Исследования показали, что те раненые в сердце, которых успели доставить в хирургический стационар, должны жить. Не всякое ранение сердца смертельно. Пострадавшие погибают, если ранящий снаряд повреждает проводящие пути органа, и сердце просто перестает сокращаться. Или если кровь, изливающаяся в сердечную сумку (перикард), переполняет ее — тогда сердце останавливается, не в силах больше работать, наступает так называемая тампонада. Ее чаще всего вызывают небольшие раны, проникающие в полость сердца. Если в перикарде дырка широкая и кровь изливается в свободную грудную полость, тампонада не наступает, и человек какое-то время живет с раной в сердце.
Похоже, в кино про мушкетеров нам показывают одних виртуозов, которые незамедлительно попадают в проводящие пути сердца. Раз — и готово! Гвардеец кардинала мертв! Браво!
У Коли Ваха заточка пробила переднюю стенку сердца, раневое отверстие было невелико, излившаяся в перикард кровь вызвала тампонаду и остановку сердца. Дырку в сердце я ушил, хотя это тоже было довольно сложно. Сердце сокращалось и билось — а вы попробуйте ушить вибрирующий орган! Да так, чтоб нить шва не захватила собственные сосуды сердца (иначе будет инфаркт), прошла все слои и не попала в полость органа (могут тромбы налипнуть), и затянуть так, чтоб не прорезалось. Вот сколько нюансов! А ошибка убьет человека.
Я был хорошо подготовлен теоретически, видел в ординатуре работу кардиохирургов, поэтому операцию у Ваха провел успешно. На следующий день бандит уже пытался вставать. На второй — начал заигрывать с медсестрами, на третий пытался ухватить их за ягодицы, а на четвертый сбежал, не сказав спасибо. Вроде медсестры видели у больницы каких-то подозрительных типов, интересовавшихся Вахом.
С каждым днем мой опыт рост, и я уже и думать забыл, что приехал сюда на время. Несмотря на всю тяжесть и ответственность, давившую на меня, работа районного хирурга очень мне нравилась.
Стали поступать пациенты, избитые бейсбольными битами. Но когда привезли бомжиху с огнестрельным ранением плеча, я понял, что мир перевернулся.
Оказывается, все помойки в округе были поделены между бичами — так в «Золотом теленке» дети лейтенанта Шмидта поделили территорию страны. И всякий посягнувший на святое получал по заслугам. Организованная преступность дошла и до самого дна нашего общества.
Пострадавшая ранним утром обшаривала контейнер возле рынка в поисках «пушнины» — так бомжи называют стеклотару, — и нарвалась на тех, кто «держал» эту помойку. На первый раз ее побили и изнасиловали, но она не угомонилась и через пару дней повторно наведалась туда. Теперь ее встретили картечью. Заряд самодельной дроби, выпущенный из самопального ружья, пробил кожу бомжихи и застрял в мягких тканях, не достав до кости.
Ранение было не смертельным, но сам факт того, что уже и помойки поделили, а бомжи отстаивают свои интересы с оружием в руках, заставил меня задуматься. Куда мы катимся? Менялось все, и мне, воспитанному при советской власти, нелегко было приспосабливаться к новой жизни. В мегаполисах к этому уже давно привыкли, а здесь все только начинало развиваться.
Очередного бандита привезли сильно пьяным. Крепкий, коротко стриженный, с массивной золотой цепью на шее, со спины он напоминал человека. Пьяного, но человека. А когда я увидел его спереди, то вспомнил анатомический атлас.
Уроженец этих мест, он несколько лет назад уехал в город, поступил на факультет физкультуры и спорта областного пединститута, там вступил в организованную преступную группировку (ОПГ) и дослужился в их рядах до бригадира братков. Сегодня утром он на крутом джипе и с кучей подарков приехал навестить папу с мамой. Похвально, но пить-то зачем? А мужик напился и полез к собаке в конуру — здороваться. А там сидел какой-то двор-терьер, смесь овчарки с крокодилом. И грызанул мужика всей пастью, смяв ему лицо в комок. Друзья-соратнички, приехавшие с пострадавшим, сразу приволокли его к нам.
На столе в перевязочной лежал атлет без лица. Вместо физиономии у него были только лицевые мышцы. «Вот круговые мышцы глаз, вот мышца гордецов, вот круговая мышца рта, вот глазные яблоки, ишь как белки сверкают. Все видно!»
Помню, на занятиях по анатомии, в мединституте, мы с большим трудом препарировали лицо трупа. Дело в том, что мышцы лица — особенные. Все поперечно-полосатые мышцы начинаются на костной основе, на ней же и заканчивается. А мимические — нет! У них один конец начинается на кости, а другой вплетается в кожный покров лица. Поэтому их и сложно выделить. А тут собака одним укусом выделила все мышцы сразу — чудеса!
Там, где раньше был нос, примостился кожный узелок, оказавшийся лицом. Я приложил его к голове пострадавшего и попытался растянуть, чтобы определится с дальнейшей тактикой.
Браток ужасно мешал мне. То ли от принятого алкоголя, то ли от эректильной[17] фазы шока, которая характеризуется возбуждением, но он не давал мне работать. Он крутил своей франкенштейновской головой, пытался подмигнуть медсестрам и извергал комплименты негерметичным ртом, из которого постоянно выливались слюни.
Складывалось впечатление, что этот человек пришел в солярий позагорать, а не был доставлен с тяжелейшей челюстно-лицевой травмой. Никакие уговоры на него не действовали. Лишь когда он в очередной раз крутанулся и лицо упало на пол, до меня дошло: он не знает, что с ним!
— Любовь Даниловна, принесите, пожалуйста, зеркало, да побольше! — попросил я медсестру.
— Зашем шеркало? — прошамкал браток, пуская слюни дырявым ртом.
— Сейчас узнаешь!
— Вы шо, в натуле! Давай шей! Чего там шил!
— Ты не даешь работать! Все время дергаешься.
— Да мне не болно, док! Просто тут у вас такие девшонки щудные!
— На, любуйся, это ты! — сунул ему под нос принесенное зеркало.
— Это я? — выдавил браток и затих.
Надо отдать ему должное, он ни разу не пикнул, хотя я все делал под местным обезболиванием. Давать наркоз было нельзя: он только что поел и мог захлебнуться рвотными массами во время релаксации. Ждать три часа, пока пища уйдет из желудка в кишечник, было некогда: лицо могло омертветь, а от промывания желудка пациент отказался.
Итак, я расправил лицо по ширине и длине. Кое-где не хватало фрагментов — по-видимому, их вырвали собачьи зубы. Я отмыл раны, обколол антибиотиком и наводящими швами подшил лицо на место.
— Все, дальше надо ехать в область в челюстно-лицевую хирургию, здесь нужен специалист узкого профиля, — пояснил я браткам, ожидавшим в коридоре.
— И когда его можно везти?
— Немедленно! Чем быстрее, тем лучше для него, я сделал все, что мог в этих условиях.
— Спасибо, доктор. Мы твои должники.
Больше я их не встречал и не знаю, чем закончилось лечение.
Лет через пять я был на похоронах однокурсника, трагически погибшего в автокатастрофе. На кладбище я увидел ряд гранитных стел с фотографиями в полный рост. По датам жизни и смерти было видно, что те, кому поставлены эти памятники, не дожили и до тридцати. Две фотографии показались мне знакомыми: на одной был человек, который сказал мне тогда спасибо, а второй был с лицом, которое я когда-то пришил на место.
Еще как-то раз к нам привезли молодого парня. Он возвращался домой в райцентр из Фроловки от родителей. По пути подобрал двоих голосовавших на дороге. Те сели сзади и, не доехав километра до поселка, выстрелили водителю в спину прямо через сиденье автомобиля. Раненого выкинули из машины, а сами скрылись в неизвестном направлении (позже милиция нашла сгоревший автомобиль километрах в ста от места происшествия). Раненого привезли к нам. Заряд дроби разворотил ему правую почку и кишечник. Пока собирали операционную бригаду, пострадавший умер, не приходя в сознание.
Вот другая история. Плотник Филиппов почти год трудился на заработках в городе, строил дома богатым людям, а получив расчет, из экономии пробирался домой, в деревню, на попутках. Родным в подарок он вез видеомагнитофон. До дома оставалось рукой подать — и машина, в которой он ехал, заглохла. Водитель вышел, открыл капот, попросил Филиппова помочь. Плотник тоже вышел из машины — и дальше ничего не помнит: получил по голове и отключился.
Нашли его чисто случайно проезжавшие той же дорогой колхозники. Остановились отлить, зашли в кусты и остолбенели. Земляной холм, который они вознамерились было окропить мочой, внезапно зашевелился и застонал. Колхозники начали копать — и обнаружили Филиппова. С открытой черепно-мозговой травмой его доставили в хирургию. Убийцы не стали добивать жертву, а живьем (!) зарыли в землю. Лень было копать могилу глубоко, прикопали работягу так, что он даже не задохнулся.
Филиппов долго болел, но поправился. Соседи по палате скинулись ему на билет до дома, так как все деньги и видик украли разбойники.
У меня много подобных историй…
Старожилы говорили, что такого беспредела прежде не было никогда. Даже после войны, когда у всех осело оружие, не было столько убийств и разбоя. Случались драки, кражи, иногда кто-то по пьянке тонул или разбивался на машине, но убийств не было. А когда на экраны в огромном количестве выплеснулись боевики и «стрелялки», убийства стали нормой жизни.
Практически каждый день можно было услышать о том, как кого-то зарезали или кого-то пристрелили. Львиная доля убийств совершалась кухонными ножами. И дело было не в орудии, а в людях.
В нашем районе есть деревни, где живут переселенцы с Украины, многие приехали еще при царе. Их населенные пункты именуются по названию тех мест, откуда прибыли их предки — Борисполь, Белая Церковь, Виницино и др.
Удивительно, но старшее поколение этих деревень сохранило не только уклад украинских сел начала XX века, но и свой язык. Довольно часто попадались бабушки, которые говорили на чистой мове и не знали русского языка. В паспорте же у них стоял только год рождения — 1921, 1922, 1923… Месяца и дня не было. За семьдесят с лишним лет своей жизни они не выезжали дальше райцентра. Дети рождались регулярно, а регистрировали их, когда время находили, чаще после уборки урожая. А почему числа и месяц не ставили? Не знаю.
Такой островок старой Украины на периферии России! Эти люди сумели сохранить не только язык и культуру, но и нравственность, для них воровство было самым большим преступлением. До развала Союза они не запирали дома. Зачем? Кругом были свои.
При советской власти все были примерно одного достатка. В ботинках типа «прощай, молодость» и кроликовых шапках, я помню, щеголяла вся наша школа. Сейчас, когда общество резко расслоилось и появились олигархи и безработные, изменилось и сознание людей. Мои сверстники в детстве мечтали быть космонавтами; десятилетние дети конца девяностых — бандитами или банкирами.
Я ездил по деревенским школам с медосмотром. Раз в год бригада врачей в составе окулиста, лора, хирурга, гинеколога, педиатра выезжала проводить профилактические осмотры в сельские школы и детсады.
Дети — это зеркало семьи. Осенью 1995 года район еще работал, дети были сытые, ухоженные, в новенькой одежде. Через год большинство школьных столовых закрылось, одежда прохудилась, с бледных лиц детей исчезли улыбки.
Я осматривал детей на предмет грыжи передней брюшной стенки; для этого как минимум нужно было приспустить штаны или колготки. Многие дети смущались, и я не понимал почему. После учителя объяснили, у большинства детей просто не было трусов, и они жутко стеснялись этого факта!
Девочки, у кого уже начались месячные, делали прокладки из застиранных вафельных полотенец, наверное, перешедших к ним по наследству от старших сестер. Гинеколог вздыхала, глядя на эту ветошь.
Денег в колхозах не было. Зарплату выдавали зерном, сеном, комбикормом. Выкрутишься, продашь — будут деньги. А кому продавать, если у соседа то же самое? Вот родители и экономили на трусах, майках и прокладках.
Кроме медосмотров школ, я два раза сидел в военкомате на призывной комиссии, правда, это было уже позже, когда я сам стал заведовать отделением. Помню одного призывника — крепкого, здорового, аж рвущегося в армию. Я ему в деле поставил «А», это значит «годен без ограничений». Все специалисты поставили «А», а психиатр застопорила:
— У него три класса всего образование, может, он дебил? Его обследовать надо!
И военком с ней в унисон:
— Не возьмем мы такого в армию! Там техника, электроника. Куда он с тремя классами?
Тут мамаша парня заскочила в кабинет, типично деревенская хабалка:
— Как это не возьмете? Он здоровый парень! Берите его в армию!
— Да поймите вы, мамаша, не можем его взять, он малограмотный!
— Какой такой малограмотный, его дед два класса закончил и до Берлина дошел! Вся грудь, вона, в орденах!
— Тогда время другое было!
— Ничего не знаю! Мужа у меня нет, а детей трое! Я на этого картошку не заготавливала! Знала, что в армию пойдет, и там на всем готовом будет, продала его долю! Забирайте! У меня все рассчитано! Чем я его кормить буду?
Не знаю, чем там все у них закончилось, так как это был последний день работы призывной комиссии, и я больше в военкомат не ходил, но случай показательный.
Были дети, которые не ходили в школу из-за того, что у них не было одежды, особенно зимней. Да и многие школы позакрывались. Учителя тоже бежали в город. А те, кто оставался, преподавал по несколько предметов. Много ли толку от такой науки?..
В классах сельских школ иногда бывает по 5–6 учеников. РОНО такие учебные заведения прикрывает и переводит в более крупные села, до которых десятки километров. Интернаты закрывали, выделив автобус, чтоб учеников развозить. Но этот четырехколесный гроб на колесиках так часто ломается и простаивает в ремонте, что, если б он был лошадью, его давно бы пристрелили.
Вот и вынуждены дети сидеть дома, наблюдая, как папка с мамкой пьют горькую от безысходности да дерутся друг с другом, и чадам своим не забывая оплеух отвесить. Вырастут такие детишки, возмужают, окрепнут и присоединятся к родителям, да еще поколачивать их станут.
Дети предоставлены сами себе, что им на ум придет, то и вытворяют.
Толя Кудрявцев, тринадцатилетний баловник, рос любознательным мальцом. Воспитанием его никто не занимался, мама пила, папы просто не было. Слонялся Толя по деревне, как среднеазиатский кустарник перекати-поле, и не знал, куда себя деть.
То ли из озорства, то ли из любопытства, но однажды он залез на остановившийся по каким-то своим непонятным делам электровоз. Если бы Толя ходил в школу, то наверняка бы этого не сделал. В школе бы Толе разъяснили, что это очень опасно, что электровоз питается током, проходящим по проводам. Ничего этого Толя не знал, так как прервал обучение, перейдя в третий класс. Зима задалась холодная, из обуви он вырос, а купить новые валенки было не на что, все денежные пособия, выделяемые на него государством, мама пропускала через печень.
Непонятно, как озорнику удалось залезть на самую крышу локомотива. Неизвестно, какое напряжение было в тот момент в контактной сети, только Толя остался жив. От удара током вспыхнула его одежда, самого мальчика сбросило вниз, в густую траву, росшую вдоль железной дороги. Машинист сбил пламя и делал искусственное дыхание и закрытый массаж сердца до приезда «скорой».
Как-то я на себе испытал воздействие электрического тока. Заехав в новую квартиру, выделенную мне больницей, я не обнаружил в ванной комнате ни одного гвоздя, даже мочалку было не на что повесить. «Что ж я, не мужик?» — подумал я, взял молоток и гвоздь и впендюрил его в стену аккурат над душем. Через пару часов залез в ванну, намылился, прикоснулся мокрой мочалкой к свежевбитому гвоздю — а меня как шибанет! Я стоял по щиколотку в воде и видел, как синяя дуга, вынырнув из мочалки, прошла сквозь руку, туловище и, охватив ноги фееричным обручем, скрылась в воде, пыхнув напоследок легким дымком. Меня выбросило из ванны, я лбом открыл дверь и, голый и мокрый, шлепнулся на пол. Сердце выскакивало из груди, просясь наружу.
Придя в себя, я оделся и вызвал электрика. Тот долго смеялся, и я тоже, когда понял, из-за чего пострадал. Оказалось, в тот момент, когда я вбивал гвоздь, в доме, среди белого дня, отключили свет — у нас это часто бывает, поэтому и не заметил ошибки, так как пользовался в тот момент естественным освещением. И гвоздь прошел точно между двумя полярными жилами электропроводки, вмурованной в толщу стены. Если бы электричество работало, меня бы стукнуло раньше. Зато теперь я не понаслышке знал об электротравме.
Вернемся к мальчику Толе. Он получил 76 % ожогов второй и третьей степени. Не пострадали голова, пах и ягодицы. Когда я попытался переложить мальчика с носилок на стол перевязочной, то взял за кожаный брючный ремень — тот рассыпался в труху. Три дня мы без сна и отдыха боролись за жизнь пацана. Наконец стало ясно, что нам удалось вывести его из ожогового шока. Тогда мы отправили его санитарной авиацией в отделение термических поражений областной больницы. А мама его так ни разу и не пришла. Заявилась где-то через неделю, благоухая винными парами и сияя смачным синяком под левым глазом. Понять, что она хотела, нам не удалось.
Второй раз я пообщался с ней, когда Толю выписали из больницы: мать пришла выбивать сыну пенсию. Она явилась трезвая и без синяков, Толю иначе как «сыночкой» не называла. За пять месяцев, что ее ребенок провел в больнице, мать ни разу его не навестила. Но как только речь зашла о пенсии, сразу задвигалась.
Толе повезло, он выжил, хоть и стал инвалидом. У него сохранились кожные контрактуры (неподвижность) плечевых и коленных суставов. В дальнейшем предполагались еще пластические операции по устранению осложнений, но не знаю, были ли они.