Не знаю, как повел бы себя дедушкин старший брат Георг, доживи он до этого. Возможно, сложил бы чемодан и уехал. Во всяком случае, именно так он поступил тогда. И в отличие от младших братьев, ему таки удалось, вопреки проводимой британским мандатным правительством ограничительной политике по вопросу приема беженцев, в 1938 году попасть в Палестину. Там он прожил десять лет. Женился, обзавелся дочкой и развелся. Потом сражался в рядах британской армии, и в Западной Африке, и в Египте. Встретил новую женщину, женился во второй раз и осенью 1947 года узнал, что скоро опять станет отцом. Все, казалось, складывалось удачно. Конечно, шла гражданская война, но Израиль после прекращения британского мандата в Палестине должен был стать самостоятельным государством. Прибежищем для всех евреев мира.
Однако рождение нации получилось, мягко говоря, драматическим. На следующий день после окончания британского мандата и провозглашения независимости 14 мая 1948 года на Израиль напали пять арабских стран с целью уничтожить еврейское государство.
Подобно большинству мужчин, Георг сражался за свободу своей страны в объединенной еврейской армии. 23 мая, когда его жена могла родить в любой момент, грузовик с Георгом и его людьми попал под обстрел. Они двинули вперед в надежде спастись от снарядов, но тут увидели группу бегущих по дороге из последних сил израильских солдат. Георг понял, что, если они не вмешаются, эти люди погибнут, и отдал приказ остановить грузовик и подобрать их. В тот миг, когда машина притормозила, в нее попал снаряд, и за день до рождения сына Габи старший брат моего дедушки погиб.
В нашем роду существует много подобных историй. О тех, кто наперекор судьбе все-таки избежал уничтожения, а затем погиб каким-то иным образом. Один погиб на войне, как Георг, другой утонул в результате несчастного случая, как зять брата дедушки Эрнста, а кто-то покончил с собой, что было самым распространенным. Наша шведская ветвь отличается наименьшей частотностью несчастных случаев. Возможно, потому что мы, подобно отцу, усвоили присущую нашей новой стране заботу о безопасности. Правда, сейчас мы, как уже говорилось, в отпуске, без ремней безопасности. А принимая во внимание нарастающую интенсивность дискуссии о воровстве сладостей, по крайней мере одна автомобильная авария, вполне возможно, не за горами.
– Знаешь, Лео, – говорит отец, засовывая в рот лакричный батончик, – я предлагаю тебе отныне прятать твои сладости в каком-нибудь надежном месте. Где-нибудь, куда Данни заглядывает не слишком часто. Скажем, в душе?
– Что ты, черт возьми, имеешь в виду? – возмущаюсь я.
Отец широко улыбается моему сыну.
– Смотри, как он разошелся. Он часто так заводится? Прежде чем сын успевает ответить, раздается звонок телефона. Это мама интересуется, как у нас дела.
– Сейчас я тебе расскажу, – говорит отец. – Они пукают и издеваются надо мной. Твой сын и твой внук. А еще они съели все конфеты.
– ЭТО ТЫ ВСЕ СЪЕЛ! – кричим мы с сыном с переднего сиденья с громогласностью Габи Лахмана.
8. Швед молчит
Итак, мы продолжаем путь на юг, через провинцию Смоланд с ее лесами, красными домиками и немецкими туристами, ищущими Lebensraum[17]. На самом деле, их на дорогах так много, что поневоле начинаешь подозревать, что немцы решили осуществить то вторжение, которого так боялись мои родственники во время Второй мировой войны. Но на этот раз оснований для беспокойства, разумеется, нет, ибо, насколько я понимаю, они буквально обожают нас, наши озера и лосей, а также социально-реалистические детективные романы, написанные мрачными стариками. В их любви ко всему шведскому вообще-то нет ничего странного. Между нашими странами уже давно сложились прочные отношения, а наши культурные, политические и экономические связи имеют давнюю традицию. И началось это задолго до мировых войн и уничтожения евреев. На самом деле, к моменту прихода Гитлера к власти немногие из европейских стран состояли в таких хороших отношениях с Германией, как Швеция. Стало быть, выработать линию поведения, когда правда о деяниях нацистов стала просачиваться наружу, было наверняка не очень-то легко. Особенно потому, что там были замешаны немалые суммы денег, которые мы зарабатывали на поставках немецкой военной машине железной руды и шарикоподшипников. Это, кстати, продолжалось еще долгое время после того, как осуществляемые немцами массовые убийства получили широкую огласку, причем невзирая на давление со стороны Англии и США. Поставки прекратились только в ноябре 1944 года, за шесть месяцев до окончания войны. Некоторые историки считают, что Швеция тем самым способствовала продлению как войны, так и уничтожения евреев.
Впрочем, легко быть умным задним числом и принимать смелые решения, когда на кону ничего не стоит. Гораздо сложнее определить линию поведения, когда старый добрый друг сбивается с пути (друг, с которым тебя к тому же связывает экономическое сотрудничество). Для Швеции ситуация вылилась в трудный компромисс. Ведь хотелось, не вступая в войну, сохранить хорошие отношения с торговым партнером. Выходом стал наш знаменитый нейтралитет и рекомендации нашему народу воздерживаться от любых оценок действий Германии, как положительных, так и негативных. Последнее осуществлялось множеством разных способов. Например, шведский МИД ставил гриф “секретно” на сообщениях о массовых убийствах евреев и уничтожении их в газовых камерах. А большинство шведских газет писало, что это “внутреннее дело Германии” (“Свенска дагбладет”) и что “шведской прессе следует воздержаться от демонстративного проявления симпатий и антипатий по отношению к иностранным режимам” (“Гётеборгс постен”). Гражданам советовали попросту молчать о том, что могло повредить нейтральной Швеции, поступая так, как выразилось Государственное информационное управление в своей знаменитой кампании 1941 года: “Швед молчит”[18]. Само собой, были и исключения – те, кто говорил то, что думал. Наиболее известный пример – главный редактор газеты “Гётеборгс хандельс о шёфартстиднинг” Торгни Сегерстедт, который своей критикой нацизма и Гитлера доводил немецкое руководство до белого каления. Однако даром это пройти не могло. Сегерстедта, в частности, обвиняли в том, что он ставит под угрозу нейтралитет Швеции, его бойкотировали рекламодатели, в него плевали на улице, его называли изменником родины и даже предостерегал наш тогдашний король (честно говоря, лучше бы он сосредоточился на более традиционных королевских обязанностях). Тем не менее главный редактор продолжал, несмотря на сопротивление, писать о нацизме, который он откровенно ненавидел. Но вот маятник времени качнулся в другую сторону, война закончилась, и Сегерстедт превратился в национального героя, превозносимого за образцовое гражданское мужество, – к сожалению, он к тому времени уже умер. Но в его честь все-таки назвали несколько улиц и установили несколько памятников. Кроме того, память о нем и поданном им примере по-прежнему жива. Ибо теперь мы, шведы, действительно больше не молчим. Нет, мы усиленно пишем в блогах и со всей страстью высказываем свое мнение на всевозможных анонимных интернет-форумах. Военное снаряжение мы тоже не продаем. По крайней мере, воюющим странам или диктатурам (за исключением тех, которые обещают его не использовать). Кроме того, у нас, невзирая на произошедшее под конец войны, как уже говорилось, снова очень хорошие отношения с Германией.
Как выглядят наши отношения с Польшей, я толком не знаю. Постепенно увидим. Поездка туда, во всяком случае, пока складывается удачно и становится еще лучше, когда по третьему каналу радио, где-то между городами Сёдерчёпинг и Вестервик, обнаруживается программа, посвященная одной из любимых групп Лео, First Aid Kit. Программа интересная. Народ звонит и задает вопросы, а сестры-певицы отвечают. Когда мы подключились, их как раз спросили о том, как они пришли к музыке. – Для нас это всегда было естественным, – говорит одна из девушек.
Дальнейших ее слов мы не слышим, поскольку их заглушает скептический голос с заднего сиденья.
– Всегда было естественным? – удивляется отец. – Сколько же им лет? Пятнадцать?
По радио сестры продолжают рассказывать. Теперь о том, как они пишут песни. Говорят, что исходят из собственных ощущений и что песня является способом ими поделиться. Тогда те, кому доведется пережить то же самое, возможно, будут чувствовать себя менее одинокими.
– Сколько же им все-таки лет? – снова спрашивает отец. – Тринадцать?
Он пускается иронизировать на полную катушку, и дальше, вероятно, будет еще хуже. Поскольку девушки принимаются говорить о том, что записанный диск подобен выпущенному в мир ребенку, а на такую метафору отец вполне способен наброситься, как голодный крокодил. Но тут он слышит, что девушек в турне обычно сопровождает их папа, и это производит на него гораздо большее впечатление.
– Почему бы тебе не взять с них пример? – спрашивает он меня. – Тебе бы следовало почитать отца, а не издеваться над ним.
– Я стараюсь. Разве я не заказал массу завтраков со шведским столом?
– Да, – соглашается он, – это, по крайней мере, шаг в правильном направлении. Хотя тебе еще многому предстоит научиться.
Кстати о завтраках, Лео явно всерьез проголодался, что вообще-то не слишком странно, поскольку уже третий час.
– Скоро надо будет остановиться и поесть, – говорю я.
– Что? – удивляется отец. – Опять?
– Мы с самого утра ничего не ели.
– Ничего подобного. Разве мы не ели мороженое в Сёдерчёпинге?
– Мороженое ел ты, а мы нет. И кстати, мороженое – это не еда.
– Ты говоришь как моя жена, – возмущается отец. – К тому же мы еще ели лакричные конфеты. На них вполне можно немного продержаться.
– Четыре конфетки – это не еда, – возражаю я, начиная действительно напоминать себе маму.
– Мне этого достаточно, – говорит отец. – Не понимаю, почему вам надо все время есть.
– Это называется ланчем.
– Если станете продолжать в таком духе, будете выглядеть как шары.
– Лео девять лет, и ему необходимо обедать. И кстати, от регулярных приемов пищи не жиреют. Если, конечно, не сидеть сиднем.
Будучи не в силах сдержаться, я разражаюсь длинной, несколько нравоучительной тирадой о важности сбалансированного питания для хорошего самочувствия. Когда я заканчиваю, отец смотрит на меня таким взглядом, какой бывает у посетителей зоопарков, увидевших какое-нибудь особенно удивительное животное. Например, утконоса.
– Вот оно что, – произносит он. – Хотя я все равно не понимаю, почему вы вечно так голодны. Может, у вас глисты?
– Глистов у нас нет, а в регулярном питании нет ничего плохого, – мрачно отвечаю я.
– В таком случае я с удовольствием съем еще конфетку.
– Они закончилась, – говорю я. – Ты все съел.
– Вот как, – вздыхает отец. – Ну, тогда я еще немного вздремну.
И он в самом деле засыпает.
Вы, возможно, слышали, что в тибетском буддизме существует направление, которое называется crazy wisdom[19], и, насколько я понимаю, оно ставит своей задачей просвещение людей путем сбивания их с толку. Нарушая общепринятые нормы и используя неожиданные методы, учеников будто бы подводят к пониманию истинной природы мира. Этот метод также хорош, если человек, подобно наиболее известному мастеру данного направления Чогьяму Трунгпе, является реинкарнированным ламой, но тем не менее хочет пить спиртное и спать с множеством разных женщин. Впрочем, человек, представлявший собой лицо этого движения и распространявший его идеи в США в 1970-е годы, был далеко не первым, кто верил, что растерянность может привести к пробуждению и сомнениям, а затем к ясности. Истории о подобных святых безумцах встречаются в народных сказках во всех концах мира. Наиболее широко известны рассказывающиеся по всему Среднему Востоку истории о Ходже Насреддине. В одной из них, которая мне особенно нравится, Ходжу пригласили в одну деревню прочесть проповедь. Он вышел к собравшемуся на площади народу и стал ждать, пока наступит тишина. А потом спрашивает:
– Вы знаете, о чем я собираюсь рассказывать?
– Нет! – кричит народ.
– Вот как, – говорит Ходжа Насреддин и объясняет, что в таком случае у него нет желания читать проповедь, раз народ настолько не заинтересован, что даже не потрудился узнать, о чем он будет рассказывать.
И с этим он удаляется.
Народ деревни считает ситуацию страшно неловкой и всячески умоляет его вернуться и предпринять новую попытку. Ходжа Насреддин соглашается и на следующий день вновь появляется на площади.
– Вы знаете, о чем я собираюсь рассказывать? – спрашивает он.
– Да! – кричит народ.
– Вот как, – говорит Ходжа Насреддин и объясняет, что в таком случае не хочет тратить их драгоценное время на рассказ о том, что им уже известно.
Тут жители деревни, как вы понимаете, окончательно растерялись. Несмотря на это, они пригласили мудреца еще раз. Теперь они уже основательно подготовились, составив план, как заставить его рассказать то, что он собирался. Поэтому, когда Ходжа Насреддин на следующий день предстал перед ними, они точно знали, как им действовать.
– Вы знаете, о чем я собираюсь рассказывать? – спросил он.
– Да! – закричала половина собравшихся.
– Нет! – закричала вторая половина.
Ходжа Насреддин немного помолчал, глядя на деревенский народ, а затем сказал: – Вот как, но в таком случае та половина, которая знает, о чем я собираюсь говорить, может рассказать той, которая не знает.
И с этим он удалился.
О том, является ли мой отец шведским аналогом Ходжи Насреддина, мы, пожалуй, умолчим, но он так меня запутывает, что я никогда толком не понимаю, что он имеет в виду и говорит ли он всерьез или в шутку. И хотя порой его манера развлекает, через какое-то время она может стать немного утомительной для такого не вполне просвещенного человека, как я. Поэтому иногда я предпочитаю способ общения, принятый в семье мамы, – он куда более воодушевляющий. Там не прибегают к скрытой иронии или дипломатическим уловкам, а говорят без обиняков. Все как есть или, по крайней мере, как оно представляется данному человеку. Ибо если у тебя есть свое мнение, его следует высказывать. Независимо от того, касается оно чьей-то неудачной прически или того, что кто-то из родственников чуть слишком располнел. Такая форма общения, естественно, тоже иногда несколько напрягает, но во всяком случае тут не возникает никаких сомнений по поводу того, что о тебе думают. А это прямая противоположность шведскому коду беседы, когда первейшая цель, судя по всему, – ни в коем случае не обнаружить своего истинного отношения к собеседнику.
Этот феномен хорошо определил мамин брат, когда мы с ним встретились некоторое время тому назад. Он сказал, что в детстве никогда толком не понимал, что происходило дома у его друзей. Были их родители в хорошем настроении или в плохом. Радовались они его приходу или хотели от него побыстрее отделаться. По ним было не видно. Вычислить настроение моей бабушки, по его словам, было по сравнению с этим детской игрой.
– Никаких проблем не возникало. Если тебе, как только ты переступал порог, давали пощечину, ты сразу знал, что мама в плохом настроении.
В семье бабушки Хельги всегда присутствовала масса эмоций и жизнь била ключом. Их дом был вечно полон народа: люди приходили в гости, ели и оставались ночевать. Причем в таких количествах, что моя мама с сестрой и братом в шутку называли свой дом “Отель Лахманов”. У них гостили родственники, друзья и покупатели магазина автомобильных радиоприемников, которых дедушка приглашал домой поужинать. И всегда, как любит говорить бабушка, оставалось много грязной посуды и велись такие громкие споры, что соседи обычно приходили убедиться, что они не дерутся.
Да, в доме маминых родителей жизнь действительно всегда била ключом. Настолько, что дедушкин отец, торговец Вильгельм Лахман, под конец не выдержал. А ведь к этому времени ему довелось повидать в жизни многое. Его магазин в Бреслау бойкотировали, а затем отобрали. Он выжил, побывав в Бухенвальдском концлагере. И за день до начала Второй мировой войны, оставив дом и все имущество, вместе с женой Хертой бежал в направлении Италии. Организовать это было нелегко. Супруги остались без денег, а доступа к своим накоплениям они не имели, поскольку немцы заморозили их счета. Бегство стало возможным лишь благодаря родственнику из США, который положил на их имя некую сумму в итальянский банк. Пара собиралась пересечь границу, забрать деньги и затем каким-нибудь образом добраться до Палестины.
Поначалу все шло по плану. Дедушкиным родителям удалось попасть в Италию и забрать положенную на их имя сумму. Дальше получилось хуже. Оказалось, что у Херты рак, и она быстро начала слабеть.
Херта Лахман умерла в Триесте. Муж похоронил ее и отправился пешком через всю страну. Он миновал немецкие и английские воинские подразделения и наконец добрался до лагеря беженцев в Бари. К тому времени Вильгельму было почти шестьдесят лет, и как ему удалось выдержать переход длиной более тысячи километров, неизвестно. Эти истории он унес с собой в могилу. Каким-то образом он все-таки уцелел и отправился на пароходе в Палестину, но на границе его не пропустили, и он угодил в лагерь беженцев на Кипре. Там он просидел больше года, прежде чем дедушкиному старшему брату Георгу удалось переправить его в землю обетованную.
В Палестине Вильгельм поселился у дочери Марианны (которая сумела эмигрировать через “Молодежную алию”), но после гибели Георга ему захотелось повидаться с остальными детьми. Мой дедушка с братом Хайнцем откладывали каждую крону и в конце концов смогли привезти своего отца сюда. Швеция Вильгельму очень понравилась, и через три года, когда ему исполнилось семьдесят, он снова приехал к сыновьям. После третьего посещения, в 1956 году, ему захотелось остаться в Швеции навсегда.