Но мои чувства и всяческое сопротивление не играли никакой роли. Родители оставались непреклонны. Я должен был стать евреем, хотел я того или нет. Мне сказали, что если я похожу в центр, то после бар-мицвы смогу сам решить, продолжать ли мне учебу. Я подчинился и ходил – сначала на занятия, а потом, став постарше, к раввину, которому предстояло подготовить меня к вступлению во взрослый еврейский мир. Это происходило следующим образом: он давал мне древнееврейский текст, который я должен был выучить наизусть, и песню, которую мне следовало научиться петь, а затем поправлял меня, когда я фальшивил или делал ударение на неправильном, с его точки зрения, слоге. Так продолжалось, пока мне, наконец, не исполнилось тринадцать и я не отправился в синагогу, где с помощью малюсеньких шпаргалок выдержал экзамен и стал “бар-мицва”, после чего еврей из пригорода с благодарностью распрощался с еврейским центром.
Во время нашего с отцом последнего визита в центр там было значительно приятнее, если не считать неизменно мрачного охранника. В лекционном зале царила чудесная атмосфера. Мужчины обменивались шутливыми любезностями, а кучка маленьких женщин разговаривала, перебивая друг друга, и беспрестанно прерывала несчастного лектора, чтобы объяснить, как обстояло дело в действительности. Тут к тому же собралось много знаменитостей. Оказалось, что почти все евреи, приехавшие в Швецию в конце XIX века, были родом из той же маленькой области в Польше, что и отец бабушки Сони. В зале присутствовали известные представители таких кланов, как Вольфы и Пагротские[13].
В отличие от этих семейств, прадедушка Исаак попал в Швецию не сразу, а сначала, в шестнадцатилетнем возрасте, уехал в Норвегию. Согласно найденным мною документам, в соседней стране он на протяжении многих лет занимался торговлей, пока его в 1918 году не посадили в тюрьму за контрабанду, а затем выслали. Тогда он отправился в Россию, раздобыл русский паспорт и сумел получить визу в Швецию. Здесь он со временем встретил свою Сельму, и у них родилась дочь, ставшая впоследствии моей бабушкой Соней. Однако у Исаака регулярно возникали большие проблемы с продлением вида на жительство, наверняка усугублявшиеся тем, что он, судя по всему, имел обыкновение нарушать закон. Его пять раз осуждали за незаконную торговлю, и в январе 1922 года ему, наконец, пришлось покинуть Швецию и переехать с семьей в Берлин.
Бабушки Сони уже давно нет в живых, но ее младшая сестра рассказала об их детстве в Германии. Как им нравилась тамошняя жизнь и что они, хоть и замечали, что к евреям относятся все хуже и хуже, все равно не хотели покидать свой замечательный город. Но вот наступила Хрустальная ночь 1938 года, и все изменилось.
– Когда я приезжаю в Берлин теперь, семьдесят три года спустя, – говорила она при нашей прошлой встрече, – мне по-прежнему слышится звук бьющегося стекла.
В ту ночь нацисты били окна еврейских магазинов, поджигали синагоги и увозили мужчин-евреев в концлагеря. Исааку, однако, повезло – он уцелел, поскольку его не было дома, когда за ним пришли.
Это событие стало, по словам бабушкиной сестры, для оставшихся в городе евреев сигналом к действию.
– Мы осознали, что, как бы мы ни любили Берлин и нашу тамошнюю жизнь, нам необходимо уезжать. Это понимали все.
Но сказать было проще, чем сделать. Конечно, бабушка и ее мать, как уроженки Швеции, вернуться туда могли. Но ни Исааку, ни бабушкиной младшей сестре разрешения на въезд не давали. Наверняка отчасти потому, что еврейская община очень отрицательно относилась к их въезду в страну и порекомендовала министерству ответить семье отказом. В конечном счете их спасли политики. Братья бабушкиной мамы были членами Народной партии, и, приложив немало усилий, они сумели убедить свою партию лоббировать вопрос о разрешении семье приехать в Швецию.
– Когда мы приехали, родственники встречали нас с буханками хлеба в руках, – рассказывала бабушкина сестра. – Они думали, что в Берлине не хватало еды. Было даже забавно. Ведь там было все. Все то, чего не было здесь.
Бабушке Соне к моменту приезда в Швецию было девятнадцать лет, а ее сестре на семь лет меньше, и, по словам последней, им обеим поначалу пришлось здесь нелегко. Отчасти потому, что они боялись прихода немцев, а отчасти – поскольку им было очень трудно найти друзей. По крайней мере, среди шведов. Возможно, этот факт мог бы заставить тех, кто верит в существование еврейского заговора, прийти к выводу, что в таком случае существует и шведский.
Как бы то ни было, бабушкина сестра считала это самым ужасным после войны: одиночество и трудности в создании нового окружения. Поэтому-то они с Соней и начали активно участвовать в деятельности еврейских обществ. Дело было не в том, что им хотелось общаться с евреями, – просто это казалось единственной возможностью познакомиться с ровесниками.
Вместе с тем они, разумеется, были благодарны за то, что, в отличие от многих своих друзей, смогли покинуть Германию. Но прощание далось им нелегко. Тоска по родине была и по-прежнему остается сильной. Невзирая на прошедшие годы. – Хотя мне уже восемьдесят пять, я все еще скучаю по Берлину. Я часто думаю о том, как все было бы, если бы ни Гитлера, ни войны не существовало и мы смогли бы остаться жить там. Это было бы замечательно, ведь там жизнь била ключом. И у нас было так много прекрасных друзей.
Я хорошо понимаю, что она имеет в виду. Поскольку здесь завязать знакомства нелегко даже нам, уроженцам Швеции. Не знаю почему, но в последнее время я много думаю об этом. Почему в этой благополучной стране так мало тех, кому по-настоящему интересны другие люди? Нам нужно так много всего отмечать в ежедневнике, что у нас просто не остается времени? Потому что мы застенчивы? Потому что страдаем некой национальной формой синдрома Аспергера? Или все остальные нас просто не волнуют? Не знаю. Но все-таки странно, что существуют народы, которые проявляют такую осторожность и подозрительность в ежедневном общении друг с другом и столь тщательно скрывают свои истинные мысли и чувства, что никто вокруг не знает, что они на самом деле за люди. Да, нам, шведам, повезло, что человечество изобрело “Фейсбук” и у нас теперь есть хотя бы одно место, где мы можем организованно самовыражаться.
Правда, это требует определенного технического оснащения, а поскольку ни у кого из нас троих, сидящих в самом вычурном кафе-мороженом Сёдерчёпинга, нет с собой ни фотоаппарата, ни смартфона, мы, к сожалению, не можем сфотографировать гигантскую порцию отца и выложить снимок в Сети. В результате мы просто расплачиваемся и бредем обратно к машине. Я запрыгиваю на водительское место и готовлюсь вести ее следующий отрезок пути.
7. Воришка сладостей
Мы продолжаем двигаться к югу. Я веду машину, Лео сидит рядом, а отец растянулся на заднем сиденье. К моей большой радости, он не пристегнут ремнем безопасности. Обычно же он так зациклен на безопасности, что всякий раз, когда мы встречаемся, не может отказать себе в том, чтобы провести полный анализ существующих в моей жизни рисков. К анализу, разумеется, прилагается план мер, куда могут входить рекомендации вроде:
• мне следует больше откладывать на пенсию;
• мне следует волноваться из-за отсутствия постоянной работы;
• мне следует обзавестись резиновым ковриком для ванны, чтобы мои дети не ударились затылком и не умерли.
Такая привычка – это, конечно, бесценная помощь, если тебе требуется полный перечень твоих промахов, но она может и немного раздражать, если ты хочешь просто приятно посидеть с отцом за чашечкой кофе. Но сейчас отец, как добропорядочный швед во время отпуска, оставив мысли о безопасности до лучших времен, лежит сзади и отдыхает. Мне это нравится. В машине приятная и непринужденная обстановка. И становится еще лучше, когда мне, после некоторой возни, удается выключить говорящий навигатор. Впрочем, отец, как и следовало ожидать, так не считает.
– Почему ты не можешь оставить его в покое? – возмущается он, по-прежнему лежа на заднем сиденье.
– Мы доберемся и так, – отвечаю я. – Надо просто никуда не сворачивать.
– Но ты можешь хотя бы поднять стекла?
– Зачем? – спрашиваю я.
– Потому что на меня дует и с опущенными стеклами не работает кондиционер.
– По-моему, это прекрасно.
– При помощи кондиционера можно установить любую температуру. Вот это прекрасно.
– Но тогда ветер не обдувает тебе лицо.
– Я не хочу, чтобы мне дуло в лицо.
– А я хочу.
Отец издает громкий вздох.
– Почему ты вечно упираешься? – спрашивает он.
– Почему ты вечно упираешься?
– Ты первый начал. И кстати, я спросил раньше.
– Ладно, – соглашаюсь я и поднимаю стекла до половины, после чего отец закрывает глаза, чтобы немного вздремнуть.
– По-моему, это прекрасно.
– При помощи кондиционера можно установить любую температуру. Вот это прекрасно.
– Но тогда ветер не обдувает тебе лицо.
– Я не хочу, чтобы мне дуло в лицо.
– А я хочу.
Отец издает громкий вздох.
– Почему ты вечно упираешься? – спрашивает он.
– Почему ты вечно упираешься?
– Ты первый начал. И кстати, я спросил раньше.
– Ладно, – соглашаюсь я и поднимаю стекла до половины, после чего отец закрывает глаза, чтобы немного вздремнуть.
Но из этого ничего не получается, поскольку Лео достает пакет с лакричными конфетами и осторожно засовывает две штуки дедушке в рот. Тут мой отец уже не выдерживает, ведь всей семье известна его особая слабость именно к этому виду сладостей. – Давай сюда, – требует он, выхватывает у Лео пакет и начинает с невероятной скоростью загружать в рот одну конфету за другой.
Поработав, подобно экскаватору, примерно с минуту, отец снова укладывается и, невзирая на все внешние помехи, умудряется заснуть.
Я осторожно опускаю стекла пониже, и мы в приятном темпе плавно движемся по дороге. Квидзын, куда мы направляемся, находится часах в двух езды к югу от Гданьска. О самом городе я знаю не слишком много, но, помимо Лукаша, я связывался кое с кем из сотрудников муниципалитета и историков, которые выразили желание встретиться и рассказать больше. Вопрос только в том, смогут ли они действительно помочь. С тех пор как там жил мой дедушка, все должно было сильно измениться. Тогда город был немецким, а теперь он польский. Как я понимаю, не сохранилось никаких документов с того времени, когда дедушка владел в городе магазином, а значит, доказать нашу связь с его участком земли невозможно. Это, в свою очередь, означает, что нашу операцию, какой бы вид она ни приняла, необходимо проводить втихаря.
* * *
Примерно через час отец просыпается и снова начинает жаловаться на сквозняк. Потом видит у себя на животе пакет и принимается в нем с интересом копаться.
– Но тут же ни одной вкусной не осталось. Вы что, все выбрали?
– Не мы, – отвечаю я. – Ведь конфеты лежали у тебя.
Отец смотрит в пакетик.
– Только белые батончики и лакричные лодочки, – разочарованно произносит отец. – Вы что, остальное съели?
– Там и были только батончики и лодочки, – говорит Лео.
– Вы все вкусные выбрали, – констатирует отец. – Как нехорошо с вашей стороны. Вот всегда так.
– Что ты имеешь в виду? – возмущаюсь я. – Ведь это ты обычно съедаешь все самое вкусное.
– Неужели? Значит, это я виноват в гибели “Сластены-гиганта”?
– Но я ведь тогда был маленьким, – оправдываюсь я.
– Лео, ты знаешь, что твой папаша лишил меня возможности стать первым шведским конфетным миллионером? То была моя лучшая идея. А их у меня имелось много.
– Да, но…
– Дело было задолго до появления “Короля карамели”[14], и тогда еще никто до этого не додумался. Я собирался назвать фирму “Сластена-гигант” и заказал массу пробных экземпляров. Их прислали в пластиковых пакетиках, они были замечательные. И знаешь что случилось? Твой папаша всё съел.
– Правда? – удивляется Лео.
– Всё до единой конфетки.
– Даже кислятину? – спрашивает мой сын с восхищением и удивлением одновременно. Будто не может переварить, что его, обычно такой ответственный, отец способен сначала стащить, а затем поглотить так много конфет.
– Всё, – отвечает отец. – Он отыскал всё до самого малюсенького пакетика, хотя я их хорошо припрятал. Когда дело касается сладостей, твой папаша становится роботом, идущим к цели.
– Но… – начинаю я.
– А его не стошнило? – спрашивает Лео.
– Очень надеюсь, что стошнило, – говорит отец. – Но он сказал только, что неважно себя чувствует, и твоя бабушка его, конечно, пожалела, уложила в постель и накормила куриным бульоном.
– Ловко, – восхищается Лео.
– Ловко! – восклицает отец. – Он действовал бесчестно. Особенно потому, что свалил исчезновение конфет на младшую сестру.
– Ничего подобного, – возмущаюсь я, пытаясь восстановить свою поруганную честь.
– Ты, во всяком случае, все отрицал. Прикидывался та-а-ким невинным, говорил, будто ничего об этом не знаешь. Тогда мы подумали на твою сестру. Фу, как некрасиво. В отношении конфет на тебя полагаться нельзя. Мотай на ус, Лео. Не говоря уже о том, сколько твой папаша украл спиртного.
– Спиртного? – переспрашивает Лео, которому эта беседа явно кажется все более интересной.
– Да, но… – начинаю я.
– Правда, брал он не всё, как в случае с конфетами. Нет, он доливал в бутылки воду. Наверное, думал, что мы ничего не заметим. Но под конец там оставалась одна вода. И ты еще подмешивал туда всякой дряни. В мой отличный виски.
Даже не знаю, что и сказать, кроме того, что в этих обвинениях присутствует известная доля правды. Ведь за прошедшие годы отсутствие у меня должного стиля при потреблении алкоголя возмущало не только отца. Оно глубоко шокировало маминого кузена Габи из Израиля, с которым мы в последний раз виделись, когда он приезжал в Швецию прошлым летом. Этого мужчину всегда узнаёшь или, вернее, слышишь издали, поскольку его отличает очень своеобразная манера здороваться, которую ни с чем не спутаешь. Как, например, в тот раз, когда мы были на барбекю и только собирались взять себе еды, как мирную беседу присутствующих, подобно вонзающемуся в фаршированную рыбу кухонному ножу, пронзил громогласный голос с израильским акцентом:
– ПРИВЕТ, ДАННИ ВАТТИН!
Вслед за этим сквозь толпу гостей пробирается Габи и заключает меня в объятия. Затем он замечает стоящего рядом со мной возле гриля моего сына и разражается не менее мощным: “ХЕЛЛО, ЛЕО ВАТТИН!” Немного посмотрев на Лео, он заявляет сыну, что человек, поживший в других странах, должен бы точно знать, какую следует выбирать еду.
– LEO WATTIN, YOU HAVE LIVED IN AUS TRALIA. YOU DON’T WANT THE HORRIBLE SWEDISH KORV. IT HAS NO MEAT, YOU WANT REAL MEAT. HERE, HAVE SOME STEAK[15].
С этими словами он помогает Лео положить на тарелку несколько отличных кусков мяса. Ибо Габи любит наслаждаться благами жизни, даже если они попадаются ему в виде еды или напитков. Поэтому-то он, вероятно, так сильно возмутился чуть позже, когда я случайно пролил прекрасный виски, которым он меня угостил.
– HELLO DANNY WATTIN. THIS IS SINGLE MALT, NOT FOLKÖL. DRINK IT SLOWLY[16].
Как бы то ни было, встречаться с Габи всегда приятно. Его отец Георг был старшим братом дедушки Эрнста и вырос, в точности как Эрнст, средний брат Хайнц и их младшая сестра Марианна, в городе Бреслау, в Южной Германии. По рассказам я знаю, что они долго вели жизнь, обычную для немецкого среднего класса. Их отец Вильгельм Лахманн владел магазином по продаже мужской одежды и текстиля, а дети играли на пианино, пели в хоре и изучали английский. Им всем хотелось получить высшее образование, и в начале тридцатых годов двое старших детей поступили в высшие учебные заведения. Георг учился на математика, а Хайнц – на юриста.
Нарастающий антисемитизм, конечно, ощущался, но, как обычно говорил Хайнц, “в то время люди были не столь легкоранимы, как теперь”. Ненависти к себе они никогда не чувствовали. По крайней мере, до прихода Гитлера к власти. Тогда все сразу ухудшилось. Для детей перемены были больше всего заметны в школе, где все учителя стали нацистами, поскольку иначе они лишились бы работы. Для папы Вильгельма перемены проявились в том, что его магазин, как и остальные еврейские магазины, бойкотировали. И это было только начало. Постепенно стала нарастать ненависть, а права, которые семья всегда считала само собой разумеющимися, отнимались у них одно за другим. Вскоре детям пришлось бросить школу, семья больше не могла содержать себя за счет предпринимательской деятельности.
Чтобы выжить, Вильгельм вместе с двумя старшими сыновьями какое-то время ездил по провинции и продавал крестьянам кастрюли. Они кое-как перебивались, но не более, вели жизнь бесправного низшего класса, и каждому было позволено их пинать. Протестовать или сопротивляться, как раньше, когда Хайнц с Георгом дрались с нацистами на улицах, теперь было запрещено, и за это полагалось суровое наказание. Поскольку в обществе не было ни единой группы, которая приняла бы их сторону, семья поняла, что пора искать способ уехать из Германии. В результате Хайнц и мой дедушка начали работать учениками в фермерском хозяйстве, младшая сестра Марианна вступила в еврейскую “Молодежную алию”, а старший брат Георг стал руководителем этой организации, боровшейся за возможность эмиграции в Палестину.
От меня, выросшего в мирных условиях, их история бесконечно далека, но она меня пугает. Особенно учитывая политическое развитие в значительной части Европы, где нацизм снова считается в порядке вещей, а экстремистские партии получают все больший вес. Причем происходит это не только в странах, испытывающих экономический кризис, подобно Германии двадцатых годов, но и в нескольких наиболее благополучных, процветающих государствах.