– Я хочу, чтобы ты набрал новых бойцов, – сказал Мотыль-старший в трубку. – Спортсменов и просто гопников. Пусть знают, что до меня им не добраться.
Паша не стал выяснять, о ком идет речь. Было понятно, что Сергей Викторович подразумевает врагов. Каких? Да у каждого большого человека их выше крыши. Все норовят занять чужой трон, прибрать к рукам новые владения, расширить сферу влияния…
– Сделаю, – пообещал Паша.
– Только не тяни резину, – сказал Мотыль-старший. – Время поджимает. Задницей чувствую, кто-то усиленно под меня роет.
В его воображении предстал неизвестный мужчина с лопатой. Рыл он не что-нибудь, а могилу. Рыл ночью, в каком-то безлюдном месте. Кожа Мотыля пошла пупырышками, редкие волосики на его руках и затылке встопорщились, в висках застучали холодные, прямо-таки ледяные молоточки.
– И Лакрицина мне из-под земли достаньте! – заорал он, заставив сизую кисею сигаретного дыма колыхаться, подобно туману на ветру. – Живого или мертвого!
– Если из-под земли, то, вероятно, мертвого, – рассудительно заметил Паша.
– Поостри мне, поостри, – буркнул Мотыль, сбросил номер и набрал номер младшего брата. – Ты кто? – сурово спросил он, услышав незнакомый голос.
– Штопор, – прозвучало в ответ.
– Брата дай. Быстро.
– Купаются они.
– Я сказал: быс-стр-р-ро!!!
– Говорят же вам, занят он, занят, – заблеял Штопор.
– Если ты сейчас не передашь трубку моему брату, – угрожающе прошипел Сергей Викторович, – я тебя без потомства оставлю. Собственноручно операцию по смене пола проведу. Без наркоза.
– Сейчас, сейчас, – заторопился Штопор.
Сергей Викторович усмехнулся. Они все начинали торопиться, стоило лишь припугнуть их немного. Так уж устроены эти глупые, жалкие, беспомощные людишки. Себя к их числу Сергей Викторович не причислял. Он являлся вершителем человеческих судеб, а потому стоял значительно выше. Ну разве что самую малость пониже бога. Но жертвоприношения ему нравились. И крови он не боялся. Чужой. Собственную кровь братья Мотыли проливать не любили и не желали.
Если бы Сергея Викторовича спросили, как он относится к младшему брату, тот бы непременно соврал. Развел бы бодягу про родственные узы, приплел бы радужные детские воспоминания, а правду бы не сказал. Потому что он не просто недолюбливал Александра. Не просто относился к нему с прохладцей. Он его ненавидел и боялся, а это были не того рода чувства, чтобы козырять ими направо и налево.
В детстве Сережа часто и охотно поколачивал Сашу, нарочно ломал его любимые игрушки, подбивал его на всякие опасные шалости, а потом сам же ябедничал и с удовольствием корчил рожи, когда братишку пороли или ставили в угол. Когда оба подросли, Сергей стал давать волю кулакам еще чаще, а кроме того, изводил Александра любыми другими доступными ему способами. Распускал про брата всякие гадкие сплетни, отбивал у него девчонок, портил ему модные обновки. И лишь однажды Александр одержал сокрушительную победу в этой непрекращающейся домашней войне. Воспоминания о том случае по сей день заставляли Сергея Викторовича корчиться по ночам, когда никто его не видел…
А дело было так. Был тогда Сергей Викторович просто Сережей – уже рослым, но еще щуплым четырнадцатилетним мальчиком, шагающим по длинному двору, растянувшемуся на целый квартал. Стоял февраль – конец долгой-долгой зимы. Фонари светились расплывчатыми оранжевыми пятнами, а столбов видно не было – они утопали в сырой мгле. Все вокруг было пронизано непрерывным шорохом, напоминающим тот, который издает оседающая мыльная пена. Это таял ноздреватый снег. Наверное, последний в году, думал Сережа. Какое наслаждение месить его ботинками: хрясь, хрясь, хрясь… Скорее бы весенние каникулы, а там и до летних рукой подать. Зима надоела. Новогодние праздники, игра в снежки, катание на санках, ныряние в сугробы, хоккей и лыжи – все это, конечно, здорово, но очень уж короток зимний день. Не успеваешь оглянуться, как пора домой, где ждут невыученные уроки.
Вот и еще один вечер пролетел незаметно. Казалось, только-только собрались у Федьки и сели рассматривать выменянный на пиво журнал «Плейбой», как вмешались Федькины родители, напоминая, что пора и честь знать. Пришлось прервать сексуальное самовоспитание на самом интересном месте и отправляться восвояси. Хорошо еще, что отец находился в длительной командировке. Впереди Сережу ожидал долгий-предолгий вечер, во время которого никто не станет рыться в портфеле, безошибочно выуживая оттуда именно ту тетрадь, по страницам которой прогулялась учительская ручка. Сплошные вопросы да восклицательные знаки, а в результате очередная двойка, выведенная красной шариковой ручкой. И раздраженная приписка: «Нужно быть внимательнее, Мотыль!»
«Ненавижу красную пасту», – подумал Сережа, шагая по хлюпающей колее, проложенной автомобильными колесами. Куртка с меховым воротником заметно отяжелела, словно пропитавшись туманом. Переводя дыхание, Сережа сдернул шапку и задрал голову, наблюдая, как пар, поваливший от волос, растворяется в тумане. За подсвеченной фонарями пеленой угадывалась черная бездна неба. Если смотреть вверх долго-долго, то начинаешь понимать, что такое бесконечность, и от понимания дух захватывает, шарики за ролики заходят. Лучше не смотреть. На земле куда интересней. Тут тебе и сигареты, и голые девочки в глянцевых журналах, и деньги, потихоньку стыренные из родительских карманов… Ну а небо, что в нем?
Сережа опустил голову. Интересно, который час? Судя по обилию огней, еще не слишком поздно. Но по многим темным окнам уже пошло голубое мерцание телевизоров, тревожное, как всполохи молний. Значит, сейчас около восьми. Почему же тогда во дворе так пусто?
Натянув успевшую отсыреть изнутри шапку, Сережа повернулся вокруг своей оси, пытаясь высмотреть хотя бы одного человека. Ни души. Впереди, сзади и по сторонам, насколько позволял видеть туман, никого не было. Вообще никого. Как если бы Сережа остался в городе совсем один и все магазины, все банки оказались бы в его полном распоряжении. Но так бывало только в мечтах. Реальность выглядела иначе, и в ней всегда было много людей, слишком много людей, не желающих расставаться со своей собственностью. А сейчас их почему-то не видно… Куда же они могли подеваться?
Не находя ответа на свой вопрос, Сережа сорвался с места и зашагал так быстро, что только брызги вперемешку с ошметками снега полетели. Полный вперед! Танки грязи не боятся, взрослые мальчики – тоже, они вообще ничего не боятся… во всяком случае, не подают виду… стараются не подавать…
Хотя им бывает страшно, очень страшно!
В последнее время по двору ползли слухи один кошмарнее другого. Вроде бы рыскал по ночам вокруг домов неизвестный садист-убийца в просторном плаще с капюшоном. Нападал только на детей, поджидая их в темноте. Первой его жертвой стал Лешка Тупиков из сто шестнадцатого дома, которого нашли в подъезде с заточенным карандашом, торчащим в глазнице. Потом выяснилось, что в новой девятиэтажке произошла очень похожая история, только убийца воспользовался не обычным карандашом, а химическим, и это почему-то было страшнее всего. Наконец жертвой стала одноклассница Сережиного брата, зверски убитая отверткой или напильником.
И заныли, зарыдали во дворе похоронные оркестры. Переходя от дома к дому, вглядываясь в искаженные горем лица взрослых, впитывая в себя крупицы чужой боли, Сережа представлял, как хоронят его. Выносят из подъезда в дурацком красном ящике, ставят на табуретки, потом несут впереди длинной процессии, погружают в кузов грузовика, везут за город, чтобы закопать там и оставить одного, наедине со всей той ползучей нечистью, которая ждет своего часа в земле.
Неужели родители способны на такое предательство? Неужели они бросают своих детей, а сами возвращаются домой, что-то пьют, что-то едят, ходят в уборную, спят, чистят зубы, причесываются, разговаривают, смотрят телевизор, проветривают и прибирают опустевшие квартиры? Понятное дело: люди, потерявшие близких, горюют, но, оказывается, не настолько, чтобы разделить их участь. Выходит, как бы мама с папой ни любили тебя, а в самый ответственный момент готовы отречься, перепоручив тебя нетрезвым могильщикам?
Получалось так. Никто из родителей погибших ребят не умер, обняв гроб, и в этом крылась главная трагедия происходящего. Люди любили прежде всего себя, а потом уж других. Вопиющая очевидность этого факта потрясала. Какое бы количество друзей и близких тебя ни окружало, а все равно ты всегда один, и смерть являлась главным подтверждением этой страшной истины. Вот почему люди боятся думать о смерти, догадался Сережа. Они страшатся признать, что однажды с ними обойдутся точно так же, как обходились с другими они.
Открытие потрясло его и очень изменило. Именно тогда понял он, что любить в этой жизни следует в первую очередь себя самого, а потом уж всех остальных. Хотя при чем тут остальные? Они существуют лишь для того, чтобы тем или иным способом ублажать Сережу Мотыля. Вот только маньяк в плаще не вписывался в эту картину мироздания. Это напрягало. Действовало на нервы.
Открытие потрясло его и очень изменило. Именно тогда понял он, что любить в этой жизни следует в первую очередь себя самого, а потом уж всех остальных. Хотя при чем тут остальные? Они существуют лишь для того, чтобы тем или иным способом ублажать Сережу Мотыля. Вот только маньяк в плаще не вписывался в эту картину мироздания. Это напрягало. Действовало на нервы.
Ругая себя за то, что поздно выперся из дому, Сережа быстро шагал по снегу. То и дело он оскальзывался, наступая на рыхлую кромку колеи, но темп не сбавлял, потому что безлюдный, словно вымерший двор – это не то место, где приятно гулять по ночам. Даже если время еще совсем детское. Даже если до подъезда остается каких-нибудь сто шагов. Их ведь еще нужно пройти, верно?
Жалобно вскрикнув, Сережа повалился на бок, не успев вытащить озябшие руки из карманов. В рукава потекла холодная жижа. Правая штанина намокла, леденя ногу. Побарахтавшись на снегу, он встал и, отряхиваясь, воровато оглянулся: не заметил ли кто-нибудь его постыдное падение?
Кто-то заметил. Шагах в двадцати от Сережи маячила темная мужская фигура в просторном брезентовом плаще с островерхим капюшоном. Ну просто вылитый иезуит из учебника по истории. Этот плащ, напоминающий рясу, этот капюшон, затеняющий лицо. В таком наряде только индульгенциями торговать. Или ведьм на кострах сжигать, подсказало воображение. Живьем.
Сорвавшийся с места Сережа двинулся к дому чуть ли не рысцой, стремясь как можно скорее потерять из виду пугающее видение. Оно не сгинуло в тумане, вовсе нет. Человек в плаще быстро шел следом. Снежная каша отвратительно чавкала под ногами обоих, расстояние между ними не увеличивалось, но и не сокращалось.
«Вот же привязался!» – лихорадочно колотилось в мозгу. По звучанию это напоминало вопль отчаяния, хотя Сережа не кричал… пока не кричал. Он просто торопился нырнуть в свой подъезд, взлететь на третий этаж и очутиться дома, под защитой такой большой, такой сильной и бесстрашной мамы. В этот момент ему не казалось, что он вполне взрослый и самостоятельный мальчик, каким возомнил себя в последнее время. Детям не следует гулять по ночам. Это хорошо понимаешь при встрече с маньяками, бродящими в темноте.
Оглянувшийся на ходу Сережа едва не упал. Оказывается, преследователь прибавил шаг и теперь находился значительно ближе, чем полминуты назад. Его плащ разросся до размеров паруса, из-под капюшона вырывались клубы пара.
Если до этого момента Сереже было неловко показаться трусом, то теперь он не постеснялся перейти на бег, суетливо вытаскивая руки из карманов.
Не произнеся ни слова, незнакомец ринулся следом. Об этом свидетельствовало участившееся хлюпанье за спиной. Как будто доисторический ящер по болоту скакал, постепенно настигая добычу. Не отваживаясь обернуться, Сережа видел перед собой лишь проступившие в тумане ступени подъезда, высокие, словно лестница на эшафот. Он не разбирал дороги, не задавался вопросами относительно намерений преследователя, не петлял по-заячьи и даже не звал на помощь, полностью сосредоточившись на беге. Его спасение зависело от умения перебирать ногами, и Сережа Мотыль перебирал ими столь стремительно, что они почти не касались земли. Однако преследователь настигал беглеца. Его пятерня, затянутая в черную кожаную перчатку, уже тянулась к воротнику куртки Сережи, когда Мотыль резко свернул к подъезду, чтобы ворваться туда и взлететь на третий этаж раньше, чем будет пойман.
Незнакомец выкрикнул что-то нечленораздельное. Запыхавшемуся и потерявшему голову от страха Сереже пришлось дважды дернуть дверную ручку, прежде чем он ворвался в подъезд. Дверь, захлопнувшаяся за его спиной (бух!), тут же распахнулась (крак!). Топот бегущих ног (гуп-гуп-гуп) приближался столь стремительно, что из груди Сережи вырвался отчаянный крик, подхваченный и многократно усиленный гулким подъездным эхом:
– Ма!
Даже если бы отец находился дома, а не в командировке, Сережа все равно бы звал на помощь не его, а маму. Сейчас это было единственное слово, сохранившееся в его сознании. Спасительная соломинка, за которую хватаются дети, когда их готова поглотить пучина ужаса.
– Мам!! – надрывался Сережа на бегу. – Ма-ма-а!!!
Споткнувшись, он растянулся на ступеньках, но кричать не перестал. Он уже не маму звал, он просто визжал во всю силу своих легких, визжал, как поросенок, над которым занесли нож, визжал, ничего не соображая, не слыша и не видя вокруг.
А когда в его ушах зазвучал многоголосый раскатистый хохот, он не сразу осознал это. Он продолжал кричать.
– Да уймите его, – произнес чей-то голос. – Он всех соседей на ноги поднимет.
– Уже поднял, – откликнулся второй голос, девичий. – Мотаем отсюда, а?
Остальные продолжали смеяться. Сережа наконец опомнился. Опасливо приподнял голову. Увидел собравшихся вокруг ребят из своего двора, а среди них – родного брата. Саша, обряженный в большущий широченный плащ, веселился вместе со всеми. Капюшон болтался за его спиной. Без него брат не казался таким большим и грозным.
– Так это был ты? – спросил Сережа, переворачиваясь, чтобы сесть на ступеньках.
Лучше бы он этого не делал. Под ягодицами расплющилось что-то теплое и мягкое. В подъезде явственно завоняло свежим калом.
– Пацаны, да он обделался со страху! – завопил одноклассник Сережи. – Мотыль обделался! Прямо в штаны!
– У-у, – протянул Саша разочарованно. – Так братец-то у меня серливый, оказывается. С ним пошутили, а он: «Мама, мамочка!» – Под конец тирады он издал губами неприличный звук.
Свидетелей позора Сережи потряс новый приступ хохота. Между тем на лестничную площадку начали стягиваться жильцы дома, встревоженные шумом.
– Что здесь происходит?
– Как не стыдно!
– Вы людям дадите отдохнуть или нет?
А потом взгляды всех собравшихся скрестились на Сереже Мотыле, готовом провалиться сквозь землю. Вскочив на ноги, он засеменил по ступеням наверх, опасаясь делать широкие шаги, чтобы не опозориться окончательно. Перед ним расступались, как перед прокаженным. За его спиной улюлюкали и гоготали. Мать, застывшая на пороге, смотрела на него с болью, непривычно огромными, темными глазами.
– Чего встала на дороге?! – заорал Сережа, отталкивая ее обеими руками. – Убирайся! Все убирайтесь!
Запершись в ванной комнате, он просидел там до глубокой ночи, а потом, когда все уснули, взял на кухне нож и попытался перерезать брату горло. Оказалось, это не так просто, как представлял себе Сережа. Он и по прошествии лет не сумел бы убить младшего брата собственноручно. К счастью, давно минули те времена, когда все приходилось делать самому…
– Привет, Сашок, – сказал Сергей Викторович в трубку. – Как жизнь? Давно не виделись.
– Здравствуй, Сережка, – отозвался Александр Викторович. – Жизнь – только держись. А не виделись действительно давненько. Подъезжай, в бассейне поплещемся с русалочками.
– У меня своих хватает.
– Так они у тебя шибко спортивные, мускулистые. А мои мя-аконькие, сочненькие…
– Не люблю жирных, – буркнул Сергей Викторович.
Он прекрасно понимал, что оброненная фраза задела младшего брата за живое, и улыбался, выковыривая новую сигарету из пачки.
Но довольная улыбка на его лице продержалась недолго.
– И напрасно, Сереня, – сказал Александр Викторович. – Какая радость от тощих да голенастых? Все равно что со скелетом обниматься.
Во-первых, это был намек на супругу Мотыля-старшего, бывшую манекенщицу с изящными, но, по правде говоря, костлявыми формами. Во-вторых, Сергею Викторовичу показалось, что Сереней его назвали не случайно. Младший брат напоминал старшему, как тот обделался от страха в подъезде. После этого Сергея Мотыля стали называть Сер-Серычем и Сереней-Обсереней.
Лицо Сергея Викторовича исказилось, как от прикосновения оголенного электрического провода.
– Лучше со скелетами, чем со свиноматками, – сказал он, швыряя окурок на пол. – И вообще, не до баб мне сейчас. У меня охранник пропал.
– Давно? – полюбопытствовал младший брат.
– Вчера.
– Ну так найдется. Зависает где-нибудь в теплой компании.
– Это вряд ли, – отрезал Сергей Викторович. – У меня с нарушителями дисциплины разговор короткий.
– Если твой охранник водку жрет, – произнес Александр Викторович после небольшого раздумья, – то ему сейчас море по колено. Протрезвеет – спохватится.
– Тогда поздно будет. Я его, скота такого, по стенке размажу.
– Кстати, я его знаю?
– Лакрицин. Помнишь такого?
– Нет, – ответил Александр Викторович.
– А ты спроси своих, – попросил Сергей Викторович. – Может, пересекались где?
– Сейчас.
Видимо, трубку прикрыли ладонью, потому что на протяжении минуты Мотыль-старший слышал лишь какой-то бубнеж. Потом прорезался голос брата.