– Ого! – Пашка от неожиданности даже попятился. – Телки с неба падают!
Девочка схватила Лелика за руку.
– Не дерись с ним! Он тебя же выставит виноватым!
– Плевать!
– Да пусть дерется, – посоветовал Пашка. – Лишь бы не обосрался. Вони будет…
Тишка оттащила Лелика, который набычился и рванул вперед.
– Стой!
– Отпусти! Я ему врежу!
– Ты что, не видишь – он этого и добивается!
Лелик немного пришел в себя. Заморгал, словно очнувшись, и перевел на Тишку недоумевающий взгляд.
– А я ведусь, да?
– Ведешься! – кивнула Тишка. – Как дурак!
– Скучно с вами, детки, – огорчился Пашка. – Ладно. Бывайте.
Подмигнул и вразвалочку почесал к калитке.
– Он знает, что папа собирается взять на воспитание ребенка.
До Тишки не сразу дошло, что сказал Лелик.
– Что?!
Мальчик устало потер переносицу.
– Они с мамой всегда хотели двоих детей.
Он запнулся и с сожалением посмотрел на Тишку.
Вот как ей объяснить? Нет, она хорошая. И смешная! Мышам разноцветные ленточки повязала – говорит, чтобы различать их. Но она и представить не может, каково это – жить с отцом, который вознамерился совершить добрый поступок. Последние три месяца только об этом и твердит. «Алексей, ты взрослый! Алексей, ты поймешь!» Сначала искал в детских домах маленьких детей, а потом уцепился за идею взять уже подросшего пацана. Осчастливить его, значит. Дать ему все. Лелик с ужасом ждал того дня, когда отец приведет в дом чужого парня, от которого будет пахнуть казенным бельем, и скажет: «Вот тебе братик, Алексей! Люби его и уважай».
«Тебя на одного-то не хватает! – мысленно орал на отца Лелик. – Вечно пытаешься заставить меня участвовать в том, что тебе нравится! Рыбалка эта! Походы байдарочные! Хоть бы раз в жизни сделал то, что хочется мне, а не тебе!»
Хотелось простого: чтобы отец принадлежал ему одному. Нет, если женщину соберется завести – пусть. Про такое Лелик знал и не то чтобы одобрял, но не противился. Только не другого мальчишку! «Он ведь памятью о маме только прикрывается. А сам ищет мне замену. Потому что я неудачный. Бракованный».
И тут – Пашка! Идеальный сын.
– Чего ты несешь?! – прошипела Тишка и от злости даже толкнула Лелика в плечо. – Совсем спятил? У Пашки мать с отцом есть! Он же не сирота!
– Пока нет.
Тишка поперхнулась на полуслове.
– Что?
– Пока не сирота, – отчетливо повторил Лелик.
Девочка хватанула воздух ртом.
– Пашка, он ведь расчетливый, – задумчиво сказал мальчик. – Вдруг с его родителями что-нибудь случится! А тут готовая замена.
– Что? Что с ними может случиться?
– Мало ли. Смертельная болезнь. Или тормоза у машины откажут.
– Какой машины? – крикнула Тишка. – У них нет машины!
– Вот именно. А у папы есть. «Ауди». И Пашка это отлично сечет.
Тишка хотела сказать, что Лелик совсем свихнулся, надо ему больше на свежем воздухе бывать… Но мальчик уже ушел.
3
Прохор запер дверь на два оборота ключа. Дети шныряют повсюду! Что поделать, издержки его развлечения. Пару раз ему казалось, что кто-то подсматривает, и он шел проверить. Но всякий раз темнота не скрывала в себе ничего, кроме пустоты.
Но что еще хуже – кажется, кто-то рылся в его вещах. Книги на полках стоят не в том порядке. Бумаги, грудой лежавшие на столе, сдвинуты.
– Или старею, паранойя догоняет? – вслух спросил он себя.
Нет, не стареет. Фору даст обоим сыновьям. Во всем.
С одной стороны, обидно. Слабовато его семя.
С другой, он все-таки нашел выход. Не в детях обретет продолжение, так во внуках.
Это Райка испортила его кровь, развела ее своей жиденькой трусливой водицей. Юрка получился болезненный, его Прохор и за мужчину не держал. Что это за Савельев, который от цветов кашляет, от березы чихает! Порченый.
А второй сын уродился хоть и веселым, но безвольным. На все ему плевать. Ни честолюбия, ни амбиций, а мужик должен хотеть весь свет завоевать! Все города сжечь, всех баб перетрахать! Вот тогда он – настоящий, а не пальцем деланный.
В дверь поскреблись.
– Заходи, – сказал Прохор.
Потом вспомнил, что сам же запер ее на ключ.
Он впустил человека, стоявшего снаружи, и внимательно оглядел лестницу.
– Тебя никто не видел?
Гость покачал головой.
– Раздевайся.
Шорты, рубашка, носки, трусы… Прохор скользнул взглядом по обнаженной фигуре, задержался на плоском животе…
– Ложись.
Подготавливая все к предстоящему действу, он снова чуть не забыл про дверь. Ключ щелкнул дважды. В последний момент Прохор едва удержался от желания еще раз выглянуть наружу и проверить, не стоит ли кто на лестнице.
Все-таки старый стал. Мнительный.
– Кто-нибудь догадывается, что ты здесь?
Человек, лежащий нагишом на кровати, отрицательно качнул головой.
– Скажешь кому, убью, – спокойно пообещал Прохор. – Ты меня знаешь. И кстати, больше по лестнице не приходи. Только через чердак.
Он все приготовил и включил лампы.
Мысль о собственном дряхлении засела в голове.
– А я ведь баб всегда любил, – доверительно сказал он. – И бабы всегда меня любили. Умные, красивые – всякие. А живу с дурой Райкой. Знаешь почему? Она под меня создана, как вот дом этот или сад. Знает, когда водочки подлить, когда помолчать, когда сказать. Все привычки мои помнит до муравьиной мелочи. Я себе ерундой голову не забиваю, для ерунды у меня Рая есть. А с другой бабой что? Ну, любовь. Любовь молодым хороша, им все равно больше делать нечего, да они ничего и не умеют. А тем, кто умеет, нужно другое.
Он подошел, сел на край дивана. Загрубевшим пальцем провел по атласной щеке.
– Боишься? Правильно! Меня и нужно бояться.
Он удовлетворенно погладил узкое плечо.
– Я ведь с тобой что хочу сделаю. Захочу – раздавлю. Захочу – возвышу. Главное, слушайся меня. И молчи.
Лежащий на кровати человек покорно кивнул. Он и без того не проронил ни слова, но Прохор, казалось, этого даже не заметил.
– Вот и молодец, – он потрепал гостя по щеке. – А теперь потерпи. Это будет долго.
Глава 7
2000 год
1
Пирог с миндалем получился горьким. То ли орехи оказались испорченными, то ли прогоркла мука, но корж оставлял на языке отчетливый привкус полыни.
Раиса квашней расплылась на стуле. Плохой пирог – это больше, чем неудача. Это предупреждение. Одни гадают на кофейной гуще, другие читают будущее по линиям ладони, а она – по еде. Единственное, что всегда выходит таким, как она задумала, это ее стряпня. Идеальное совпадение замысла и результата.
И вот – горький миндаль.
Раиса бы взвыла в голос, если б умела, но громко плакать она боялась и лишь тоненько захныкала. Беда приближается к их дому. Сначала Изольда, теперь пирог… События эти имели для Раисы равное значение. Смерть Дарницкой не взволновала ее сама по себе. Но она была отчетливым предвестником несчастья. Что-то дурное творится в тихом мирке их поселка, если по соседству с тобой убивают людей. И совсем все идет наперекосяк, если из твоих рук вышел горький пирог.
И ведь не расскажешь никому, поднимут на смех.
Думаешь, соль просыпалась – это ерунда? Разбилась тарелка, тесто не поднялось, в варенье попалась косточка – случайности?
Это пророчество. Твой мир, который ты лелеешь и оберегаешь, говорит с тобой на понятном тебе языке. Слушай его, если хочешь жить в этом мире.
Раиса не умела молиться. А если бы умела, обращалась бы не к небесам, а к духовке.
– Рая! Ты что, плакала?
Люда стоит в дверях, таращится недоуменно.
– Да что ты! Просто лук терла!
– А-а-а… Ну ладно. Слушай, Веронику не видела?
Как не видеть, видела. Узкое кухонное окно выходит в сад, из него соседский дом – как на ладони. Живут там двое: отец и сын, иногда к ним наезжает мать. Мальчику восемнадцать, он студент. Отцу, Илье Сергеевичу, чуть за сорок.
Вчера Раиса мыла посуду, подняла глаза и заметила младшую дочь Люды на крыльце рядом со студентом. И не просто рядом…
Щеки опалило жаром стыда. Рая задернула занавеску, отскочила, заморгала, словно надеялась вычистить подсмотренное из глаза, как соринку.
Ночью ворочалась, страдала. С кем поговорить? С Вероникой – бессмысленно. С мальчиком? Еще хуже выйдет! Не объяснять же ему, что она девочка совсем, тринадцать лет, ну куда это годится… Решила, что обратится к Илье Сергеевичу и все расскажет. Пусть сам со своим сыном разбирается и объясняет, что можно, а что нельзя.
А нынче утром вышла в сад нарвать мяты к чаю, рано-рано, когда еще туман поднимался от земли. И возле приоткрытой калитки увидела двоих. Девочка стояла, не сопротивляясь и не двигаясь, точно статуя, а мужчина обнимал ее и пытался целовать. Широкое красное лицо, борода лопатой…
Раиса остолбенела. Господи, да что здесь творится?
Она прислушалась.
– Уходи, – хрипло просил Илья Сергеевич, отец соседа-студента. – И чтобы я тебя больше не видел!
В голосе его звучало страдание. И руки он расцепил с таким усилием, словно их сковали вокруг тонкого белого тела.
Девочка молча отступила и исчезла в тумане, не сказав ни слова.
… – Рая! Ты о чем задумалась?
– А? – Раиса вздрогнула. – Нет, Люда, не видела я Веронику. Ищи сама.
2
Больше всего Лелик любил рисовать птиц. Чем неярче птичка, тем лучше. Вглядываешься в нее, маленькую, неказистую, и вдруг словно второе зрение открывается: начинаешь видеть за этой неброской оболочкой такую красоту, что дух захватывает. Столько оттенков серого! От пыли землистой до речного серебра. А каштановые шапочки, а тончайшей прорисовки ореховые перышки на грудке! А переходы мастерские от акварельной прозрачности до маслянистой черноты!
Лелик не знал, существует ли бог, но был уверен: если он есть, то он – художник.
Когда рисуешь, как будто заново создаешь чудо. Оно не исчезнет больше, останется с тобой, и пока ты способен водить карандашом по бумаге, его у тебя не отнимешь. Может умереть мама. Отец не захочет разговаривать с тобой. Но за грифелем по шершавой поверхности тянется контур перышка – и рождается птица, а с ней целый мир.
Рисовать лучше всего лежа на подоконнике. Напротив окна – слива. Днем ее облюбовали зеленушки, а по утрам прилетают малиновки с огненными грудками. Пара этих сказочных птичек распевается с восходом солнца. На их оливковых спинках взъерошенные перья, серые брюшки пушисты, как у котят. Жаль только, что далеко они, толком не разглядишь.
Лелик нашел у деда атлас птиц, перерисовал малиновку. Бабушка увидела, ахнула, выпросила картинку себе – вставить в рамку и повесить на стену. Прохор тоже одобрил. «Талант!» – сказал.
При всех, между прочим, за завтраком.
Лелик – человек дотошный. Счел необходимым уточнить:
– Не талант, а способности. Но я их развиваю, и, на мой взгляд, вполне успешно.
Вениамин хмыкнул. Тетя Люда замечание сделала:
– Его хвалят, а он возражает! Ну и воспитание!
– Если бы я сам нарисовал малиновку, тогда было бы здорово, – пояснил Лелик. – Но я ведь просто скопировал чужое.
– Почему же не нарисуешь?
– Далеко она, – с сожалением признал Лелик. – Надо, чтобы поближе.
– А с фотографии срисовать?
– Не то!
– Перфекционист! – то ли осудила, то ли похвалила Тамара.
– Самостоятельный! – снова прорезался Прохор, и все почтительно замолчали. – Ни у кого на поводу не идет! Вот я смотрю: ты, Женька, не хочешь купаться, а по моей просьбе все равно в воду лезешь. И Пашка тоже. А Лелик не хочет – и не лезет! Уважаю! Кремень!
«Вот те раз!» – промелькнуло на некоторых лицах. Ай да разворот партийного курса на сто восемьдесят градусов.
Лелик ощутил себя так, будто на голову ему внезапно нахлобучили корону. Во-первых, все смотрят! Во-вторых, на голову давит тяжестью. Ну и уши покраснели, это уж как водится.
Он уткнулся в свою тарелку с кашей и пристального взгляда Пашки не заметил.
Пару часов спустя в дверь осторожно постучали.
– Да-да, – рассеянно отозвался Лелик.
Вошел Пашка в куртке.
– Чего тебе?
– Извиниться хотел. За вчерашнее.
Лелик отложил книгу. Подозрительность сменилась удивлением. Извиниться?
– Ты правильно сказал. – Пашка присел на корточки у двери, как будто не смел пройти дальше. – Нравится мне твой батя. И я к нему, ну, того. Короче, хотел, чтобы он ко мне тоже со всем расположением.
– Подлизывался!
– Есть немного, – с улыбкой согласился Пашка. – Мои-то оба в духовной жизни, как в облаках. Медитируют там, то-се. Не, ты не подумай, они хорошие! Просто скучные. А с твоим батей прикольно.
Лелик по-прежнему смотрел настороженно, ожидая подвоха.
– А тут я прикинул, каково тебе все это видеть, – так же спокойно продолжал Пашка. – Как будто у тебя родного отца отбирают, да? Я б, наверное, вообще убил за такое. Если б кто-нибудь подъехал к моему папаше с такой темой, что, типа, хочу с тобой на коврике кверху задом торчать и мычать по утрам, я бы ему рыльце подрихтовал. И плевать на карму! Так что я тебя понимаю.
Он выпрямился.
– Короче, это. Не держи зла, ага? Я не из вредности, а просто… По глупости, что ли. Ну и нравилось, что меня хоть кто-то принимает в расчет. Для моих-то, честно сказать, я дурак дураком. Учусь паршиво, с йогой у меня не заладилось, талантов никаких нету… Ты вон рисуешь! – Пашка уважительно кивнул на раскрытый альбом. – Круто. Художники большие деньги зарабатывают. А я как кобыле пятая нога. Ни к чему не пригоден.
Лелик хотел сказать, что он рисует не затем, чтобы большие деньги зарабатывать. Но Пашка стоял, ссутулившись, опустив голову, и мальчик внезапно почувствовал жалость. Он отчетливо увидел, насколько Пашка чужой в своей семье, и в эту секунду осознал, до чего все они – чужие своим родителям. И Тишка, и Вероника с Женькой, и его собственный отец… Как будто их нарочно раздали таких, наиболее неподходящих друг другу, и обрекли всех любить и мучиться от непонимания.
Но зачем? И что теперь с этим делать?
Потрясенный своим прозрением, Лелик даже забыл о Пашке. Ему казалось, что он стоит перед чем-то огромным, перед открытием, к которому не готов. Хотелось крикнуть неизвестно кому: «Хватит! Я слишком маленький для этого!» Но внутри чей-то голос, взрослый, умный, сказал ласково и грустно: «Вы все слишком маленькие» – и Лелик увидел не своим, а чьим-то другим зрением несчастного отца: седого, взрослого, тщетно пытающегося разглядеть в единственном сыне черты умершей жены.
Но Лелик – копия бабушки Раисы в детстве.
Даже этого утешения папе не дали.
«Сходи ты с ним на эту глупую рыбалку, – сказал голос. – Он же будет счастлив. Что тебе стоит?»
Дурак я, дурак, сказал себе Лелик. Бедный папа.
– Слушай, я еще чего зашел-то… – Пашка почесал нос.
Лелик вздрогнул и непонимающе посмотрел на него. За прошедшую минуту он пережил столько, что совсем забыл, с кого все началось.
– В знак примирения, типа! Порадовать тебя хотел.
Пашка сунул руку в карман, вытащил что-то… Сделал два шага к мальчику и разжал кулак.
В грязной ладони лежала мертвая малиновка.
Это была одна из тех двух птичек, которых Лелик видел на сливе. Рыжая огненная грудка, пушистые перышки на брюшке. Крошечные лапки скрючены, как старушечьи пальцы. Пленка на глазах.
– Дарю! – с широкой улыбкой сказал Пашка.
Лелик, окаменев, смотрел на существо, которое еще час назад было воплощением красоты. Оно жило, пело, оно было каплей прекрасного мира, и мир отражался в нем.
– Как? – одними губами шепнул Лелик.
Пашка по-своему понял его.
– Да из рогатки. Делов то!
Мальчик перевел взгляд с жалкого окоченевшего тельца на скуластое лицо, расплывшееся в довольной ухмылке.
Когда наверху загрохотало, Раиса вздрогнула и обратила взор к потолку. Опять Прохор что-то затеял?
Пару секунд было тихо. А затем донесся крик, полный боли, и снова что-то громыхнуло, ударилось, закричало и полетело в тартарары.
Когда Раиса подбежала к дверям, там уже толпились остальные.
– Ох ты ж господи! – охала Люда, прижав ладонь к губам. – Мальчики! Алешенька!
Перепуганная Рая заглянула внутрь. Паша сидел у стены, вытирая кровь с перепачканного лица. Вырывающегося Лелика с белыми от ярости глазами едва удерживал отец.
– Да я что… – бормотал ошарашенный Пашка. – Я ничего! Я как лучше хотел!
Лелик ничего не отвечал, но выдирался с такой отчаянной силой, что, казалось, вот-вот вырвет себе руки.
– Ты его избил? – хмуро обратилась Женька к Паше.
– Я его пальцем не тронул! Только птичку ему принес. А он как кинется!
– Да угомонись ты! – рявкнул на сына Юра.
– Как будто взбесился!
– Лелик! Что с тобой?
Юра, кажется, едва удерживался от оплеухи. Он не понимал, что нашло на его тихого болезненного сына, и даже испугался силе этой ярости, непонятно откуда взявшейся в тщедушном тельце.
– Держи его, Юрочка! – кудахтала Люда. – Надо успокоительное! Принесите кто-нибудь валерьянку!
Из угла поднялась маленькая фигурка. Раиса только сейчас заметила Тишку, все это время что-то рассматривавшую на полу.
– Ты ее убил!
Звонкий голос прозвучал как пощечина. Все замолчали.
– Чего? – изумился Пашка.
– Ты убил птицу!
– Ну да… Он же сам сказал утром, что не может ее зарисовать, потому что она далеко! Вот я и постарался…
– Ах вот в чем дело! – Юрий наконец все понял и испытал облегчение. – Паша, ты принес ему птицу, чтобы он мог ее нарисовать с натуры! Да хватит дергаться! – это уже Лелику.
Пашка почти испуганно посмотрел на окровавленную ладонь.
– Рогатку сделал… – бормотал он. – Выслеживал ее. Как лучше хотел, честное слово! А чего случилось-то? Леш, за что ты меня?
Всем стало неловко. Этот большой побитый парень поскуливал, как собака, и был так явно расстроен и испуган происходящим, что молчаливо рвущийся к нему Лелик казался воплощением беспричинной злобы.