Когда семья Баду разорилась, меня это, в общем-то, не удивило. Эти люди ничем толком не занимались. Для них имели значение только собственные споры, крики, семейные сцены, а потом примирение, прощение, слезы, пустые обещания. Я смотрела на все это равнодушно, мне казалось – я живу в зоопарке, среди обезьян. Папа Баду – орангутанг с лысой макушкой, огромной головой, волосатыми конечностями, выпирающим брюхом. Эстер, то есть Шеназ, на пятнадцать лет моложе мужа, долгое время делала вид, будто я ее младшая сестра или кузина. С тех пор как я узнала, что я не ее дочь, мне все это стало безразлично: пусть себе рассказывает что хочет, лишь бы казаться моложе. Я думала, она меня ненавидит, но потом поняла, что просто ревнует. Я юная, я займу ее место, рядом со мной она будет выглядеть старухой, я буду подавлять ее своей силой и умом. И еще она ревнует ко мне Биби. Бывало, я плохо вела себя с Биби, издевалась, доводила до слез, и все равно та меня обожала. Она хотела подражать мне во всем – в манере говорить, в походке, одежде, прическе. У меня были длинные и прямые жесткие волосы, я заплетала их в толстую косу, доходившую до середины спины. А у Биби волосы тонкие и вьющиеся, скорее светлые. Она их мочила, чтобы пригладить, и тоже пыталась заплетать, но из этого ничего не выходило. Коса расплеталась, и бант оставался висеть на одной из прядей, как насекомое, попавшее в паутину. Я смеялась над Биби. Когда мы возвращались из школы, я нарочно шла очень быстро, чтобы она отстала и потеряла меня из виду. Или я пряталась за какой-нибудь дверью и наблюдала, как она с плачем бегает вокруг. Удовольствия мне это не доставляло. Пожалуй, я ставила нечто вроде научного опыта: что чувствуют другие, когда их бросают.
А потом наступило время переезда. И это тоже не застало меня врасплох. Месье и мадам Баду кричали друг на друга все громче и громче, и, когда я слушала у них под дверью, до меня доносились обрывки фраз, из которых все становилось ясно: «конец, нам не выбраться», «когда ты все это затевал, ты обо мне подумал?», «сволочь, гад, идиот, ты все потерял, все испортил, ты только о себе и думал, а моя дочка, что с ней будет? А со мной?» Я слушала, сердце у меня колотилось, но нельзя сказать, что меня это так уж волновало. В глубине души я даже испытывала удовольствие. Как будто трогаешь больной зуб или ковыряешь рану, чтобы стало еще больнее. Ведь для этой семьи я ничего не значила, меня предали. Что ж, будем считать очки: один удар здесь, другой там, и вот соперник – ха-ха-ха – уже нетвердо держится на ногах и скоро упадет. Месье Баду и она, Шеназ, со своей хорошенькой мордашкой, оба свалятся. Биби явно о чем-то догадывалась. Теперь она жалась ко мне, как испуганный щенок. В конце концов я ей сказала: «Все, пропали Баду!» По возрасту она уже вполне могла понять. Но она тоже витала в облаках и считала, что с ней не может случиться ничего плохого, она вечно будет жить в своей розовой комнате, у нее навсегда сохранятся наволочки с изображением Бемби и дурацкие куклы, и всякий раз, когда фея уносит молочный зуб (в сказках его уносит мышка, но мышей Женаз страшно боялась), по-прежнему будет появляться конвертик с деньгами. Я уже некоторое время спала прямо на ковре – для тренировки.
Надо было сделать опись того, что у нас оставалось. Дорогие машины исчезли уже давно, сохранился только заржавленный фургончик. Дом был забит вещами из магазинов и со склада. Коробки с обувью, дамские сумки, отрезы тканей, бутылки спиртного, флаконы одеколона, косметички, пачки печенья «Мария», наборы кусков мыла, два или три фарфоровых сервиза, даже ненадутые футбольные мячи, сложенные уголком. Все барахло, которое не забрали судебные исполнители или которое месье Баду сумел спасти от конфискации в иллюзорной надежде начать где-то еще новую жизнь. Было что-то комичное в существовании среди всего этого хлама, по дороге в туалет приходилось перешагивать через пакеты и коробки. Как будто живешь на пляже, заваленном обломками кораблекрушения. Это немного смягчало трагичность положения.
Неделями мы с Биби играли в продавщиц. Приходили люди, жившие поблизости, и даже кредиторы. Месье Баду назначил продавщицей меня. Я торговалась с покупателями, старалась не уступать, весь день хранила деньги – ганские седи, франки Африканского финансового сообщества и даже пачки долларов, перетянутые резинкой. Я их прятала в постели Биби, каждый вечер мы их считали и торжественно передавали месье Баду, как настоящие продавщицы или казначеи. Странным образом, после того как мы разорились, в семье стало гораздо спокойнее. Из комнаты родителей больше не доносилось ни криков, ни плача. Я спала под москитной сеткой в постели Биби рядом с ней, как в старые времена, когда она была маленькая и боялась темноты.
А потом нам срочно пришлось уехать.
Я хорошо помню это лето, каждый день после обеда шел дождь. Я поняла, что отъезд приближается, когда в дом зачастили гости: знакомые Баду, дальние родственники, тетя Альма, миссионерка из Камеруна, кузены из Франции – словом, разные люди, которых мы никогда раньше не видели. И все брали что-нибудь на память, даже судебный исполнитель, производивший инвентаризацию, унес серебряные чайные ложечки Шеназ. Школа была закрыта, мы с Биби путались под ногами у родителей, следили за ними, хватались за мебель, за разные предметы, чтобы их не уносили. Биби спасла своих кукол с фарфоровыми личиками, принадлежавших еще ее бабушке, а я забрала себе шахматы, хотя и не умела играть, но уж очень мне понравились кони черного дерева и инкрустированная доска. Я засунула ее под кровать Биби, чтобы мадам Баду не нашла и не отобрала.
В это время до нас стали доходить слухи про Кот-д’Ивуар: война, повстанцы, Гбагбо[29] в тюрьме, христиане против мусульман. Говорили, что иностранцев эвакуируют оттуда в другие страны – в Буркина-Фасо, Гвинею и даже в Марокко, французские лицеи принимали иностранных детей[30]. Я думала, что и нам в конце концов придется собрать чемоданы и бежать. Как воры или нищие. Все эти африканские страны были не для нас. Разве там принимают нищих?
Перед каникулами мы говорили обо всем этом в школе. Девочки – Венди, Лизбет, Франсуаза Желен, Мирей Форестер, Сесиль, близняшки Одри и Аликс Перль, Зухра Венже, Дина, Айша Бен-Касем, Мелани Шан Там-Шан и ребята из международного лицея – Рамон, Симон д’Авренкур и Жаки, метис с красивыми светлыми глазами. Мы обещали друг другу, что бы ни случилось, встретиться в будущем, обещали переписываться, хотя знали, что это неправда и что, скорее всего, мы больше никогда не увидимся.
Вдвоем с Биби мы пошли прогуляться в нижнюю часть города – посмотреть на деревья и висящих на них летучих мышей. Вода лагуны была мутной из-за дождя, дороги забиты машинами, грузовиками и тачками. Как будто все одновременно собрались переезжать, может быть, приближалась война и все иностранцы хотели уехать на другой конец света. Я увидела отца Жаки, ведущего большую мощную белую машину с символом ООН на дверце. Отец Жаки, крупный чиновник, скоро должен был направиться в Конго. Я относилась к Жаки с большой симпатией, незадолго до каникул он пригласил меня на день рождения, мы тайком курили травку на крыше его дома, а потом поцеловались, первый раз в жизни я почувствовала язык мальчика у себя во рту. Жаки был мне симпатичен, потому что тоже рос без матери, она ушла, когда ему было шесть лет, но о себе я ему ничего не говорила. Наверно, в то время мне ужасно хотелось уехать, покончить с Африкой и начать новую жизнь во Франции, Бельгии или все равно где.
Мы пересекли границу в октябре. Людской поток, очередь африканцев в шесть утра в аэропорту Шарль-де-Голль, ветер – уже холодный, облака, невидимая морось, женщина в униформе, зевая, проверяет наши бумаги. Почему у меня нет паспорта, а только свидетельство о рождении на английском, справки о прививках и табеля религиозной школы и еще другие справки – об утере документа и подаче заявления на получение паспорта? Баду со своими новенькими французскими паспортами, напирающая со всех сторон толпа, длинный коридор, Биби и я, наши рюкзаки, набитые всякими памятными мелочами и фотографиями, чемоданы, которые мы тащим. Такси, выезжающие на шоссе, машины с еще зажженными фарами, включенные дворники. Биби, склонившись мне на плечо, заснула с открытым ртом, прядь ее светлых волос прилипла к щеке – как тогда, когда она была еще совсем маленькая.
Культурный центр Андре Мальро, Диснеевский сквер в Кремлен-Бисетр под Парижем стали нашим новым миром. Странное место, наполовину уместившееся на склоне холма, вокруг большие дома, улицы, которые словно никуда не ведут, настоящее движение только на шоссе, гремящем, как река во время паводка, а с другой стороны огромное кладбище. Сначала, проходя мимо, мы с Биби зажимали носы, как в Такоради, где в школу и из школы тоже приходилось идти мимо кладбища. И потом эта масса народа – в метро, в автобусах, на улицах, все эти люди, которые никогда не останавливаются. Очень скоро стало ясно, что о прошлом нужно забыть. Мне это ничего не стоило, я ведь уже давно по-настоящему не жила. Но для Абигайль (она больше не хотела, чтобы я называла ее Биби) это оказалось почти невозможным. Вернувшись из школы имени Четырнадцатого июля, она закрывалась у себя в комнате со своими куклами, фотографиями и модными журналами, которые Шеназ приносила с работы. Да, мадам Баду устроилась секретаршей к дантисту на улице Фриан в Париже, он же стал ее любовником. Для месье Баду у нас места не было. Очень недолго побыв здесь, он уехал жить в Бельгию, где стал управляющим популярным рестораном на берегу Северного моря. Он пытался забрать к себе Биби, но Шеназ воспротивилась, она окончательно поставила крест на их совместной жизни и даже потребовала развода. Все это меня не трогало – фокусы взрослых, которых ничто, кроме их самих, не интересует. Огорчала Биби, я же видела, что она никак не придет в себя. После школы я садилась рядом с ней и смотрела, как она листает журналы или заплетает косы куклам, как будто ей все еще десять лет. Мы изредка разговаривали, делая вид, что до сих пор находимся там, в белом доме с садом, где живут мартышка Шуши, собачка Заза, немецкая овчарка и разные птицы, и все это останется навсегда. Сейчас мы спим и видим плохой сон, но когда-нибудь проснемся, и все станет как прежде.
Культурный центр Андре Мальро, Диснеевский сквер в Кремлен-Бисетр под Парижем стали нашим новым миром. Странное место, наполовину уместившееся на склоне холма, вокруг большие дома, улицы, которые словно никуда не ведут, настоящее движение только на шоссе, гремящем, как река во время паводка, а с другой стороны огромное кладбище. Сначала, проходя мимо, мы с Биби зажимали носы, как в Такоради, где в школу и из школы тоже приходилось идти мимо кладбища. И потом эта масса народа – в метро, в автобусах, на улицах, все эти люди, которые никогда не останавливаются. Очень скоро стало ясно, что о прошлом нужно забыть. Мне это ничего не стоило, я ведь уже давно по-настоящему не жила. Но для Абигайль (она больше не хотела, чтобы я называла ее Биби) это оказалось почти невозможным. Вернувшись из школы имени Четырнадцатого июля, она закрывалась у себя в комнате со своими куклами, фотографиями и модными журналами, которые Шеназ приносила с работы. Да, мадам Баду устроилась секретаршей к дантисту на улице Фриан в Париже, он же стал ее любовником. Для месье Баду у нас места не было. Очень недолго побыв здесь, он уехал жить в Бельгию, где стал управляющим популярным рестораном на берегу Северного моря. Он пытался забрать к себе Биби, но Шеназ воспротивилась, она окончательно поставила крест на их совместной жизни и даже потребовала развода. Все это меня не трогало – фокусы взрослых, которых ничто, кроме их самих, не интересует. Огорчала Биби, я же видела, что она никак не придет в себя. После школы я садилась рядом с ней и смотрела, как она листает журналы или заплетает косы куклам, как будто ей все еще десять лет. Мы изредка разговаривали, делая вид, что до сих пор находимся там, в белом доме с садом, где живут мартышка Шуши, собачка Заза, немецкая овчарка и разные птицы, и все это останется навсегда. Сейчас мы спим и видим плохой сон, но когда-нибудь проснемся, и все станет как прежде.
Биби засыпала у меня на руках, я гладила ее шелковистые волосы. Шепотом я рассказывала ей разные истории. Снаружи был город, которого мы не знали, люди, которых мы не знали. Мы жили в мечтах, а в мечтах все еще было возможно. Стоило только опустить шторы, включить телевизор и дать миру погаснуть.
Но иногда, понемногу, мир напоминал нам о себе. Телефонные звонки девочек, встречи с мальчиками в Диснеевском сквере или центре Мальро. Мы с Биби всегда были вместе. Биби росла быстрее меня, мы одевались одинаково – джинсы и черные толстовки с капюшоном, черные кроссовки. В холода мы носили теплые накидки без рукавов с воротниками из искусственного меха. Наверно, у нас был вид то ли отпетых девок, то ли огородных пугал. Я подводила Биби глаза черным, а на веки клала голубые тени, это напоминало сову, но из-за кругов под глазами Биби говорила: нет, не сова, а енот-полоскун. Когда мальчишки уводили нас в Диснеевский сквер или в центр Мальро, мы никогда не расставались. Я хотела, чтобы Биби была самой хорошенькой, чтобы смотрели только на нее. С возрастом я похудела и потемнела лицом, красивыми у меня оставались только волосы. Чтобы спрятаться от посторонних взглядов, я с одного бока опускала их как можно ниже, так что получалось вроде большой черной запятой, закрывавшей пол-лица. У Биби уже оформились грудь и фигурка, она старалась их спрятать, но мальчишкам они как раз нравились; когда мальчишки смотрели на Биби, я сама себе казалась прозрачной. И я издевалась над ними: «Ты себя считаешь ужасно умным, да?» Парень смущался и становился агрессивным. «Ты моей сестре в подметки не годишься, понял?» Он пожимал плечами, Биби смеялась и целовала меня, чтобы показать, что мы неразлучны.
При этом по крайней мере раз в день мы ссорились. Из-за всякой чепухи – я не подождала Биби, куда-то пошла без нее или, наоборот, отказалась идти с ней в культурный центр. А на что мне была эта культура? Какое отношение имели ко мне их дурацкие пьесы, вечные споры о политике, никчемные планы на будущее? Даже их рэперов и прочих певцов мы не знали, а они, понятно, не имели представления о наших настоящих певцах, таких как Фела Кути, Феми, Фатумата Диавара, Бекка. Один раз я дала послушать на плеере Фатумату[31], она поет под гитару и джембе[32], ее голос уходит в глубину, извивается, змеится, а девчонка – я к ней хорошо относилась, потому что она была полукровка, отец китаец или кто-то вроде, – так вот, девчонка сказала только: «И такое тебе нравится?» Да, такое мне нравится, но что она могла в этом понять?
Биби все больше отдалялась от меня. Постепенно, на это ушли месяцы и годы. Теперь после лицея она не возвращалась домой, а проводила время бог знает где и приходила все позже и позже. Она бывала в барах, пила красное вино, я это чувствовала по ее дыханию, а от ее волос пахло сигаретным дымом. Иногда она подрабатывала официанткой, ей еще не было семнадцати, но из-за развитой груди она казалась старше своих лет. А я выглядела как худосочный подросток с узкими бедрами и без всякого намека на грудь. Только у меня и было, что копна волос, придававшая мне диковатый вид.
Еще между нами возник вопрос денег. Биби получала переводы от месье Баду и подарки от родных Шеназ, но я ей нисколько не завидовала. И все равно деньги вставали между нами непреодолимой стеной, сама не понимаю почему. Я думаю, к этому времени Биби знала правду обо мне, ей сообщили. Она никогда об этом не упоминала, только раз или два, рассердившись на меня, сказала: «А кто ты, собственно, такая?» Можно подумать, меня подобрали в мусорном баке или, как бездомного котенка, под сломанной машиной. Еще она сказала: «Нечего мне указывать, что делать, у тебя нет никаких прав на меня». Тут мне стало очень обидно, я не знала, что ответить. А потом я привыкла к этой мысли и сама начала проявлять инициативу: «Мы друг другу никто, мы не настоящие сестры». И еще: «Пойди скажи маме, а для меня эта женщина ничего не значит, просто чужая баба, мадам такая-то». Теперь я говорила: «Мадам велела, мадам попросила», изображала себя ее прислугой. Нарочно лебезила: «Кушать подано». Мадам Баду это выводило из себя.
Мне надо было зарабатывать на жизнь. Биби удавалось устроиться только официанткой, я справлялась гораздо лучше. Наверно, потому, что твердо знала: во-первых, мне не на кого надеяться, кроме самой себя, во-вторых, нужно постоянно врать. Например, я работала в парфюмерном магазине в аэропорту Орли, поэтому у меня был пропуск в беспошлинную зону. И даже из-за этого Биби мне завидовала. Увидев объявление о какой-нибудь привлекательной работе, я приходила туда первой, и меня брали. Но больше всего я заработала, когда присматривала за порядком в частной школе возле парка Монсо, польской школе для богатых. Я имела дело с сыном Полански, дочерью Болтански и другими подобными детишками, очень миленькими на вид и очень избалованными, но я уже натренировалась с Биби. Меня взяли, ничего не спрашивая, у меня не было ни документов, ни рекомендаций, но я точно знала, как представиться, какую выдуманную историю рассказать, как одеваться, говорить, ходить. Должно быть, я стала чем-то вроде зеркала, отражающего представление богатых людей о самих себе.
Жизнь крутилась, как шумный, бессмысленный и безостановочный вихрь. Так могло продолжаться вечно. Площадь, улицы, метро – здесь или где-то еще, не все ли равно. В один прекрасный день мадам Баду нас бросила и переехала к своему дантисту, знаменитому доктору Лартеги, специалисту по имплантам и пластической хирургии. Биби сначала отказалась жить с ними вместе, и доктор продолжал оплачивать квартиру в Кремлен-Бисетр.
Мы жили, словно не желая ничего видеть и понимать. Забыть, отключить ту часть мозга, которая фабрикует воспоминания. Однажды я выбросила в помойку все свои африканские фотографии, тетрадки, где подружки писали мне стихи и записки, старые билеты в кино, даже видеокассеты со школьными праздниками, где Биби, в узком прямом платье, исполняла песни Билли Холидей[33] и Ареты Франклин[34]. Биби уже много дней подряд не приходила ночевать, я была в ярости, вся дрожала. Я рвала бумаги, ломала диски, даже глубоко порезала указательный палец, и кровь забрызгала все кругом, но жаловаться было некому. Я просто заклеила ранку скотчем и замотала палец тряпицей.
И вдруг Биби вернулась. Когда она позвонила, я через глазок ее не узнала и спросила: «Кто там?» Вначале она даже не могла произнести своего имени, хоть это ведь так просто: Би-би. Но все-таки сказала: «Абигайль», она стояла на площадке, опираясь о стену, и я только и видела, что она вся в крови. Ее опухший рот был полон крови, глаза в черных кругах, словно измазанные углем, но это была не косметика, а следы побоев, волосы приклеились к щеке, покрытой слюной или слезами. Я подвела ее к дивану, она легла, закрыв лицо руками, и мне пришлось отодвигать ее пальцы, один за другим, чтобы промыть глаза и рот. Я ни о чем ее не спрашивала, да она все равно не смогла бы говорить, столько выпила, от нее пахло спиртным и наркотиками. Когда она открыла глаза, зрачки у нее словно плавали, она не в состоянии была зафиксировать взгляд. Я не стала вызывать полицию, в таком виде ее наверняка забрали бы в больницу, чтобы потом допросить с пристрастием. Она спала весь день и только один раз встала – пойти в туалет, где ее вырвало.