Умолкла, приняла мечтательный вид. Того гляди, начнет сейчас сокрушаться о старых добрых временах. Ну, дела…
С отвращением оглядев чайную чашку, поднимаю глаза и обнаруживаю, что напротив сидит вовсе не Дама в сером, а молодой человек, чуть ли не вдвое младше меня. Совсем то есть мальчишка. Кудрявый и смуглый, как цыган, в полосатой вельветовой рубахе и кожаном жилете. На лбу у него написано: «Я — самый компанейский парень во Вселенной».
— Тетка в сером оказалась слишком многословной, — говорит он, улыбаясь до ушей. — Моя вина, не нужно было ей много воли давать. Имей в виду: в этой ипостаси я не признаю «выканий», зато смогу объяснить все по-человечески. Так вот, умение прожить целую чужую жизнь за какие-то несчастные несколько секунд было на руку всяческим гуру: отличная возможность, не выпуская пацаненка за ворота монастыря — или как там их мистические ПТУ назывались? — наглядно показать ему все заморочки человеческой жизни. В результате получались детишки, чей жизненный опыт превосходил опыт любого старпера, а из такого материала Верховного Жреца какого-нибудь Ваала только ленивый не слепит. Понятно, да?
— Чего же тут непонятного? Интересно получается. Я-то все думал: откуда взялась эта традиция? А оно вон как: просто древнейшая педагогика. Куда более эффективная, чем более поздние попытки…
— Ни фига. «Педагогика», — с неожиданным пафосом говорит цыганенок, — это совсем другое. Это тысяча и один хитроумный совет: как искалечить маленького человека, перелепить чужое творение своими корявыми лапками, подогнать его, как сказали бы сейчас, под удобный для самих «педагогов» формат. А я тебе не про «педагогику», а про настоящее обучение толкую… Впрочем, ты и сам понимаешь.
Киваю. Предпринимаю очередную попытку одолеть свой чай. Еще один глоток мне наконец-то удался. Ай да я.
— В какой-то момент стало ясно, что такие эксперименты идут на пользу, мягко говоря, не всем участникам. Выяснилось, что чуваки, чью судьбу скармливали детишкам, чувствуют себя как гнилой зуб под новокаиновой блокадой, так и живут. Но это тебе и без меня известно.
Снова киваю. Меня сейчас, честно говоря, собственные телесные ощущения куда больше беспокоят, чем его речи. Тошнит почему-то слегка, и во рту как-то неестественно сухо. И глотать трудно. Воды, что ли, попросить?
Стакан воды появляется возле моего локтя как бы сам собой. Может, чудеса, а может и новый местный сервис: чтение мыслей клиентов на расстоянии, чтобы с меню не морочиться. Я бы, честно говоря, не слишком удивился…
Мелкими глотками пью воду; искренне ликую, обнаружив, что это, оказывается, совсем не сложно. Парнишка тем временем продолжает меня развлекать.
— В ту пору — тысяч двенадцать лет назад, чтобы ты примерно себе представлял, когда дело было, — и появились этические, так сказать, ограничения: традиция одалживаться судьбой исключительно у того, кто на нее досадует. Якобы брать только то, что владельцу все равно не нужно. Принцип лукавый и лицемерный: ясно ведь, что минута слабости у всякого может случиться. Ничего особенного в этом нет: пока человек жив, все всеможно; думаю, ты сам не раз убеждался, что ограбленный тобой нытик в дальнейшем не раз показывал себя с наилучшей стороны.
Ну да, ну да.
— Тем не менее, этот надуманный принцип был возведен в Правило. Нынешние накхи, небось, и в страшном сне его не нарушат, а ведь когда-то брали без зазрения совести всякую жизнь, что под руку подвернется… Ладно, проехали. Ты и сам все понимаешь, не маленький. А я совсем о другом хотел тебе рассказать. Фишка в том, что с древних времен параллельно вашему воровскому ремеслу существовало… Ох, нет, с этой телегой я, пожалуй, не справлюсь. Придется вернуть чувиху в сером. Ты не против?
Пожимаю плечами. Дескать, какая, к чертям собачьим, разница? Правда ведь, никакой.
— …С древних времен высшей формой мастерства накха являлось искусство охоты за несбывшимися вероятностями, — говорит моя давешняя собеседница.
Она уже тут как тут, подносит к губам пиалу с чаем, морщится недовольно — остыл. Но на сей раз термин настораживает меня куда больше, чем метаморфозы ее облика. Несбывшееся, значит. Ага.
— Если можно, — говорю, — подробней, пожалуйста. Не понимаю.
— Можно, можно. Затем-то я и тут… Хотя, по правде сказать, мне кажется, что вы отлично все понимаете… Ну да ладно, объясню, если хотите.
Красивая, к слову сказать, женщина. Просто это не сразу бросается в глаза. Неброская внешность, но чрезвычайно привлекательная. Шея длинная — вон какой ворот свитера высокий, а ведь едва до половины ее прикрывает. И руки на удивление хороши, несмотря на небрежно остриженные ногти… Господи, о чем я думаю?!
— Всякий человек, — флегматично объясняет она, — настоящий кладезь несбывшихся судеб. Вот сами подумайте, как могла бы сложиться ваша жизнь, если бы 4 июля 1975 года ваш отец не пошел бы на море с друзьями, а, скажем, отправился бы домой и, переходя дорогу на красный свет, угодил бы под маршрутный автобус? Были бы вы сиротой, а это, как известно, совсем иная участь и другие перспективы. Не обязательно, к слову сказать, «худшие», просто — иные. Впрочем, такие вещи вы и сами прекрасно понимаете… Отец под автобусом — ладно, это крайность. А если бы тремя годами позже вы, скажем, не поссорились бы с девочкой Милой, из-за которой начали ходить в театральную студию? И не бросили бы актерские занятия, а, напротив, продолжили бы их, добились бы успеха, стали бы мечтать о театральном училище, провалились бы на первом же туре, зато на следующий год… Можно не продолжать, да?
Ухмыляюсь понимающе.
— Ну да, конечно. Таких мелких развилок в каждом дне моей жизни по несколько штук. Но то же самое можно сказать обо всяком человеке, разве нет?
— Вот именно! — она поднимает к потолку указательный палец и глядит на меня со значением. — О том и речь. Вместо того чтобы проживать чужую, скучную жизнь, лишая людей и без того микроскопического шанса воспользоваться ею, чтобы закалить и отшлифовать собственный дух, можно просто собирать алмазы, которые валяются в пыли под ногами. Их там столько, что и пыли-то не видно… Всякий человек — ходячая сокровищница, кладбище дивных сюжетов, которые, увы, не станут даже достоянием небесных писцов: вряд ли кто-то из них пишет Книгу Несбывшихся Судеб.
— Вы хотите сказать…
Я начинаю понимать, к чему она клонит. Голова кругом от таких перспектив. Неужели?..
— Неужели такое возможно? — спрашиваю вслух.
— Есть еще один Знак, — мягко говорит женщина. — Кроме древнего Знака, который дает нам возможность ускользнуть от власти времени, есть второй, который позволяет преодолеть границу между сбывшимся и несбывшимся. Я, как вы понимаете, намерена передать его вам — а зачем бы еще нужна была наша светская болтовня?.. Но учтите, в этом деле может быть лишь один подопытный кролик — вы сами. А если потом, паче чаяния, захотите продолжать — что ж, возможно вас утешит тот факт, что ваши развлечения никому не причинят вреда. Напротив, лишь окончательно и бесповоротно расставшись с собственным несбывшимся, человек получает уникальный шанс прожить жизнь во всей полноте. Он будет, можно сказать, безупречен — не в поступках, а в восприятии. А все его несбывшиеся судьбы останутся в вашем распоряжении навсегда. Очень удобно: вот, к примеру, внешность и прилагающуюся к ней личность можно менять хоть по дюжине раз на дню. Отличное, между прочим, развлечение! Но, как вы сами не раз говорили своей ученице: пока не попробуешь, не узнаешь… Вы готовы попробовать?
— Не знаю, — говорю. И после долгой, томительной для меня самого паузы, снова: — Не знаю.
На самом-то деле все еще хуже. Ладно бы, просто «не знаю». По правде сказать, я ощущаю сейчас настойчивое шевеление давно позабытой вожжи под хвостом, неописуемое искушение не блеять нечто вежливо-невразумительное, а замотать головой, сказать: все это чрезвычайно интересно, да-да, но, на мой вкус — ерунда, дикость, глупость, чушь; был бы под рукой словарь, я бы еще больше синонимов подобрал, все вымороченное богатство русского языка призвал бы на помощь по такому случаю, не сомневайтесь.
И ведь не мне бы отмахиваться, негодуя, от подобных предложений; уж кому-кому, а не мне, о да. Но здравомыслие вдруг, ни с того ни с сего, на миг возобладало над привычкой принимать на веру всякую причудливую фантазию, подкрепленную мало-мальски наглядным чудотворством. Разум мой словно бы очнулся от долгой спячки и сдуру спросонок решил заняться делом, взять в свои руки разболтанные рычаги управления хозяйским бытием. И сейчас он возмущенно вопрошает: ну вот как, как можно — не просто вообразить, но прожить несбывшуюся судьбу?! То, чем занимаются накхи, — ну да, с точки зрения рядового вменяемого наблюдателя, такой же бред метафизический, но мне-то, — верещит разум, — понятно, в чем состоит разница. На то оно и несбывшееся, чтобы не случиться никогда, ни для кого, ни с кем. Откуда оно возьмется; даже так: куда я стану подглядывать? Где эта улица, где этот дом, где эта бездонная щель между двумя воплями бессмысленного, но трепетного органического мяча, чье дело — катиться себе да катиться по желобку, по своей единственной и неповторимой траектории, от первого сокрушительного пинка — к финальному удару, а, если называть вещи своими именами, от одной тьмы к другой тьме.
Но вместо всего этого я просто говорю: «не знаю», — такая уж моя правда на все времена, захочешь — не придерешься. Я ведь действительно не знаю ничего.
Ничегошеньки.
— Конечно, не знаете. Потому я и предлагаю попробовать, — ухмыляется Дама в сером, а вслед за нею, поочередно, цыганенок и давешний приветливый мужичок, он, она, оно — сведут меня с ума столь стремительные метаморфозы!
Молчу. Качаю головой в надежде, что этот жест может быть истолкован и как отказ, и как согласие, а значит, все решится без меня — как и было предсказано; впрочем, чего уж там, как всегда. Из меня никудышный приниматель решений, ни одного выбора в жизни не сделал я самостоятельно; мое дело солдатское: жрать что дают идти, куда ведут, геройствовать по мере сил и не жаловаться. Не жаловаться никогда, что бы ни случилось, куда бы ни завели меня невнятно очерченные, словно бы бесталанным похмельным ангелом сочиненные полководцы.
Это я худо-бедно умею.
И еще я умею молчать и слушать. Эти таланты и демонстрирую сейчас таинственной незнакомке. Молчу. Слушаю.
— Собственно, я не предлагаю вам ничего принципиально нового, — говорит Дама в сером. — Речь идет всего лишь о возможности вернуться к истокам традиции, известной вам, мягко говоря, не понаслышке. И заодно оставить людей в покое. Какое вам до них дело? Подозреваю, никакого. Просто вас научили шарить по чужим дырявым карманам, да и бросили посреди улицы: крутись, как хочешь. Нынешние накхи падки на чужое. А мы всегда начинаем с себя. Многим, по правде сказать, больше ничего и не требуется. Несбывшееся всякого человека это, как вы понимаете, вечность. Ну, почти вечность. Великое множество вариантов. И это именно тот случай, когда свой кусок слаще чужого. Много слаще.
Вопросительно поднимаю брови.
— Неужели непонятно? Собственное несбывшееся по определению слаще самой распрекрасной чужой судьбы. Потому что изначально под наш размер заточено, по нашей фигуре пригнано. Нет нужды ломать комедию, притворяясь кем-то иным. Не любительский спектакль, а живая правда, по сравнению с которой наша единственная сбывшаяся жизнь — пресная лепешка, а уж чужие — и вовсе дрянь. В каком-то смысле то самое индивидуальное бессмертие, ради которого вы готовы втискиваться во всякую чужую шкуру. А ведь они, мягко говоря, не бархатом подбиты, а «чертовой кожей»…
— «Чертовой кожей», — повторяю машинально.
— Ткань такая была когда-то, — охотно объясняет моя собеседница. — Жесткая, колючая дерюга.
Ну да, ну да.
— А прервать это путешествие тоже можно по собственному желанию? — спрашиваю. — Или уж — головой в омут?
— Все зависит от наличия этого самого «собственного желания» и от его силы. Никогда заранее не знаешь, кто захочет и сможет вернуться. И хватит ли у него мужества не оплакивать потом, задним числом, свой утерянный рай во время скитаний по чужим Елисейским полям, тоже заранее не угадаешь, так что… Головой в омут, да, пожалуй, лучше не скажешь.
Молчу, делаю вид, что думаю. На самом-то деле думать особо не о чем. Играть с нею в дурацкую игру вроде карточной забавы: «Верю — не верю» — так я и в детстве не слишком любил это развлечение. Когда предлагают попробовать, надо пробовать. Терять мне, собственно говоря, нечего, кроме одной-единственной тоненькой золотой цепочки; да и та вряд ли принадлежит мне по праву. Чужое сокровище, припрятанное за пазухой, иных у меня сроду не бывало.
Впрочем, о цепочке этой, о Вареньке, теплее и слаще которой не было для меня существа еще нынче утром, я размышляю не слишком долго. Секунды полторы — даже не размышляю, скорее уж просто констатирую факт: ну да, есть такая тема, и что с того? Найдется ли для нее место рядом со мной в этой новой вечности, откуда мне знать? Поживем — увидим, хотя уже сейчас ясно: вряд ли. Ох, вряд ли.
Но это ничего не меняет. Ничегошеньки. Когда на одной чаше весов — неведомое, непостижимое и неопределенное, а на другой — самая прекрасная в мире женщина и самая роковая на земле любовь, женщину с любовью выберет только распоследний болван, лирический литературный персонаж, выдуманный сказочником, ни черта не смыслящим в настоящих чудесах. Он еще и речь какую-нибудь пафосную произнесет по этому поводу, чтобы романтически настроенный обыватель не сомневался: самые удивительные вещи происходят с нами, дураками; все чудеса вселенной по сравнению с приключениями наших чутких сердечек — тьфу, баловство, детские игрушки для тех, кто не нашел пока свою половинку.
Я же не выдуманный и не лирический, а настоящий, живой, напуганный до потери дыхания, всей своей слабой плотью увязший в топком болоте чудес, а потому за двумя химерами не гонюсь, довольствуюсь той, что потолще. Законченный реалист и прагматик — в этом, и только в этом смысле.
— Да уж, странно было бы, если бы я отказался, — говорю.
— Ну вот, и я так думаю… Кстати, на моей памяти вы первый, кто не спрашивает: «Почему я?» Все обычно только и хотят, что узнать, с какой такой стати их причислили к лику «избранных». Мне в свое время тоже, собственно, было интересно. А вам — нет. Удивительно.
— Почему удивительно? Мне всегда казалось: случилось, значит, случилось. Какая, к черту, разница, почему небо в очередной раз рухнуло мне на голову? Оно рухнуло, следовательно, надо выстоять. Не до жиру, как говорится…
— Не стоит так драматизировать, — улыбается. — На моей памяти не было еще такого, кому не понравилось бы.
Молчу. Про себя думаю, что прогноз, в сущности, не слишком утешительный: я у нас большой оригинал, вечно все не как у людей, даже не как у накхов. Все как не. Как не все. Все никак.
— Ответ вам все же придется выслушать, — ласково говорит Дама в сером. — Хоть вы и не стали задавать вопрос. Вы — потому, что вы — накх, который зашел в тупик. В сущности, у вас нет выбора. Иных не имеет смысла беспокоить.
Пожимаю плечами. На открытие Америки это ее откровение явно не тянет.
— Когда в омут этот ваш нырять-то будем? — спрашиваю.
— Да хоть прямо сейчас. Чего тянуть?
— Прямо сейчас нельзя. Мне нужно кое-что уладить напоследок. Не знаю, кто вынырнет из этого омута вместо меня, но вряд ли это существо захочет заниматься моими делами. А даже если захочет — еще не факт, что справится… Мне совсем немного времени нужно. До полуночи хотя бы. Больше даже не стоит, пожалуй: чего душу травить?..
Кивает.
— Ладно. Возвращайтесь после полуночи, я подожду.
— Сюда? После полуночи? Так ведь кафе в двенадцать закроется…
— Ну да, все правильно. Закроется. А я посижу, подожду. Мне можно, я — владелец. Вернее, не я, а мужчина, который встретил вас на пороге. Но это, как вы понимаете, один черт.
Ага. Вот оно как. Магия малого и среднего бизнеса, значит.
Поднимаюсь, ног под собой не чуя, бреду к порогу; головы на шее не чуя, киваю небрежно своему грядущему — дескать, скоро увидимся, куда я денусь. Варя выходит мне навстречу из кофейной комнаты. Следила, надо думать за переговорами. Немудрено, на ее месте я бы тоже следил.
— Ты еще никуда не делся? — спрашивает.
Что, интересно, я могу ей ответить? С одной стороны, дурацкий вопрос: вот он я, здесь, хоть руками трогай, хоть ногами пинай — а что ж, поделом! Но, по большому счету — да, делся. Стою уже по ту сторону нашей общей жизни, по горло увяз в болотном мороке новой судьбы, которая, как ни бегай от нее, все равно ведь поймает и сбудется — с двенадцатым ударом часов, согласно сказочным обычаям.
И как прикажете глупости эти словами человеческими объяснять?!
— Поехали отсюда, — говорю. — Прямо сейчас. Черт с ними, с Юркиными новостями. Без меня как-нибудь разберутся, взрослые люди, по несколько тысяч лет каждому…
— Тем более что он сам всех обзвонил вчера, из аэропорта, перед самым отлетом, — сообщает Варя, путаясь в рукавах своей нарядной куртки. — Ну, то есть не всех, а только своих учеников. А они всем остальным рассказали.
— И что? — интересуюсь — вполне, впрочем, равнодушно.
— А как ты думаешь?
— На фиг его послали?
Кивает.
Ну да. А чего я, собственно, ждал?
Стоянка XXVII
Знак — Рыбы.
Градусы — 4°17′09'' — 17°08′34''
Названия европейские — Альгарфермут, Альгафальбухар, Альгарфельмукор, Альхрия.
Названия арабские — аль-Фарг аль-Муаххар — «Задний Отток».
Восходящие звезды — альфа и бета Весов.
Магические действия — заговоры на дружбу или ненависть.
Название для истории моей жизни придумано задолго до моего рождения, чужим человеком: «утерянный рай». Пафосно, зато точно. Число раёв, благополучно утерянных мною за короткую в общем жизеньку, у меня самой вызывает оторопь. И вот, кажется, сейчас…