Он умолкает. Достает из холодильника обещанную кормежку: бутерброды с красной рыбой, оливки, сыр с прожилками синей плесени, еще какую-то прекрасную дрянь из серии «ужин одинокого буржуя». Я понимаю, нелегко человеку. Что-то такое нужно рассказать, для чего и слов-то пока не придумали. Некому было придумывать нужные нам сейчас слова, ибо из походов, подобных Юркиному, надо думать, мало кто возвращался. Вот и сбивается с одного на другое, жилы из меня тянет — не со зла, просто не выходит иначе.
— Что-то особенное между вами вышло? — спрашиваю. — Или просто поговорили по душам, и ты вернулся сюда?
— Просто поговорили по душам, да, пожалуй… Если ты имеешь в виду: не применяла ли она силу, то нет. Исключительно силу убеждения. Назвала меня «пропащей душой», представляешь? А потом предложила поговорить наедине, без свидетельницы. То есть без Лии этой, из-за которой весь сыр-бор.
— «Наедине» — это как? — изумляюсь.
— Не знаю. Трудно сказать. Все было странно. Она что-то такое проделала, какой-то неуловимый, незначительный, на первый взгляд, жест — знак, что ли, вроде нашего? — и мы вдруг оказались наедине. Тотальное уединение вдвоем, когда для меня весь мир состоял лишь из ее лица и голоса, а ее миром, надо думать, был я… Знаешь, на самом деле эта Мататара вовсе не старуха. И вряд ли просто ведьма. Она — нечто большее. Не знаю — что. Не богиня же, в конце концов…
— Почему нет? — ухмыляюсь. — Индия — страна чудес. Там боги и должны бы ходить босиком по улицам городов, или даже открывать рестораны национальной кухни. Самое то.
— Вот прямо сейчас не нужно надо мной смеяться, ладно? Потом, если захочешь, посмеешься. Мне и так трудно рассказывать.
— Прости. Я не смеюсь, но все равно, прости. И ведь знаю, что самые важные вещи трудно рассказывать, а сам, дурак, перебиваю. Все, заткнулся. Продолжай. Как это было?
— «Как» — это вопрос, на который у меня нет ответа. Как-то «не так» — вот тебе самое точное определение. Я и не помню-то толком ничего, кроме нашей беседы. Потому что разговор, каким бы диковинным ни казался — он и есть разговор, дело привычное. А все остальное было настолько не похоже на хоть что-нибудь знакомое… Ладно, все это интересно, но вряд ли очень важно. Важно то, что она мне рассказала… Начало, кстати, было впечатляющее, что да, то да! «Так и знала, что ты не демон, а просто человеческий щеночек», — говорит. Представляешь?
— «Человеческий щеночек»? Смешно звучит. Нелепо и трогательно. Точно ведь богиня… Ну ладно, ладно, Бодхисатва какая-нибудь. Не знаю я толком тамошнего пантеона, поэтому — все, молчу. Мол-чу! Где у тебя чашки? Сейчас отколочу твою посудину, и можно будет разливать.
— Варежку возьми, над плитой. А чашки сейчас дам. Так вот, потом эта… это… существо, с которым я остался наедине, вполне доходчиво объяснило мне, чем, собственно, занимаются накхи. Мы с тобой в частности.
— Хочешь сказать, ты прежде этого не знал?
— Хочу сказать, что прежде я знал, мягко говоря, не все. Я знал, что нужно делать и как. Знал, чего ни в коем случае нельзя, и что вполне возможно. И еще думал, будто знаю, зачем это нам нужно: победа над временем, накопление богатого персонального опыта в кратчайшие биологические сроки, стремительное индивидуальное развитие за счет интенсивного бытия, и все такое прочее… Думаю, мы все примерно одинаково это себе представляем. Так ведь?
— Ну… Да, пожалуй. Примерно так…
— Так вот, — вздыхает. — На самом деле дело обстоит совсем иначе.
Он умолк, прикрывшись кофейной чашкой. То ли формулирует, то ли просто наслаждается напитком. Я, по крайней мере, использую паузу, чтобы сожрать бутерброд. Забегались мы с Варей сегодня, заплутали в каменной московской тайге, на обед было у нас по чашке кофе, на ужин — мечтательное обещание себе: «Вот приедем домой, и уж там-то…»
А дома телефон этот трескучий. И, следовательно, никакого ужина.
— Ты вот что, — говорит наконец Юрка. — Имей в виду: то, что я тебе сейчас скажу, будет очень похоже на полную чушь. И ты от нее, скорей всего, отмахнешься. Я бы и сам с радостью отмахнулся — если бы вот так, с чужих слов… Проблема в том, что для меня это, уж прости за пафос, откровение. Всякая информация, полученная в столь невероятных обстоятельствах — откровение. Надеюсь, такие вещи ты понимаешь.
— Я тоже надеюсь, что понимаю, — говорю. — С трудом представляю твои «обстоятельства», но верю: это было нечто из ряда вон выходящее. Вид у тебя вполне всклокоченный… Ты, по правде сказать, сам на себя не похож.
— Надеюсь, что так. Меньше всего на свете я теперь хочу быть похож сам на себя… Ты дожуй, пожалуйста. И сядь. Ага, вот так.
— Думаешь, сознание потеряю? — ухмыляюсь.
— Скорее уж, поднимешь меня на смех. Станешь ржать, подавишься, не дай бог. Так бывает.
— Всякое бывает, — откликаюсь эхом. — Рассказывай, я уже проглотил. И смеяться вряд ли буду. Не думаю, что эта загадочная бабка травила тебе свежие анекдоты.
— Чего не было, того не было… Мне объяснили вот что. Дескать, любая человеческая жизнь — это, грубо говоря, подготовка к смерти, своего рода тренировка духа — как-то так. Ну это, как раз, вполне общеизвестная телега… Из нее логически проистекает, что есть только одно важное дело у всякого живого существа: закалиться настолько, чтобы выстоять перед натиском смерти…
— Выжить в момент взрыва, — подсказываю. — Ну да, нужен очень хороший внутренний клей, чтобы сохранить себя в этот миг.
— Совершенно верно. Откуда ты знаешь?
Он изумленно меня разглядывает, словно впервые увидел. Недоверчиво качает головой, кажется, хочет спросить: «Да ты ли это?» — но понимает, что такой вопрос прозвучит совсем уж дико.
— Ну, не то чтобы именно «знаю». Просто довольно много размышляю о смерти. И других расспрашиваю, при случае. Пытаюсь разобраться. Я ведь не говорил тебе, что однажды, когда еще не был накхом, почти случайно, заглянул в собственное будущее?.. Правильно, я никому, кроме Михаэля, об этом не рассказывал: звучит как полная чушь. Обстоятельства тогдашние пересказывать долго, да и ни к чему, просто имей в виду, очень похоже на твою ситуацию, когда даже полная, казалось бы, чушь не может быть ничем иным, кроме как «откровением»: обстоятельства больно уж невероятные[15]… Так вот, времени у меня, судя по всему, до весны следующего года. А дальше — темнота. Полная неизвестность. Смерть? Честно говоря, не знаю. Но похоже на то…
— Вот оно как, — Юрка гляди на меня с сочувствием и неподдельным интересом. — Да, у тебя куда более серьезные причины охотиться на чужие судьбы, чем у всех нас, вместе взятых… Плохо дело.
— Ну, не обязательно именно «плохо». Во-первых, нет гарантии, что я непременно помру. Мало ли что, вдруг вот возьму да и просветлею, как Будда какой, — смеюсь. — Потому и тьма, что непостижимое это состояние для нас, неразумных приматов… А во-вторых — ну да, ты прав. У меня серьезные причины охотиться, и я люблю это дело, так что следующая весна светит мне ох как нескоро! Все в общем в порядке.
— Дело плохо потому, — печально говорит он, — что я-то как раз собрался уговаривать тебя бросать эту охоту. Ну, не то чтобы всерьез уговаривать: я неплохой манипулятор, но с тобой у меня вряд ли что-то получится…
— С какой стати — отговаривать?!
Чего-чего, а такого поворота я точно не ожидал.
— Видишь ли, — мягко говорит он, — я выяснил, что наше, так сказать, участие в чужой жизни, куда более разрушительно для человеческого сознания, чем можно себе вообразить. Мне это объяснили. И показали — не спрашивай как. Сейчас не смогу воспроизвести, но тогда мне все было совершенно очевидно… да и до сих пор вполне очевидно, только я не могу пересказать. Тебе придется просто верить мне на слово. Или не верить — это уж как получится.
— Разрушительно — в каком смысле?
— Мы, образно говоря, питаемся тем самым волшебным клеем, который укрепляет человеческий дух, — вздыхает Юрка. — Мы забираем себе подлинность чужого бытия — и ничего больше. Звучит как полная чушь, да. Но я не могу подобрать иную формулировку.
— Ничего. Вполне внятная формулировка. Мне, по крайней мере, более-менее ясно… Да, теперь я понимаю, что с тобой творится. И ты наверняка хочешь, чтобы то же самое творилось со мной. И с теми, кому я расскажу о твоем чудесном озарении. Правильно в общем хочешь. Узнать, что несколько лет кряду не просто развлекался, а… ну, что ли, пожирал души человеческие — да, это серьезно. Хорошо хоть у меня есть возможность тебе не поверить.
— И ты ею воспользуешься?
— Почем я знаю? Не мне решать, во что я буду верить. Вера дело такое, она или есть, или ее нет, волевым усилием тут ничего не изменишь. Разве только, если себе врать умеешь, а я не умею, давно уже… Ты-то сам как теперь будешь жить? Бросишь все на фиг, уедешь в Индию искать эту ведьму?
— Ничего. Вполне внятная формулировка. Мне, по крайней мере, более-менее ясно… Да, теперь я понимаю, что с тобой творится. И ты наверняка хочешь, чтобы то же самое творилось со мной. И с теми, кому я расскажу о твоем чудесном озарении. Правильно в общем хочешь. Узнать, что несколько лет кряду не просто развлекался, а… ну, что ли, пожирал души человеческие — да, это серьезно. Хорошо хоть у меня есть возможность тебе не поверить.
— И ты ею воспользуешься?
— Почем я знаю? Не мне решать, во что я буду верить. Вера дело такое, она или есть, или ее нет, волевым усилием тут ничего не изменишь. Разве только, если себе врать умеешь, а я не умею, давно уже… Ты-то сам как теперь будешь жить? Бросишь все на фиг, уедешь в Индию искать эту ведьму?
Кивает.
— Искать особо не придется. Знаю, куда идти. Я же говорю: она мне свидание назначила. Улыбалась лукаво, говорила: «На самом-то деле ты уже давно меня разыскал, а теперь я наконец узнала, откуда ты тогда взялся», — вот такие у нас нынче парадоксы времени, почище, чем в фантастических романах… Обещала научить таким чудесам, которые прежде и не снились. Якобы, в обмен на свободу ее подружки, но я-то понимаю: договор наш — скорее любезность с ее стороны, чем насущная необходимость. К тому моменту я и без заманчивых обещаний был готов капитулировать. Но Мататара действительно хочет взять меня под свою опеку: я чувствовал искренность ее намерений. Да и сами обстоятельства нашей беседы исключают обман.
— Откуда такая уверенность? — спрашиваю зачем-то. Хотя и сам должен бы понимать такие вещи. Большой уже мальчик, больше не бывает.
— Чтобы врать, нужно все же быть человеком, а мы… Черт его знает, что на самом деле произошло между нами, но в тот момент мы оба вряд ли были людьми. И, знаешь, это как раз понравилось мне больше всего… О господи, конечно, я к ней поеду; надеюсь, еще на этой неделе успею умотать, благо с визой проблем быть не может. От таких шансов не отказываются, правда?
— Да уж, пожалуй. Я бы и сам на твоем месте… А кстати, знаешь, смешно было бы: снова изловить эту девчонку, Лию, составить ей компанию, дотянуть до сеанса «изгнания бесов», потребовать бесплатного обучения чудесам… Так бы постепенно всей компанией в Индию и перебрались.
— Смешно, — вздыхает Юрка. — Но старуха это учла. Просила передать, чтобы мы больше не трогали Лию. Сказала, в следующий раз будет не уговаривать, а сразу бить по башке. А она может, не сомневайся. Может убить, запросто, а может и заточить в одной-единственной секунде бытия, как в тюремной башне. Правда, может, хоть и не любит пользоваться этим умением. Она показала мне, как это бывает: застрять в одном застывшем мгновении — не для острастки даже, а в качестве аванса. Дескать, смотри, дурачок, как выглядят настоящие чудеса. Она вообще много чего мне показала, но я смутно все помню. Как сон: чтобы вспомнить его детали, надо снова заснуть, знаешь, как это бывает?
Еще бы я не знал.
Мы почти сразу распрощались, не стали затягивать беседу. Юрка сказал все, что хотел, я его услышал — чего ж еще?
— Что тебе пожелать-то? — спрашиваю на пороге. — Удачи? Счастливого пути?
— Не нужно ничего желать. Просто скажи мне «до свидания» вместо «прощай». И постарайся не умирать через год. Лучше уж действительно Буддой становись. Из тебя получится вполне симпатичный Будда… Впрочем, вру, вряд ли. Ты у нас из иного какого-то пантеона.
— Я, — говорю, — не из пантеона. — Я, судя по тому, как в последнее время пошли дела, из галлюцинации. Знать бы хоть, из чьей именно… Что ж, до свидания, если так.
— До свидания, — эхом повторяет он. — Я, имей в виду, знаю цену нашим с тобой словам. Поэтому теперь мы обязательно увидимся — где-нибудь, как-нибудь, когда-нибудь. И все будет очень, очень хорошо.
И улыбается мне лучезарно, словно ангел, свесивший ноги с верхней ступеньки Лестницы в небо, по которой мне еще карабкаться и карабкаться — при условии, что ветром не унесет на середине пути.
Но пока сырой мартовский ветер всего лишь срывает с меня шарф и влачит его куда-то прочь, на радость местному дворнику или иной какой-нибудь ранней птахе. В любом случае я за ним гоняться не стану: что упало, то пропало; я и сам не раз падал и не раз пропадал, дело житейское… А теперь мне надо просто выкинуть из головы всю эту прекрасную метафизическую чушь и ехать домой. Свихнуться всегда успею, ужаснуться собственным злодеяниям или, напротив, возгордиться — тем более, дурное дело нехитрое. А вот ехать домой следует прямо сейчас. Повернуть ключ зажигания, включить радио, обрадоваться знакомой мелодии, отбивать ладонью ритм, не думать ни о чем, кроме одного: там, дома, меня ждет Варя. И ведь не позвонила, между прочим, ни разу. Будем надеяться, потому, что все у нее хорошо. Может быть, даже спать легла. Вполне ведь может так случиться, что я приду, а она спит, и тогда мне следует за нее порадоваться, это я точно помню, хотя, убей бог, не соображу сейчас, почему…
Зато ее можно и даже нужно будить — уж это я не забыл. И, надеюсь, не забуду за какие-то разнесчастные двадцать минут.
А дома, оказывается, хорошо. Дома пахнет кофе, эфирным пихтовым маслом и сосновыми благовониями. Варенька, как ни странно, действительно спит. Свернулась клубочком в центре комнаты, на полу, среди подушек, в плед завернулась, книжка открытая рядом валяется, спасибо Томасу Пинчону за наши сладкие сны! А лицо у нее сейчас чрезвычайно серьезное и совсем детское, хоть Гумбертов со всей округи созывай любоваться.
Да и мне не устоять.
Усаживаюсь рядышком, глажу осторожно стриженую голову. Вроде бы и надо мне ее разбудить, и хочется, а жалко. Сам не могу решить, как лучше.
— Только ты у меня и есть теперь, — шепчу. — А больше ничего нет. Хотя я, конечно, буду еще какое-то время делать вид, что есть до фига всего, такого распрекрасного, хоть падай. Буду, буду, хорошая мина при плохой игре — мой коронный номер. Но имей в виду: на самом деле все, что у меня осталось — это ты. Ясно тебе?
Не знаю, слышит ли она меня, проснулась ли. Но губы ее складываются в улыбку, скорее самодовольную, чем лирическую. Потом Варя переворачивается на другой бок, глаз не открывает, зато почти демонстративно отбрасывает в сторону плед. Ну что тут будешь делать?
Что делать, что делать… Правильно, рядышком ложиться, обнимать ее, шептать на ушко всякую трепетную чушь, и между тем руки распускать, жертве своей на радость, не встречая сопротивления. Угрожать ей ласково: дескать, смотри, можно ведь зайти далеко, так далеко, что дальше и нет ничего; истомить, изжарить на медленном, очень медленном огне, довести до исступления, а потом исполнить наконец угрозу: зайти далеко, далеко-далеко, и еще чуть-чуть дальше; в финале умереть наконец с легким сердцем, а после — воскреснуть и почти сразу заснуть, утешаясь идиотской присказкой, что утро, дескать, вечера мудренее.
Кто, кстати, хотел бы я знать, такую чушь выдумал? Самое дурацкое время суток это ваше утро, по правде говоря.
Стоянка XXIII
Знак — Козерог.
Градусы — 12°51′26'' — 25°42′51''
Названия европейские — Коальдеболаш, Каальдеболах, Кальдеболяб, Кальдебда, Содобала, Зобрах.
Названия арабские — Сад аб-Була — «Счастье Поглотителя».
Восходящие звезды — эпсилон и мю (или ню) Водолея.
Магические действия — изготовление пантаклей для помощи в выздоровлении больных и для дружбы.
«Нет, так не бывает», — говорю я себе.
Подразумевается: так, может, и бывает, да не со мной. Не для того я на свет родилась, чтобы вдруг все — просто и хорошо, чтобы все — да по-моему.
Не верю.
Не верю-то я не верю, но пользуюсь случаем с удовольствием. Подставляю тело поцелуям, как солнечным лучам, не задумываясь даже, как оно выглядит при свете яркого оранжевого фонаря за окном. Плевать, уж какое есть, такое есть, кому надо, уже все увидел-разглядел-осмотрел и сделал после этого свой сознательный выбор: по крайней мере, не сбежал куда глаза глядят, вопя от ужаса и отвращения. Напротив, остался рядом. Поздно теперь что-то менять, говорить: «Подожди, любимый, сперва я уберу вот эту — видишь? — складочку на боку, и еще чуть-чуть подкачаю пресс, чтобы пузо подтянулось, сейчас вот сбегаю в фитнес-клуб, вернусь месяца через три, потерпишь?»
Смешно было бы, кстати, да…
Махнув на все рукой, просто беру, что дают. Высокое, оказывается, искусство: брать, что дают; мало кому оно по плечу. Прежде и мне было недоступно, а теперь — учусь вот понемножку. Делаю успехи. Беру словно бы специально мне на радость созданное природой чужое тело; шепот, льющийся в уши, тоже беру, не различая слов. Беру одеяло, когда меня им укрывают, и вторую подушку под голову тоже беру, а поутру беру с подноса чашку с божественным эликсиром — а как еще назвать кофе, сваренный на козьем молоке пополам с водой, сдобренный корицей, подслащенный слегка темным алтайским медом…