Бред какой-то! Он бы сразу сообщил в милицию.
Позвонил бы уж скорее, что ли, денег потребовал бы, ответных услуг… Так можно сойти с ума! Если он в течение часа не позвонит, я точно сойду.
Я выпила еще коньяку, закурила.
Знать бы, какой именно информацией он располагает и какие такие у него доказательства. Фотографии, как я вхожу в Маринин подъезд и как из него выхожу? Нож с отпечатками пальцев? Бред. Ну, пленка с записью моих откровений. Что еще? И есть ли что-то еще?
Для милиции и ее вполне достаточно.
Для милиции достаточно, а для меня?
А для меня единственным неопровержимым доказательством будет моя память. Мне нужен толчок, только толчок, чтобы вспомнить, как я провела вчерашний вечер.
Вода в ванне остыла. Сигарета, оказывается, давно потухла и размокла в пальцах. Я выдернула пробку, вылезла, завернулась в полотенце – у меня большое такое, почти как простыня, мягчайшее нежно-голубое полотенце – и пошла в спальню, прихватив с собой телефон и коньяк. Стянула покрывало с кровати, нырнула под одеяло, прямо так, в полотенце, голышом. Глотнула из горлышка коньяку. Закрыла глаза, вытянулась. Погрузиться в транс – вот что мне нужно. Когда-то у меня такое получалось легко. Да, погрузиться в транс и проверить…
Я убила сестру!
Никаких воспоминаний не возникло.
Я не убивала свою сестру!
Состояние блаженной невиновности, которое овладело мной на улице, когда я вышла от матери, ко мне не вернулось.
В детстве у меня бывали галлюцинации, но не такие, как у сумасшедших, не от болезненного состояния. Просто я представляла картину – обычно страшную, пугалась, и представление делалось навязчивым. Я не могла от него избавиться, все представляла, представляла, до тех пор, пока картина не становилась видимой. Потом я научилась управлять своими придуманными картинами, не доводить их до галлюцинаций. Я знала, когда нужно остановиться. А может, я и в детстве не хотела останавливаться, допугивала себя до конца?
Представить до конца и допугать – вот что сейчас мне нужно сделать. Я должна вызвать галлюцинацию убийства.
…Я взрезаю шкуру апельсина ножом с костяной ручкой. Марина сидит напротив меня, потягивает из рюмки коньяк «Арарат», так, только из вежливости, чтоб не обидеть меня, пить ей не хочется да и нельзя – она ходит кормить ребенка. Она вся теперь посвящена своему ребенку. И говорить может только о нем.
– Ты не представляешь, Наташка, какое это ощущение! Пока он был тут, – она показывает на свой опустевший живот, – я совсем ничего к нему не испытывала. Странно, да? Многие женщины начинают любить своих детей еще в утробе, а я вот нет. Я думала, что у меня совсем нет материнских чувств, такая вот я уродина, и очень переживала из-за этого. Но когда в первый раз взяла его на руки, дала грудь…
Сок апельсина брызнул, попал в глаза. Пусть она замолчит! Рука сжала ручку ножа так, что та стала горячей.
– Я ощутила физическое, телесное счастье! Не молоко перетекает из меня в него, а душа и все мое тело… в какой-то высшей субстанции…
Я теряю сознание – от ненависти, от безысходности, я теряю сознание и пытаюсь остаться, я умираю и всеми силами стремлюсь спастись. А спастись можно, только уничтожив это воплощение предательства и подлости. Счастливая сволочь! Как может она быть счастливой, какое имеет право? Ее ребенок… Но ведь ясно же, ребенок мой, только мой!
Я падаю, падаю и сильнее сжимаю ручку ножа. Я падаю на нее, хочу подмять своим телом ее ненавистное тело и заставить замолчать ненавистный счастливый голос. Я падаю, падаю, я сжимаю…
Картина не стала видимой, не переросла в галлюцинацию, не явилась толчком – я себе не поверила. Все, конечно, было не так.
Бесполезно! Самой мне не решить эту задачу. А шантажист, черти бы его драли, так и не позвонил.
Я сделала огромный глоток коньяка, отвернулась к стене и вскоре уснула.
* * *Красная кожаная такса – живая, не игрушечная – суетливо бегала по комнате и звонко лаяла. Максим пытался ее поймать, но она не давалась. Я бросилась ему помогать и… от резкого движения проснулась.
Ни Макса, ни таксы. Пронзительно-белая стена. Очень болит голова.
Я перевернулась на другой бок, осторожно, чтобы не потревожить больную голову. Коньяк на тумбочке. Нет, такое «лекарство» мне не подходит, лучше встать и пойти на кухню за таблеткой. Сварить кофе, принять умеренно холодный душ…
Странно, что голова так сильно болит. Коньяка в бутылке гораздо больше половины, получается, вчера выпила совсем немного, по нынешним моим меркам всего ничего.
Я поднялась, накинула халат, хотела отправиться на кухню, но тут зазвонил телефон – мобильник.
Он? Номер не определился. Точно он. Мне сделалось страшно. Вчера я так ждала этого звонка, столько надежд на него возлагала, а сейчас вдруг испугалась.
– Да, я слушаю. – Получилось напряженно, очень напряженно, он догадается, как я боюсь, и использует к своей выгоде.
– Здравствуй, здравствуй, это я. Ты так и подумала?
Как же я не готова с ним разговаривать! Совсем не готова! Ну почему он не позвонил вчера вечером? Почему не позвонил через час, когда бы я уже совершила свои обычные утренние процедуры по выходу из похмелья?
– Да, я вас узнала.
– Чудесно! Не придется тратить время на представление. – Он засмеялся. В его смехе было что-то такое… Я уже когда-то слышала такой смех. Где и когда? Я знала этого парня раньше? Вряд ли. Вероятно, смех слышала от него же в тот вечер, о котором я напрочь забыла. – Я ведь звоню по делу.
– Вот как? А я думала, хотите пригласить одинокую девушку в ресторан.
Куда меня несет? К чему, черт возьми, этот сарказм? Не так, совсем не так надо строить разговор, и уж точно не таким тоном говорить.
– Да-да, по делу! – Он, казалось, чему-то обрадовался. А может, я как раз правильный тон выбрала? – Даже по двум делам. Во-первых, я сегодня вдруг понял, что испытываю острую потребность в деньгах…
Прекрасно!
– Сколько?
– О! Приятно работать с человеком, который так конкретно подходит к делу. Ты имеешь шанс стать моей любимой клиенткой.
– Мне наплевать…
– Не скажи! Для любимых клиентов фирма предлагает особые условия – скидки там, более выгодный тариф. Ну, ты понимаешь, о чем я?
– И в какую сумму мне обойдется ваш выгодный тариф?
– Думаю, тридцати тысяч будет достаточно. В у.е., разумеется.
– Тридцать? Но у меня нет тридцати тысяч! Я не могу тридцать!
– Можешь, можешь. Я ведь не с потолка взял именно эту сумму, сначала проанализировал твои возможности. Я не говорю, что деньги у тебя дома имеются, в купюрах, отложенные на черный день. Но есть дорогие вещи, украшения, наконец знакомые, которые могли бы тебе понемногу одолжить. Ты поспрашивай, поспрашивай. Торопить я тебя не собираюсь, даю целых два дня.
– Да что я успею за два дня?
– Что успеешь? Собрать необходимую сумму, разумеется. Ну а если не успеешь, сама понимаешь, что произойдет. Тебе ведь очень не хотелось бы, чтобы кассета и прочие интересные вещи попали в руки милиции? Да, к слову, о милиции. В ней-то, родимой, и состоит мое второе дело. К тебе она скоро явится, так что будь предельно осторожна, уж постарайся себя не выдать. Это в наших с тобой общих интересах. Ну все, пока, еще созвонимся.
Я швырнула телефон на тумбочку – он врезался в коньячную бутылку, отскочил, завертелся волчком – и бросилась на кровать. Разговор меня совершенно вымотал, но, что самое плохое, не дал никакого результата. Столько вчера возлагала на него надежд, так ждала его, и в результате ничего. Почему же я, дура, даже не попыталась договориться с ним о встрече? Когда он в следующий раз позвонит? Не застанет ли меня опять врасплох? И что теперь делать? Собирать деньги? Как и где мне их собирать? В самом деле, что ли, продавать вещи и обходить знакомых? Никогда ничего не продавала – даже не знаю, как это делается! – и не занимала.
Что он там говорил про милицию? Что она сейчас ко мне нагрянет? Откуда ему известно, он что, сам из этой структуры, какой-нибудь мент-оборотень? Если так, у меня нет никаких шансов выпутаться: он и деньги возьмет, и заложит.
Черт! Но, может, он все-таки не из милиции? Господи, ну пусть он будет не из милиции, а простым, честным шантажистом!
Во всяком случае, надо так думать. Только так. Иначе я сойду с ума, иначе я себя обязательно выдам.
Да я себя все равно выдам, можно не сомневаться.
Не выдам, если правильно себя поведу. Главное, не надо нервничать, говорить спокойно. О чем они могут спрашивать? Отчима спрашивали, в каких отношениях он был с Мариной, и о жилищных условиях. Жилищные условия у меня, слава богу, нормальные, тут не должно возникнуть подозрений, а о наших с ней отношениях можно ведь всего не рассказывать. Что еще их может интересовать? Где я была вчера вечером? Черт его знает, где я была! Скажу, что сидела дома, это вполне нормально и естественно. Свидетелей нет, но какие у меня могут быть свидетели, если живу теперь одна? Так, где была, в каких отношениях… что еще? Вроде больше ничего.
Не выдам, если правильно себя поведу. Главное, не надо нервничать, говорить спокойно. О чем они могут спрашивать? Отчима спрашивали, в каких отношениях он был с Мариной, и о жилищных условиях. Жилищные условия у меня, слава богу, нормальные, тут не должно возникнуть подозрений, а о наших с ней отношениях можно ведь всего не рассказывать. Что еще их может интересовать? Где я была вчера вечером? Черт его знает, где я была! Скажу, что сидела дома, это вполне нормально и естественно. Свидетелей нет, но какие у меня могут быть свидетели, если живу теперь одна? Так, где была, в каких отношениях… что еще? Вроде больше ничего.
Да! Нужно одеться, я ведь все еще в халате на голое тело. И встать. И умыться. И хорошо бы кофе для освежения головы.
Я поднялась с кровати. Что бы такое надеть? Чтобы прилично, нейтрально и по-домашнему, а то решат, будто я их ждала, вот уж что мне совсем ни к чему. Надену платье в сине-белую полоску.
О чем же меня могут спросить, о чем еще? Я наверняка упустила что-нибудь очень важное. Сосредоточиться и подумать… Голова совсем не работает.
Я приняла душ, тщательно, чтобы не осталось перегара, почистила зубы и сварила кофе, но выпить не успела. Не успела я и додумать вопросы, и выработать правильную линию поведения – раздался звонок в дверь.
Милиция! И я сейчас провалюсь по всем статьям…
Нет, я возьму себя в руки и поведу себя правильно. Так правильно, что они от меня сразу отстанут, ни на секунду не заподозрят.
– Майор Бородин, уголовный розыск. – Стоящий на пороге мужчина показал удостоверение – на кой черт мне его удостоверение, как будто по его роже не видно, что он – уголовный розыск? – Здравствуйте.
– Здравствуйте.
– Алдонина Наталья Сергеевна?
Я кивнула. Как же мне не нравился этот майор! И как я его боялась! Руки затряслись мелкой противной дрожью, ноги стали подкашиваться.
– Проходите.
Мы прошли с майором в комнату. Он тут же принялся бесцеремонно ее рассматривать, и мне стало стыдно: всюду толстым слоем лежала пыль, на столе стояла пустая бутылка и чашка с засохшей кофейной гущей на дне. Черт, больше недели – гораздо больше! – я здесь не убирала, не до того мне было. А сейчас, когда готовилась к встрече с представителями закона, о комнате не подумала. Надо было провести его на кухню.
– Садитесь. Вот… в кресло, например. Или на диван, где вам удобней.
– Мне удобнее здесь.
Майор придвинул к столу стул, сел. Опять покосился на бутылку, но ничего не сказал, достал какие-то бумаги из папки.
– Меня зовут Илья Алексеевич. С сегодняшнего дня я буду заниматься делом об убийстве вашей сестры. Итак, если вы не против, приступим.
«Не против». Формулировочки у них! Конечно, я против, но разве это может что-нибудь изменить?
– Я должен задать вам несколько вопросов. Вы в состоянии отвечать?
– В состоянии.
– Это хорошо, а то мне показалось…
– Нет, все в порядке, я могу.
– Прекрасно. Сначала некоторые формальности. Имя, фамилия, отчество, год рождения, место работы.
Я механически отвечала и судорожно думала, с чего он начнет допрос: с жилищных условий? С отношений?
– Что у вас с лицом? – Майор оторвался от своих бумаг и в упор посмотрел на меня.
– С лицом?
Что он имеет в виду? Я слишком бледна? Он понимает, что я боюсь, раз так побледнела? Или он про мой запойный вид говорит?
– Бровь. – Бородин потер свою бровь. – Довольно серьезная травма.
Авария! Черт, совсем забыла! Надо было тональным кремом закрасить.
– А-а… – я потрогала бровь – стало больно. – Мясо перекручивала, ручка от мясорубки сорвалась и прямо в бровь.
– Хорошо, что не в глаз, – Бородин улыбнулся. Иезуитски улыбнулся, не поверил про мясорубку. – В общем, я так спросил, уверен, ваша бровь к делу не относится.
Да он меня подозревает! Уже подозревает! Он, значит, пришел, подозревая. Мне не выкрутиться.
– Наталья Сергеевна, у вашей сестры были недоброжелатели?
– Насколько я знаю, нет, – с готовностью примерной ученицы ответила я, даже не вникнув до конца в вопрос.
– Может быть, на работе? У нее не возникало ни с кем никаких конфликтов?
– Нет. – Ах, вот он куда клонит! Значит, пока не опасно. – Во всяком случае, Марина ничего мне такого не говорила.
– Вообще вы… с вами сестра всегда была откровенна? Делилась переживаниями, радостями, удачами, неудачами, да? Как и водится между сестрами?
– Ну… да. – Неужели он знает? О наших с Маришкой отношениях знает?
– Наталья Сергеевна, у меня к вам просьба: отвечайте на мои вопросы правдиво и не старайтесь что-то утаивать. Ведь рано или поздно ваша неправда или утаивание важных для следствия сведений откроются. Это доставит вам ненужные проблемы и может обернуться крупными неприятностями.
– Я разве…
– В прошлый раз, например, когда проводилось расследование по факту самоубийства вашего мужа, вы рассказали нашему сотруднику далеко не все. Более того, вы не сказали главного.
– Я все рассказала.
Подозревает! Он не только подозревает, он уверен, что я… Или у них со всеми такая тактика? Кажется, я начинаю понимать отчима. Черт! Скоро они доведут меня до того, что я тоже начну подбирать кандидатуру отца Марининого ребенка.
– Нет, не все. Вы утаили тот факт, что у вашего мужа была любовница. Но что любовница эта – ваша сестра. Согласитесь, факт очень важный.
Я едва не потеряла сознание. Ну, вот и все. Это конец! Шантажист-оборотень, только он мог об этом рассказать.
– Я… – губы мои тряслись, слова никак не давались. – Я…
– Принести вам воды? – Иезуитски участливо майор склонился надо мной.
– Нет, не надо. – Я сделала неимоверное волевое усилие и заговорила нормальным голосом. Но что-то случилось с руками – они затряслись так, что плечи ходили ходуном. – Я тогда не знала, что любовница мужа – Марина. Она мне сказала об этом потом.
– Потом? Когда же?
Нет, майор, не в тот день, когда произошло убийство, тут ты ошибаешься.
– Примерно неделю назад. Нет, больше. Кажется, на следующий день после похорон, я точно не помню.
– И как вы отнеслись к такому признанию?
– Я… Мы поссорились. Я ушла и больше к ней не приходила.
– Ушли? Разговор состоялся, значит, у нее в квартире?
– Да, у нее.
– И с тех пор вы больше не встречались, – уточнил Бородин, чтобы меня еще сильнее помучить.
– Не встречались, – подтвердила я, изо всех сил стараясь унять дрожь.
– Я почему так подробно спрашиваю… Видите ли, по факту самоубийства вашего мужа возобновлено уголовное дело в связи с тем, что открылись новые, не известные ранее следствию факты. Кроме того, у нас есть некоторые основания полагать, что гибель вашей сестры и смерть вашего мужа связаны.
– Связаны? Как связаны? Почему связаны? Вы хотите сказать…
– Я хочу показать вам один интересный фильм. – Майор подошел к компьютеру. – Вы позволите?
– Фильм? Я не понимаю…
Шантажист снял убийство на камеру!
Майор включил компьютер, вставил диск. Мне уже было все равно – палач затянул веревку на шее, кричать, сопротивляться бессмысленно. Только очень не хочется смотреть…
– Ну что же вы? Подойдите сюда.
Пусть просто зачитает приговор, зачем же так мучить? Я не хочу смотреть… Я пыталась представить, как я убила сестру, для того чтобы вспомнить. Я больше не хочу ничего вспоминать! Я верю, верю! Да, я убийца, но не надо мне показывать, как… Не надо толчка! Я и так помню… вспомнила… Нож. Ручка из кости. Она нагрелась. Я резала апельсин, а потом… Из-за ребенка. Из-за предательства. Из-за Макса.
– Возьмите второй стул, фильм довольно длинный. Я надеюсь, мы досмотрим его до конца.
Я послушно взяла стул, понесла его к компьютеру, но вдруг остановилась, руки разжались, стул грохнул об пол. Бородин подбежал, поднял стул, приставил его к компьютерному столу.
– Садитесь.
Он все равно покажет фильм, даже если ему придется меня привязать к стулу, он ведь пришел для этого. Обвинения мало, нужен эффект. Они любят эффекты.
Я притащилась на эшафот, без сопротивления положила голову на плаху, повозилась немного, устраивая ее поудобней…
На экране появилась заставка: на синем фоне черный паук. Да он пижон – мой шантажист, тоже охотник до эффектов.
Заставка ушла, появилась комната, спальня – знакомая спальня! Кровать… Да ведь это же моя кровать, до недавнего времени наша с Максимом кровать – наше супружеское ложе. Голос за кадром… Голос Максима! Я не понимаю, не могу никак вникнуть, о чем он говорит? Кровать придвинулась, расширилась во весь экран – Максим! На кровати Максим! И какая-то женщина… Да это же я!
Говорит, говорит… О чем он говорит? С головой что-то сделалось, никак не могу понять слов.
О годовщине свадьбы он говорит, вот о чем. И о том, что нужно купить красное платье.