Вообще-то идея хорошая. Клязьма – река со странностями, сплошные повороты-выверты. Можно целый день плыть, а оглянешься, одни и те же окрестности, только видишь их с разных сторон. А Лоле надо спешить. Две ночи не была дома. У бабушки есть причина поднять на ноги весь уголовный розыск Кедровского района.
Вот и стою я на обочине и голосую... Лола сидит у моих ног спиной к шоссе и смотрит вниз. Там, где кончается крутой склон насыпи, - берег реки, у берега маленький квадратик плота, на плоту Таня.
Визжат тормоза, останавливается вишнёвая «Лада». Водитель, полная женщина с ярко накрашенными губами, одной рукой снимает дымчатые очки, другой распахивает дверцу. Спрашивает:
– Далеко? – голос низкий и резкий.
– В Кедрово, – отвечаю я.
– Садитесь.
Я радостно машу рукой Тане. Через минуту, тяжело дыша, Таня подбегает к машине. Женщина с недоумением смотрит на меня и спрашивает сердито:
– Будем ещё кого-нибудь ждать? Но учтите, у меня не «Икарус».
Я успокаиваю её. Объясняю, что поедет один человек.
Девочки нежно поцеловались. Мне Лола протянула свою маленькую, слабую ладошку. Попрощались.
– Не забывай нас, – напутствует Таня.
– Не озоруй, – это моё напутствие.
– Танечка, а может быть, вместе поедем? – предлагает Лола.
Вот это номер. Я даже растерялся.
– Нет, Тюльпан, нет, – смеётся Таня, – я не могу оставить нашего капитана.
«Лада» стремительно отъезжает. Несколько минут мы с грустью смотрим ей вслед. Таня говорит:
– Хорошая у нас дочка была...
Вечер. Вершины деревьев золотисто-карминного цвета, а ниже, до самой воды, сумерки уже растушевали всё лёгкой голубизной. В чистом нежно-синем небе появился узкий серпик месяца. Тишина.
Мы сидим молча, спина к спине. Я смотрю вперёд, Таня – назад. Плот словно остановился.
Днём кто-то дернул меня за язык, и я сказал задумчиво:
– Так и ты уйдёшь.
– Тебе не терпится избавиться от меня? – почему-то сердито ответила Таня.
– Нет. Но... скоро Кедрово... ты говорила, что должна...
– Я должна только тебе, запомни, только тебе и никому больше в мире!
Я не стал продолжать разговор. И как это женщины умеют из комара раздуть мамонта? Талант нужен. И какой! Вот и сидим, и молчим. Только спины нас соединяют.
Темнеет.
Темнеет.
Впереди река расходится на два узких рукава. По которому плыть? По течению. А пока нас несёт к тёмному пятну на середине. Ближе, ближе. Если нас прибьёт к нему, значит, так надо. Остаётся метров пять, и вдруг я различаю на берегу фигуру человека и тут же слышу мягкий баритон:
– Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят.
Таня вздрагивает и оборачивается. Я спокойно сплёвываю в реку. Лёгкий толчок. Приехали. Что дальше?
Мужчина подходит и добродушно обращается к нам:
– Добрый вечер, молодые люди! Не откажитесь от приглашения в гости. Я на этом острове один, вот уж два дня закидываю удочку и мечтаю поймать золотую рыбку. Но клюют простые рыбки, как раз на уху.
Пока он говорит, я с интересом рассматриваю незнакомца. Невысокий, широкоплечий, одет в тренировочный костюм с белой полосой на груди. Лицо, обрамлённое светлой бородой и усами, приветливо и спокойно. Только глаза прищурены и брови у переносицы иногда вздрагивают, словно в усмешке. Весёлый старичок. Впрочем, какой он старичок – что-то около сорока.
– Таня, ты как? – спрашиваю я.
– За, – охотно отзывается она.
Мы пошли за незнакомцем и шагов через десять остановились у неглубокой ямки, в которой светились угли костра, над ними висел закопчённый овальный котелок. Подбросили сучьев. Пламя ожило.
Далеко за полночь…
После ухи, к которой мы приложили часть своих припасов, Пётр Сергеевич (так звали бородача) достал термос, покачал его и многозначительно посмотрел на нас.
– Неплохо бы, – догадался я.
Всем досталось граммов по сто. Вино было красное, почти чёрное, сладкое, густое и обжигающее. Словно посветлело вокруг, и сразу расхотелось спать.
– Вы кем работаете? – поинтересовалась Таня.
Пётр Сергеевич почему-то смутился:
– Видите ли ... я преподаю...
– А Саша тоже, он учитель русского языка и литературы, – обрадовалась Таня.
– Но у меня другой профиль, я... преподаю... гомилетику.
Таня вопросительно посмотрела на меня. Я пожал плечами, мол, не знаю. И почему люди думают, что учитель – это ходячая энциклопедия?
– Гомо – человек, летика, лета – время, – стала анализировать Таня, – это, наверное, что-то из истории.
– Из истории, – усмехнулся бородач, но объяснять ничего не стал.
– Ой, звезда взлетела! – вскрикнула Таня и показала рукой в воду. Я не сразу понял, она имеет в виду отражение звёзд в реке. Я пошутил:
– Звезды падают вверх. Чудеса,
– Да, кстати, Саша, а ты рассказываешь в школе ребятам о чудесах? – спросил Пётр Сергеевич.
– Они не верят.
– Не верят? Напрасно. Чудеса – это интересно.
– А вы верите? – по-детски удивилась Таня.
– А почему бы и нет? Вот, например, почему земля вертится? Кто её раскрутил? Не знаете. И я не знаю, А может быть, Бог?
– Но Бога нет, – растерянно сказала Таня.
– Совершенно верно, – улыбнулся бородач. - А вот другое чудо. Всем известно, что человек состоит из химических элементов тех же, что и земля. Вот эта серая, тёплая земля, – Пётр Сергеевич торжественно поднял крепко сжатый кулак. Чуть расслабил пальцы, и между ними тоненькими струйками стал стекать песок.
Сдунув оставшиеся песчинки с ладони, Пётр Сергеевич продолжил свой рассказ, неторопливо, как будто равнодушно:
- Следовательно, я, ты, Саша, ты, Таня, все люди – это золото, железо, кремний, водород, вся таблица Менделеева. Но разве золото, кремний, вода могут радоваться, грустить, ненавидеть? Чего-то не хватает. Чего?
– Головы, – не задумываясь ответила Таня.
– Ерунда. С её функциями даже лучше справится электронная машина. Уже сейчас машины умеют играть в шахматы, сочинять музыку, говорить, запоминать. А что будет лет через пять? Машины научатся разрешать и житейские проблемы. Ведь решение этих проблем – та же математическая задача: сложить отдельно плюсы, отдельно минусы, из суммы плюсов вычесть сумму минусов, и ответ готов. Но ведь когда мы решаем задачу, мы не плачем, не смеёмся. И вообще чем человек хладнокровнее в этот момент, тем вернее он находит решение. А люди смеются; к сожалению, всё ещё плачут и ненавидят, и любят. Вот и оказывается, что должно быть в человеке что-то таинственное, что одухотворяет его.
– Уж не душа ли? – скептически заметил я, – но её никто не видел.
Бородач усмехнулся.
– Ну и что, что не видел? Один человек сказал: «Я резал мозг, но не видел в нем ума, резал сердце, но не встречал в нем любви».
– Любви вообще нет, – отрезала Таня и покраснела. – Сейчас единственным доказательством любви стала фраза «Выходи за меня замуж», а самое страшное, что женщины довольствуются и этим.
Я с укоризной глянул Тане в глаза. Пётр Сергеевич заметил это и сказал:
– Вам, молодым, видней, но я хочу рассказать одну сказку.
Таня усмехнулась злорадно:
– Теперь про любовь только сказки и остаётся загибать... Такие уж времена.
Пётр Сергеевич не обиделся, и продолжил спокойно и тихо:
– …А может быть, это и не сказка даже. Мне рассказал один знакомый, а он услышал её ещё от кого-то. И, вероятно, пока эта история переходила от человека к человеку, в ней перемешалось и явное, и сказочное. Послушайте...
БЕССМЕРТИЕ
Ты говоришь, что сейчас любовь стала проще. Люди просто сходятся, просто расходятся, потому что наш век оставил на чувства очень мало времени: учёба, работа, дальние дороги, новые встречи, впечатления, и где уж тут по достоинству оценить находки и утраты.
Да, времена Дафниса и Хлои, Тристана и Изольды, Ромео и Джульетты давно прошли, но не грусти об этом. Они были просто люди. Оглянись. И тебя окружают люди, обыкновенные люди, знакомые и незнакомые. И вот что случилось с ними однажды.
В одном городе жили два друга, Константин и Александр. Это были красивые, сильные, умные ребята, настоящие богатыри. Они любили небо, как и все лётчики, и одну очень юную девушку, потому что в груди их бились самые обыкновенные сердца. Но так уж ведётся: любовь – счастье для двоих и мука для третьего. Даже сердце бьётся сдвоенными ударами. Долго сужала своё сердце девушка и однажды впустила в свой дом Александра.
На свадьбе было много гостей. Они с удовольствием пили, пели и кричали «Горько!», и только Константин молча сидел за дальним концом стола и с грустью смотрел на новобрачную.
– Почему ты так странно смотришь на мою жену? – с улыбкой спросил Александр.
– Я люблю её, – громко и спокойно ответил друг.
В комнате стало тихо. А они стояли, два богатыря, смело и честно глядя друг другу в глаза.
В комнате стало тихо. А они стояли, два богатыря, смело и честно глядя друг другу в глаза.
– Уходи, – сказал Александр.
И друг ушёл.
Но недолгим было счастье молодожёнов. Беда идёт, как хозяйка, для неё все двери открыты. На третий день после свадьбы, двадцать второго июня, началась война.
В ночь перед отъездом на фронт Александр, как маленькую девочку, носил на руках свою жену и нежно говорил ей что-то, понятное лишь очень любящим людям. Она так и уснула у него на руках, а он простоял неподвижно всю ночь, боясь нарушить её сон.
Когда прохладные синие стёкла окон стали розоветь, в дверь громко постучали. Женщина проснулась, соскользнула с рук мужа, распахнула дверь и увидела Константина.
– Нам пора, – сказал он сурово, боясь взглянуть в огромные, испуганные глаза своей любви, повернулся и медленно стал спускаться по лестнице.
Женщина с отчаянием захлопнула дверь. С минуту в растерянности стояла посреди комнаты, потом подошла к стене и остановила часы.
– Иди, – сказала она мужу, – иди и будь спокоен. Знай, одному тебе я разрешу снова пустить их. Теперь только удары моего сердца будут считать долгие часы нашей разлуки. А если ты не вернёшься, я остановлю своё сердце, как этот маятник.
И она отвернулась, чтобы не видеть, как уходит из дома её муж.
Кто забудет, каким жестоким и упорным был наш враг, сколько пепла, крови и слёз пало на нашу землю. Тысячу четыреста восемнадцать дней шла война. Тысячу четыреста восемнадцать дней в дверь квартиры той женщины не стучал почтальон. А она и не ждала его стука. Она ждала свою жизнь.
И вот, когда в небе над городом расцвели красивые букеты последнего победного салюта, женщина надела своё белое свадебное платье и села под часами.
Шли дни.
Однажды вечером она услышала на лестнице тяжёлые шаги могучего человека. Так ходил один мужчина на свете – её муж. Женщина закрыла глаза и, почти теряя сознание, протянула руки к пришедшему. Открыла глаза. Перед ней стоял Константин. Огромный, суровый и совсем седой. Он внимательно оглядел комнату, не спеша подошёл к часам и… тронул маятник. Тик-так, тик-так – словно громом наполнился дом.
– Что ты сделал? – плача, закричала женщина.
– Сначала ты выслушай меня, – спокойно ответил мужчина. – Мы возвращались вдвоём, Саша и я. В тот день нам не повезло. Разогнали большую группу бомбардировщиков, пять сбили, но сгорели и два наших ястребка. Досталось и мне. И вдруг у линии фронта на нас наткнулись два фашиста. Это были отчаянные парни, и машины у них были с яркими знаками, на борту одного нарисована кобра, у другого – туз пик. Саша приблизился. Наши взгляды встретились. Моя искалеченная машина медленно теряла высоту, почти не поддавалась управлению, она могла лишь одно: кое-как доползти до нашего аэродрома. Я сказал: «Саша, ты же знаешь, чем я тебе помогу?» – и ударил кулаком по приборному щитку. «Уходи, – отозвалось в моём шлемофоне. – Прикрою».
Мы попрощались.
Саша резко набрал высоту...
Я кое-как посадил машину на своём поле, стал разворачиваться, чтобы освободить полосу для Саши, но моя калека завалилась на крыло. Ребята помогли вылезть из кабины и сказали, что Сашу ждать не надо...
Но там, в небе, в последнюю минуту он взял с меня клятву вернуть жизнь твоему времени...
Константин умолк и решительно опустил на пол свой маленький потёртый чемоданчик.
– Так поступить приказал мне твой муж...
Теперь вы спросите меня: любила ли женщина своего мужа? Я скажу – да, больше, чем жизнь.
Вы спросите меня: счастливы ли она и Константин? Я скажу: да, счастливы. И в подтверждение этому сообщаю, что своего первенца они назвали Александром, назвали так, потому что настоящая любовь бессмертна.
ТУМАН
День странный. Куда-то пропало солнце. Берега реки (она стала шире и почти неподвижна) размыты синеватой дымкой. Во второй половине дня дымка стала гуще. Сначала в ней растаяли деревья, потом кромка берега.
– Туман, – предупредил я Таню.
– Ничего, до Кедрова рукой подать.
– Тебя где ссадить?
– Нигде, – почему-то сердито ответила Таня.
– Не понимаю.
– А ещё учитель русского языка. Я сказала, нигде.
– Да ну тебя, – отмахнулся я.
Мне действительно было не до её капризов. В пяти шагах кругом сплошная мгла. Стемнело. Нужно смотреть в оба. Вечера не было. Сразу наступила ночь. И вскоре впереди показалось мутное зарево. Это Кедрово. Таня предупредила – впереди два моста. Я стою впереди, на самом краю плота.
Мутная лента огней обозначила берега. Откуда-то сверху всё яснее и громче доносится шум проезжающих машин. Высоко над нами нависает редкая цепочка огней. Спереди надвигается чёрная стена. Легкий толчок. Ледорез. Руками отталкиваюсь от холодных скользких столбов. Несколько секунд кромешной темноты, и опять чуть посветлело. Первый мост позади.
Подходит Таня, прижимается к моей спине, испуганно шепчет:
– Страшно.
– Не бойся мать, не врежемся, – бодро успокаиваю её я.
– Гудит что-то.
Прислушиваюсь. Действительно, туман наполнен тихим, однотонным, тревожным гулом большого города.
Впереди – яркое жёлтое пятнышко.
Таня объясняет:
– Там островок. На нём всегда кто-нибудь есть: или рыбаки, или ребята наши.
Жёлтое пятнышко превращается в яркий косматый костёр. Вокруг него сидят несколько человек. Видны одни лица, а остальное словно врыто в землю. Сначала различаю мелодию, потом отдельные слова, потом приглушённые гитарные аккорды. Очень простенький мотив и совсем простые слова:
...А в тумане просто,
Просто затеряться,
Просто затеряться,
А найти не просто,
А найти не просто –
Это люди знают,
Это люди знают,
Часто забывают...
Костёр проплывает слева. Стихает песня. И снова плот словно зависает в воздухе. Еле сдерживаю себя, чтобы не нагнуться и не потрогать – вода под нами или пустота.
После второго моста ленточки огней превратились в цепочки. Вскоре пропали и они. Таня давно уже притихла, а тут и мне стало не по себе. Шестом осторожно гоню плот вправо. Когда-нибудь мы должны уткнуться в берег.
Неожиданно под брёвнами зашуршало. Стоп. Приехали. Сходим на берег. Словно мрачные, безмолвные часовые, один за другим появляются стволы деревьев.
Трогаю ладонью кору. Под пальцами шуршат влажные чешуйки. Сосны. Где поставить палатку? Таня бродит за мной, потом грустно просит:
– Саша, не надо пока костёр разводить, – и исчезает. Странное желание. А мне так хочется света. Только не ослепительного, мёртвого, электрического, а огня костра – живого, весёлого.
Кое-как умудряюсь поставить палатку. Укладываю на её пол сено (на плоту оно отсыреет), на сено – одеяло. Распихиваю сумки, спальный мешок, свою куртку. Всё на ощупь. Темно - как говорится, глаз выколи.
Вылезаю, оглядываюсь. Спрашиваю куда придётся:
– Ты где?
– Иди сюда, – глухо откликается Таня,
Я сижу верхом на толстом суку, опираясь спиной на ствол дерева. Сук длинный, наверное, нависает над рекой. Таня сидит амазонкой, прижимаясь спиной к моей груди. Я обнимаю Таню за пояс, чтобы не упала, чтобы было теплее, чтобы не уходила.
Вдруг Таня устало запрокидывает голову на мое плечо. Её глаза полузакрыты. Она что-то шепчет. Я склоняю голову и, почти касаясь губами её губ, шепчу:
– Что ты говоришь, что?
– Мы могли не встретиться.
– Мы не могли не встретиться.
Я осторожно целую её. Потом ещё раз, ещё, сильнее и дольше. Таня обнимает меня за шею.
– Сашенька, ты со всеми женщинами такой хороший?
– Неумная, у меня их почти и не было. Танька, поплыли завтра дальше.
– А ты сомневался? Я же...
Таня вдруг резко и с ужасом шепчет:
– Смотри!
С реки в таинственной тишине на нас медленно надвигается огромный чёрный, вытянутый вверх четырёхугольник. Слышится шорох полотна, лёгкий плеск воды. Алые паруса? Летучий голландец? Пётр Сергеевич прав, что верит в чудеса. Но чудес на свете не бывает. Таня давит на меня спиной, потом не то всхлипывает, не то тихо взвизгивает и прыгает на землю. Я за ней. Хватаю её за руку и бегу к палатке. Подталкиваю Таню внутрь, а сам задерживаюсь. Слышу шорох, треск ветвей и тут же сердитый женский голос:
– Женя, мы на берег напоролись! Ты что, слепой? Какого черта развесил этот парус? За ним же вообще ничего не видно, да и ветра нет. Разворачивай.
Раздражённый мужской голос ответил:
– Да заткнись ты, всегда всю романтику испохабишь.
Перебранка удаляется. Я, смеясь, вваливаюсь в палатку. Таня вскрикивает и, наверное, накидывает что-то на голову, потому что смех её становится глуше. Трогаю рукой. Моя куртка.
– Вылезай, – говорю я.
– Не вылезу, страшно, там привидения.
Я тяну куртку к себе и пою:
– Эй, дубинушка, ухнем.
Таня вцепилась крепко. Дёргаю куртку сильней и тут же убираю свою руку, потому что услышал треск лопнувшей ткани. Таня притихла. Прощай, моя нейлоновая тряпка. Шарю рукой, чтобы узнать, где и как я распорол свою одёжку. Но моя ладонь ложится на Танину обнажённую грудь. Она неправдоподобно округла, туга и прохладна. Тишина такая, что начинает звенеть в ушах, а в глазах вспыхивают какие-то искорки. Таня не шелохнулась, а я не могу убрать свою руку, потому что это совсем чужая рука. Словно тяжким, чугунным, неуправляемым протезом я вожу по телу Тани.