– Ах, Джейн, Джейн, вы не должны отчаиваться! – вскричала эта дама, обнимая старую подругу. – Королева добра от природы. Это хорошее предзнаменование, что ваш старший сын до сих пор в камере. Говорят, она не хочет отправлять леди Джейн на плаху, даже несмотря на то, что Гардинер и Ренар убеждают ее это сделать. Королева хочет проявить милосердие, и я чувствую, так она и поступит. Только… на некоторое время они останутся в тюрьме. Подождите, пусть пройдет коронация. На троне ее величество почувствует себя в безопасности, а чем в большей безопасности она окажется, тем милосерднее будет.
Джейн заплакала.
– Это потому, что вы вселили в меня надежду, – пояснила она.
– Как только закончится коронация, я попытаюсь замолвить за вас словечко в нужном месте, дорогая Джейн. Возможно, вам позволят повидаться с вашими мальчиками. Не падайте духом. Чем больше времени пройдет, тем больше вероятности, что их выпустят. Вспомните, трех младших еще даже не судили.
После этого жизнь стала казаться Джейн более сносной. Она тоже с нетерпением стала ждать коронации.
Какое ликование охватило весь Сити, когда появилась Мария! Она ехала в карете, покрытой серебряной парчой, которую везли шесть прекрасных белых лошадей. Карету окружали семьдесят придворных дам, одетых в алый бархат. Сама королева была в голубом бархате, отделанном горностаем. На голове – шапочка из золотой сетки, расшитая алмазами и жемчугами. Шапочка получилась такой тяжелой, что Мария с трудом держала голову прямо, это было очень неудобно, поскольку она страдала мучительными головными болями. Госпожа Кларенцис, ее старая няня, которой Мария доверяла больше, чем кому бы то ни было, время от времени встревоженно поглядывала на королеву, страстно желая снять с нее тяжелое украшение, которое, она знала, причиняет ей боль и неудобство.
Но в тот день Мария страдала не только от головной боли. Она остро ощущала присутствие младшей сестры. Королева знала, что многие в стране станут их сравнивать: болезненный вид одной с цветущим здоровьем другой, старость с юностью, католичку с протестанткой. Был ли прав Гардинер? Был ли прав Ренар? Не безумие ли это – оставить Елизавету в живых?
Елизавета наслаждалась королевским выездом. Возможно, вскоре ей придется умереть, но такая парадная пышность, в которой она играла заметную роль, принадлежала дочери Генриха VIII по праву рождения. Рядом с ней сидела четвертая жена ее отца – Анна Клевская, единственная из шестерых оставшаяся в живых. Они были одеты похоже, в платья из серебряной парчи с длинными свисающими рукавами, что для Елизаветы послужило преимуществом. Анна Клевская никогда не отличалась красотой, рядом с ней двадцатилетняя сияющая девушка выглядела еще более великолепно.
На Фенчерч-стрит четверо мужчин, каждый ростом почти в семь футов, продекламировали поздравления. На Грейсчерч-стрит процессия замедлила движение, чтобы трубач, наряженный ангелом, смог сыграть соло для королевы; у ворот школы Святого Павла поэт Хэйвуд прочитал свои стихи, посвященные Марии. И повсюду ликующие люди веселились и кричали, приветствуя королеву, принцессу Елизавету и молодого красивого Эдуарда Куртенэя, которого теперь сделали герцогом Девонширом. Красное вино текло рекой, и это доставляло народу не меньшее удовольствие.
Елизавета с Анной Клевской шли сразу за королевой. Елизавета была полна самых радужных надежд. Конечно, рассуждала она, Мария ей вполне доверяет, коли позволила занять такое заметное место в церемонии. И все время представляла себя на ее месте.
Послышался голос Гардинера:
– Перед вами Мария, законная и несомненная наследница короны, по законам Господа, человека, королевств Англии, Франции и Ирландии. Сегодняшний день назначен всеми пэрами нашей земли для освящения, помазания и коронации превосходной Марии. Будете ли вы служить ей, даете ли ваше согласие на это освящение, помазание и коронацию?
И Елизавета вместе со всеми присутствующими вскричала:
– Да, да, да! Боже, храни королеву Марию! Но ей казалось, что она слышит имя не Марии, а свое собственное.
Пока свершался ритуал помазания и вокруг Марии читались молитвы, Елизавета представляла себя в бархатных одеждах, с короной на голове, со скипетром в правой руке и державой – в левой. Придет день, и это перед ней склонятся пэры в знак почтения и преданности, это ее будут целовать в левую щеку. «Боже, храни королеву Елизавету!» – почти звучало в ее ушах.
Когда они покидали аббатство, Елизавета заметила среди ликующей толпы женщину с бледным, трагическим лицом и скорбными глазами, которой было явно не до веселья. «Не горюющая ли это герцогиня Нортумберленд?» – подумала Елизавета и поежилась. Вот так несчастье может соседствовать с триумфом.
Несколько недель спустя, когда уже наступила зима, множество людей вышли на холодные улицы в ожидании другой процессии, совсем не похожей на праздничное зрелище коронации королевы.
Ее возглавлял епископ Ридли, а среди тех, кто шел за ним, был лорд Роберт Дадли.
Роберт высоко держал голову и выглядел браво. Он, так жаждавший приключений, радовался даже такому небольшому путешествию по узеньким улочкам до Гилдхолла, где мог лишь пожать своими могучими плечами, ибо отлично знал, что его ожидает. Эмброуза, Гилдфорда и леди Джейн уже осудили, они вернулись в свои камеры. Теперь настал его черед. Ничто не могло его спасти – человека, который, без сомнения, участвовал в заговоре против королевы. Было бесполезно что-либо делать или говорить, кроме как признать себя виновным.
Приговор не стал для него сюрпризом. Обратный путь в Тауэр он проделал осужденным на ужасную смерть изменников: быть повешенным, снятым с виселицы живым, а затем обезглавленным.
Но Роберт по натуре был оптимистом. Вернувшись в камеру башни Бошамп, где теперь ему предстояло ожидать приглашения на холм Тауэр, он вспоминал сочувствующие взгляды женщин из толпы, пришедшей поглазеть на узников. Похоже, жизнь в жалкой камере не лишила его власти обаяния.
– Какой красивый молодой человек! – шептались они. – И такой молодой, чтобы умереть.
Именно его, Роберта, люди провожали взглядами.
Но осужденный узник не знал, что среди них стояла женщина, которая очень хотела окликнуть его по имени, и все же она сдержалась, опасаясь, что он огорчится, увидев ее. Как благородно он держится, думала она, как беспечно относится к ожидающей его судьбе! Но именно таким она и мечтала видеть своего гордого Робина.
Когда процессия прошла мимо, Джейн Дадли покачнулась и упала на землю.
При дворе происходили перемены. Королева, поначалу осыпавшая милостями Эдуарда Куртенэя, теперь ополчилась против него. Некоторые говорили, что это случилось потому, что она узнала о его развратных привычках, которым он предавался во время заключения в Тауэре. Куртенэй, несомненно, был распутником и не мог так сильно влюбиться в стареющую женщину, как пытался это показать. Другие, более осведомленные, объясняли перемену в ее отношении к молодому знатному джентльмену секретными переговорами, которые она вела с испанским послом, и тем фактом, что Филипп, сын императора Карла и наследник огромных владений, был вдовцом.
Ноайль, французский посол, добился тайной встречи с принцессой Елизаветой.
– Ваша милость слышали, что королева подумывает о браке с принцем Испании? – спросил он.
– Такие слухи существуют.
– Ваша милость должны понимать, что союз с Испанией будет весьма непопулярен в Англии.
– Королева хозяйка этой страны и самой себе. Она выйдет замуж за того, за кого пожелает.
– В стране есть множество людей, которые не потерпят брака с Испанией.
– Я никого из них не знаю.
– Знает ли ваша милость, что королева отвернулась от Куртенэя? Это потому, что она подозревает, к кому в действительности склоняются его привязанности.
Несмотря на то что Елизавета держала себя в руках, ее глаза оживились.
– Я не понимаю ваше превосходительство.
– Ваша милость – та, в которую он влюблен. Куртенэй так вами увлечен, что готов отказаться от сегодняшней короны в надежде на будущую.
Елизавета почувствовала опасность.
– Мне ничего об этом не известно, – проговорила она.
– Зато известно другим. Они говорят, что, если Куртенэй женится па вас, а вы получите то, на что имеете право, народ будет гораздо более счастлив, чем если увидит мужем королевы испанца.
Ее сердце забилось быстрее. Она вновь увидела службу в аббатстве, услышала крики пэров: «Боже, храни королеву Елизавету!»
И опять вспомнила женщину, увиденную в толпе, братьев Дадли, теперь ожидающих наказания за амбиции, которые им не удалось осуществить.
Ноайль между тем продолжал:
– У Куртенэя есть могущественные друзья в Девоне и Корнуолле. Ваша милость, вас ожидает великое будущее.
«Я иду на трон, ожидающий меня, – подумала она, – словно канатоходец над пропастью: один неверный шаг, и вниз… вниз, к несчастью, в камеру Тауэра, на плаху».
И опять вспомнила женщину, увиденную в толпе, братьев Дадли, теперь ожидающих наказания за амбиции, которые им не удалось осуществить.
Ноайль между тем продолжал:
– У Куртенэя есть могущественные друзья в Девоне и Корнуолле. Ваша милость, вас ожидает великое будущее.
«Я иду на трон, ожидающий меня, – подумала она, – словно канатоходец над пропастью: один неверный шаг, и вниз… вниз, к несчастью, в камеру Тауэра, на плаху».
Ноайль желал предотвратить испанский брак любой ценой, ибо он был не в интересах Франции. Но хотел ли видеть на троне Елизавету?
Разумеется, тоже нет! В его планы входило создать ситуацию, которая устранила бы и Марию, и Елизавету, очистив дорогу для Марии, королевы Шотландии.
Елизавета с обидой поджала губы. Должно быть, французский посол считает ее дурой.
А как только он ушел, попросила аудиенции у Марии. Мария приняла ее, но, когда Елизавета преклоняла перед ней колени, она увидела, что Мария отныне не расположена к сестре по-дружески, и догадалась почему. Испанский посол, понимая непопулярность союза, который он пытался заключить между сыном своего господина и королевой Англии, знал, что существуют круги, которые предпочли бы посадить на трон Елизавету и позволить ей выйти замуж за Куртенэя. В этом случае Англия снова стала бы протестантской страной. Следовательно, посол Ренар убеждал королеву отправить Елизавету на плаху. Он считал, что принцесса причастна к заговорам против нее, обещал поймать Елизавету в ловушку и таким образом заставить Марию переступить через ее сентиментальные чувства к сестре. Однако Елизавета, при всей своей молодости и кажущейся невинности, оказалась гораздо хитрее послов. Ей всегда удавалось от них ускользнуть.
Сейчас, наблюдая за стоящей на коленях сестрой, Мария вспомнила предостережения Ренара.
– Ваше величество, – проговорила принцесса, – я хотела бы уехать в одно из моих деревенских поместий.
– Почему так? – спросила Мария.
– Мое здоровье слабеет. Мне необходим свежий деревенский воздух.
– Вы мне кажетесь вполне здоровой.
– Я очень страдаю, ваше величество. В деревенской тишине я могла бы изучать книги, которые ваше величество дали мне читать. Чувствую, что в тишине Вудстока или Хатфилда я могла бы достигнуть понимания истины.
– Вы останетесь здесь, – отрезала королева, – чтобы я могла знать, какие планы вы строите и кто вас окружает.
Елизавете было позволено удалиться. Она покинула апартаменты королевы очень неудовлетворенная, понимая, что настал один из самых критических периодов в ее полной опасностей жизни.
Очень странно, но на помощь ей пришел именно испанский посол, конечно сам того не желая.
Весть о том, что королева доброжелательно смотрит в сторону Испании, быстро распространилась по стране. А поскольку англичане ненавидели испанцев, то пошли разговоры о достоинствах Елизаветы.
Королева упрямо отказывалась признать законность рождения сестры. Казалось, что она боится сделать это, потому что народ мог решить, что более молодая протестантка, законная дочь Генриха VIII, будет лучшим правителем для Англии, чем его старшая дочь, католичка. Но настоящая причина заключалась в ином. Признать Елизавету законнорожденной можно было лишь одним способом – объявить брак отца с Катариной Арагонской недействительным. А таким образом незаконнорожденной получилась бы… Мария.
Испанский посол, желая ускорить события, весьма неразумно решил бросить тень на своего старинного врага Ноайля – одним мастерским ударом добиться того, чтобы Ноайля отправили во Францию, а Елизавету – на плаху. Он обвинил Ноайля в том, что тот якобы посещает комнаты Елизаветы по ночам, подготавливая заговор против королевы.
Нелепое обвинение быстро разрушили, потому что даже враги Елизаветы не могли обнаружить ни тени ее вины.
Стоя на коленях перед королевой, она заплакала:
– Я умоляю ваше величество никогда не доверять злобным россказням, которые распространяют обо мне, не дав мне возможность доказать свою невиновность.
Мария искренне верила в справедливость, а Елизавета удачно подобрала слова.
– Моя дорогая сестра, – отозвалась королева, – мне очень жаль, что о вас судили несправедливо. Примите эти жемчуга в знак моей привязанности.
Елизавета приняла жемчуга и поспешила воспользоваться ситуацией. Она подняла глаза па сестру и проговорила:
– Ваше величество так добры ко мне. Я знаю, что вы позволите мне оставить двор, чтобы я могла жить в тиши и побыстрее сделать то, что от меня желает ваше величество. Дайте мне ваше милостивое позволение уехать, чтобы я могла изучать книги, данные вами мне, быстрее научилась управлять своими мыслями и направлять их туда, куда будет угодно вашему величеству.
Позволение было дано. Елизавета с огромным облегчением уехала от неминуемой опасности.
Однако способ раз и навсегда избежать вечно угрожающей опасности существовал. Молодая принцесса часто думала о нем, но всегда отказывалась к нему прибегнуть. Этим способом было замужество.
В данный момент король Дании предлагал ей в мужья своего сына, Филиберта Эммануэля, герцога Савойского. Испания одобряла такой союз, и, следовательно, он получил должное внимание и со стороны королевы.
Тихой жизни в Эшридже не получилось. Елизавета постоянно была настороже и в каждом незнакомце, подъезжающем к дворцу, ожидала увидеть посланца от королевы с приказанием вернуться ко двору, за чем могли последовать тюремное заключение и смерть. Только выйдя замуж за иностранного принца, она могла спастись от этого вечного страха. Но это означало также и похоронить самую большую мечту. Став герцогиней Савойской, она уже никогда не услышит те магические слова, которые, возможно, через год, через два или пять—десять лет могут прозвучать: «Боже, храни королеву Елизавету!»
Нет, здесь она родилась, здесь и останется. Все ее надежды связаны с Англией. Временами Елизавете казалось, что ей никогда не удастся подняться по скользкой тропинке, ведущей к вершине амбиций. Ну что ж, говорила она себе, лучше свалиться с нее, чем вообще не попробовать подняться.
Она решительно отказалась от предложения герцога Савойского.
Королева и ее министры были раздражены, но не сильно; и эту тему временно перестали обсуждать.
Несколько недель прошли в деревне относительно спокойно, хотя от друзей Елизаветы, все еще остававшихся при дворе, приходили странные вести, которые могли привести как к триумфу, так и к катастрофе.
С протестом против испанского брака выступил Уайетт. Принцессе посылали письма с просьбами о поддержке, но она не захотела иметь ничего общего с мятежниками. Елизавета помнила: ее надежда на успех в выжидании. Куртенэй тоже был замешан в заговоре Уайетта, но она знала: как бы ни был красив этот человек, он слаб и ненадежен. Кроме того, даже если заговор окажется успешным, герцог Суффолк – один из его руководителей – наверняка постарается посадить на трон собственную дочь леди Джейн Грей, а вовсе не ее.
Нет! Мятеж не для Елизаветы.
И вскоре оказалось, что она была права, потому что Куртенэй в минуту паники стал предателем и признался Гардинеру в существовании заговора. Уайетт вынужден был начать действовать раньше времени. Мятеж провалился. Уайетт оказался под арестом. Куртенэя и Суффолка отправили в Тауэр. Был подписан приказ о безотлагательной казни леди Джейн и лорда Гилдфорда Дадли. Однако, к несчастью Елизаветы, адресованные ей письма Ноайля и Уайетта перехватили и предъявили королеве.
Когда пришло приказание явиться ко двору, принцесса поняла, что наступил самый страшный момент ее полной опасностей жизни.
Она могла сделать только одно – улечься в постель. Увы, заявила Елизавета гонцу, она слишком плохо себя чувствует, чтобы отправиться в путешествие; и в самом деле, была настолько напугана, что на этот раз ее болезнь была не совсем притворной. Елизавета не могла ни есть, ни спать и лишь лежала прислушиваясь в муках, не раздастся ли во дворе стук лошадиных копыт, возвещающих о прибытии людей королевы.
И они действительно скоро явились. Правда, не солдаты, присланные ее арестовать, а два королевских врача, доктор Венди и доктор Оуэн.
Трепещущие слуги принцессы сообщили ей об их прибытии.
– Я не могу их принять, – сказала она. – Я слишком больна, чтобы принимать посетителей.
Было десять часов вечера, но врачи решительно вошли в ее комнату. Елизавета надменно посмотрела на них.
– Неужели поспешность так велика, что вы не можете подождать до утра? – спросила она.
Они просили извинить их. Сказали, что очень огорчены видеть ее милость в таком тяжелом состоянии.
– А я совсем не рада видеть вас в такой час, – отозвалась Елизавета.
– Мы явились сюда по приказанию королевы, ваша милость.
– Вы видите меня несчастным инвалидом. Они подошли ближе к постели: