мааааа! Ну отпусти… — Айлэмэ было очень, очень страшно. Сейчас ее возьмут и не отпустят, и это значит, что она обречена на пустой, скучный вечер — конечно, на самом деле есть, чем заняться, но это значит — опять одна, снова одна. А там — там Лави… Там поют, там разговаривают, и там никто не скажет ей, что она не так выглядит, не так говорит, не так сидит… Здесь она не нужна. Только…
— Ну куда тебя несет, на ночь глядя… — совсем другим, усталым голосом проговорила мать, — Поздно же.
— Нет, ты что! — горячо заговорила Айлэмэ, — Всего-то пять, а тут недалеко, и приду я в… — запнулась. Не скажешь же — "в десять", а то еще не пустит в самом деле, — В девять приду! — "Девять пишем, десять в уме…"
— Ладно, иди уж, горе мое… — вздохнула мать, отходя в сторону и пропуская ринувшуюся за ботинками девочку к обувнице, — Только если задержишься — позвони обязательно, чтобы не волновались. И когда выходить будешь, тоже позвони.
— Ага, спасибо, ма! — все еще хлюпая носом, Айлэмэ проворно завязывала шнурки, — Обязательно!
* * *Айринэ. Айринэ, Айрэнэ, Айлэмэ. Ахто. Аннатар. Цепочка имен — бисеринки на леске. Не так уж и много, если сравнивать с другими представителями тусовки — у иных счет можно было вести уже на дюжины… Хотя и не мало. Если считать так — то пять, а если этак — то шесть. Но этак лучше не считать.
Неяркая лампочка в абажуре из желтоватой рисовой бумаги, окно плотно задернуто темно-синими шторами, в комнате — беспорядок на посторонний взгляд, но сама хозяйка прекрасно помнит, что в каком углу валяется. Прибирать? А зачем? Все равно посторонние здесь не ходят, свои давно привыкли, да и не сунется никто без звонка предварительного, разве уж случится какое-нибудь совсем страшное ЧП, в чем Айринэ глубоко сомневалась. Да и звонить не по делу, пожалуй, поостерегутся…
Маленький монитор — всего пятнадцать дюймов, староват уже, да все никак не доходят руки сменить. Сама привыкла, а больше и стараться не для кого. Вот клавиатура хорошая, это важно… И мышка пока еще шустро бегает, тоже замечательно. В конце концов, хозяйка довольно много времени проводит за "электронным гадом", и это очень важно — чтобы все работало.
Тишина не нарушается даже сухим стуком клавиш. Худенькая девушка с темными пушистыми волосами, чуть косящая на левый глаз, задумчиво смотрит в экран, прикусив вьющуюся прядку. Иногда Айринэ вспоминает о сигарете, дымящейся возле нее на жестянке из-под кофе, досадливо стряхивает в банку наросший серый столбик пепла, делает глубокую затяжку и кладет сигарету обратно, выдыхая дым прямо в монитор. Время от времени девушка делает движение к клавиатуре — но каждый раз передумывает в последний момент и вновь откидывается в кресле. На экране — заготовка для письма. Пока пустая.
Как все изменилось… Еще года три-четыре назад все то же самое она бы делала — руками. Сама написала бы текст, выбрав из пачки бумаги лист побелее, сама начертила бы схемку, может быть, еще и завитушками какими украсила бы, или набросками — летящий профиль, взметнувшиеся волосы, огромные глаза, все — несколькими штрихами, но тем не менее — угадываются черты, и девочка, в чьи руки ляжет страница, будет гадать с замирающим сердцем — она это или нет, или просто похожа, или…
Ничего этого не будет. Ровные строки на экране, потом — провода телефонные, и те же строки — но уже на ее экране. А бумага могла бы помяться, пропахнуть дымом, на ней могли оказаться отпечатки измазанных в пепле или красках пальцев, а какое-нибудь слово было бы торопливо вписано поверх расплывшегося… Нет. Так было — или могло бы быть — давно.
Что осталось с тех времен? Непоминаемое и неиспользуемое имя — Аэниэвьель. А когда-то она так любила слушать, как та, Старшая, пела это имя, катала его на языке, наслаждаясь каждым звуком — Аэээээниэвьеллллллль… Мягкость последнего слога заставляла сердце биться часто и неровно, и вызывала в памяти казавшиеся такими реальными картины.
Что было вымыслом, что разыгравшимся воображением, что правдой, да и была ли там правда? Нет, имя просто должно — обязано! — было быть настоящим, иначе не было бы того резонанса, когда все существо откликается в унисон, тянется, отзываясь — "да! это — я!"
Но помимо? Кто знает… Та, другая, Старшая — может, она бы и сказала, да не хватит сил спросить. А если бы и хватило — разве можно поверить хотя бы единому ее слову?
"Как все было просто! Аэниэвьель, Филавандрель… Там — одно, тут — другое, трагическая ошибка, кошмар… Узел, панимаишь, карррмический…" — не удержавшись, последнюю фразу произнесла вслух, звонко раскатив это издевательское "карррррррр…", — но разве ж это может помешать Предназначению? — слова источали яд, — Предназначение… Связаны… Дрянь…
И снова, будто все произошло только вчера, прячется в ладонях горящее лицо, в горле ком, и подступают слезы. Сдавленно:
— Ты… Дря-а-ань… — но еще не закончив говорить, уже чувствует, что слова фальшивы.
Те старые листки убраны подальше, с глаз долой, но сил нет избавиться, выбросить, и иногда Айринэ снова вытаскивает их на свет — из дальнего угла, из старой потрепанной сумки, покрывшейся слоем пыли. Пыль стоит столбом, девушка отчаянно чихает и жмурится. Высыпаются другие, ненужные бумажки; летят какие-то старые фотографии — уж и имен не вспомнить; вываливаются и раскатываются по полу бисеринки от порванных фенечек. Вот оно — картонная папка, завязанная выцветшей ленточкой. И дрожат руки, и перед глазами уже заранее все плывет, но девушка развязывает ленточку, достает исписанные листы и конверты и, бормоча: — …развлечение из разряда "сам себе мазохист"… И хорошо и делаю… — начинает читать.