Там, в Африке, она однажды чуть не умерла от лихорадки. Мы ехали по дороге вдоль океана из Кот-д’Ивуара, из Гран-Басама. Сверху падали такие же тяжелые капли дождя, волосы у нас слиплись от жары. Машина прыгала на рытвинах, небо было черным. На границе пришлось простоять два часа, бумаги на машину оказались не в порядке, у меня так и не было паспорта, папа вел переговоры и заплатил штраф – целую пачку седи. Когда мы приехали домой, Биби не держалась на ногах и не могла говорить. Всю ночь я просидела около нее. Я хотела молиться, но у меня не получалось, я только повторяла до одурения: «Господи, не дай ей умереть». Утром пришел врач, он делал Биби противомалярийные уколы, но температура держалась еще долго. Врач сказал: есть риск, что у Биби начнутся судороги и что она останется ненормальной. Я все время следила за ней, за каждым ее движением, приносила охлажденные салфетки, заставляла ее пить, подставляла ведро, когда ей нужно было сделать свои дела. Уже позже я подумала, что именно в это время начала отдаляться от Биби. Может быть, я просто-напросто не хотела страдать. И потом, я ведь знала, что она мне не родная сестра, что рано или поздно она меня бросит и перейдет на сторону Баду. Что будет жить своей жизнью. Именно так и произошло.
Хаким поселил меня в своей комнатушке. Он влюбился в меня и хотел, чтобы я стала его подругой. Точнее, он хотел стать моим любовником, так он говорил. Он хотел, чтобы мы начали совместную взрослую жизнь. Сам он сбежал из семьи, от буйного и жестокого отца, в детстве жил то с матерью, то в разных приютах. Он пережил худшее, что только можно вообразить: побеги, сквоты[37], наркотики, он имел дело с бандами хулиганов, живущих наркоторговлей и грабежами. Он был всего на пять лет старше меня, но вел себя как старший брат: «Не делай того, не делай этого, ты способна на большее, чем все эти типы». Я слушалась его, ходила на занятия театрального кружка, на разные встречи. Это он выбрал меня для «Двести второй ночи». Он говорил, что у меня есть актерский талант.
У него было много приятелей, и все считали нас влюбленной парой. Но проходило несколько недель, я снова ощущала внутри пустоту и гнев, собирала рюкзак и, натянув шапку до ушей, уходила из дома. Мне не хватало молчания, то есть шума улицы и чувства локтя, единения с толпой. Я ходила вокруг Бисетр или по улицам недалеко от Жюсье, Ботанического сада или вокзала Аустерлиц, по Сен-Медар, Ортолан, Песталоцци, Патриаршей. Или забиралась в район Данфер-Рошро, Томб-Иссуар, Алезии, Бруссе, Кабанис. Бродила вокруг больницы Святой Анны, по улицам Паскаля, Кордильер, Брока, Крульбарб, Рекюлет, Буссенго и всегда в какой-нибудь день, а скорее утро или вечер оказывалась на пути к улице Фриан. Авеню дю Мэн, улицы Шатийон, Шантен, Кен, Картон… Внутренний двор на Фриан, окруженный безобразными кирпичными домами, где собиралась привычная тусовка – молодые бродяги и старухи-пьяницы, которых постоянно выгоняли сторожа соседнего супермаркета или сварливые консьержки, а те неизменно возвращались, словно что-то забыв на этом самом месте в грязных проходах, уставленных кадками с ракитником и олеандрами. Спокойное осеннее солнце отражалось в стеклах, и где-то среди них находилось окно дантиста Лартеги и его смуглой ассистентки Шеназ Баду.
Я принадлежала к лагерю скитальцев: клошаров, нищих, голодных детей, карманных воришек, потаскух, одиноких стариков, старухи с ногой, перевязанной из-за варикозной язвы, депрессивных юнцов, крепостных, изгнанников, африканцев, сбежавших из своих стран, новообращенных в поисках знахаря-мудреца, гадальщиков на пенсии, кандидатов на самоубийство, пугливых убийц, матерей, лишенных материнских прав, разведенок, подростков, убежавших из дома, стыдливых эксгибиционистов и еще многих других. А у меня нет фамилии, нет возраста и места рождения, меня прибило сюда, как волна прибивает к берегу мусор.
Старик из Мавритании, носивший широкий плащ даже летом, читал свою книгу, потом нараспев повторял хадисы, высказывания пророка, сначала по-арабски, потом по-французски, очень медленно и без ошибок:
– Человек должен совершать столько благих деяний, сколько у него суставов в теле, и так всякий день, когда восходит солнце. Справедливо рассудить спорящих – благое деяние, помочь другому сесть на лошадь или навьючить на нее поклажу – благое деяние, доброе слово – благое деяние, каждый шаг на пути к молитве – благое деяние, и убрать с дороги все препятствия – тоже благое деяние.
Я не очень хорошо понимала смысл его слов, но они меня умиротворяли.
Как-то он поглядел на меня и сказал: «Поклоняйся Богу, как будто ты Его видишь, потому что, хоть ты Его и не видишь, Он тебя видит».
А мне хотелось ответить ему: «Но ведь я не Бога ищу. Я ищу свою мать. Ту, что меня создала, питала своей кровью и молоком, носила в себе и вытолкнула в этот мир. Какое значение имеет для меня все прочее? Где-то свирепствуют война или голод, преступления и революции, какое мне до них дело? Пусть этим занимается твой Бог, который все видит».
Хаким Кинг без конца говорит о таких вещах, он слушает радио, смотрит телевизор и возмущается. Гибель невинных в Бейруте или Дженине, смертники, подрывающие себя, бомбардировки в Ираке, секторе Газа, Африке. Легко ему об этом рассуждать, спокойно сидя в собственной комнате. У него есть приятели и помощники, зарплата социального работника в центре Мальро, он пользуется авторитетом. И еще его чертов театр. Хаким – из удачливых. У него всегда была мать. Он как-то даже познакомил меня с ней, она живет в пригороде Мелёна. Хаким постучал, и она открыла, маленькая старушенция, согнутая и морщинистая. На ней был вышитый кафтан, на лбу и на руках синие татуировки. Она плохо говорила по-французски и все время вставляла арабские слова. Она нас угостила сладким чаем с сушеными финиками. Когда мы уходили, Хаким поцеловал ее в голову.
Я позвонила в дверь кабинета доктора Лартеги. Думала увидеть Шеназ, но открыла молоденькая девушка. Она велела мне заполнить вопросник. Я не жульничала, у меня действительно болели почти все зубы. Да, я здесь первый раз. Я придумала себе имя – Ребекка Кути, я не сомневалась, что доктор никогда не слышал об афробите[38]. В графе «адрес» я хотела написать «Лагос, Нигерия», но девица меня остановила: «Вы живете не в Париже?» Тогда я дала адрес Хакима.
Осмотр продолжался очень недолго. Доктор заглянул мне в рот, после чего, опустив маску и подняв на лоб очки, изрек свой вердикт: «Мадемуазель, ваши зубы в таком состоянии, что понадобятся месяцы работы, чтобы привести все в порядок. Вам следовало бы принять другой вариант, не столь дорогостоящий». И какой же именно? «Вырвать все больные зубы и поставить протезы, в этом случае расходы может покрыть страховка, если у вас самой нет средств». Я с трудом удержалась от смеха. Интересно, дал бы он такой совет своей падчерице, прелестной девчушке, записавшейся по его настоянию на медицинский факультет? Чтобы к двадцати восьми годам у нее не осталось собственных зубов, а только протез с двумя металлическими крючками, держащимися на двух последних зубах? На своем бланке доктор нацарапал имя стоматолога из государственной клиники. От оплаты отказался. Ему хотелось, чтобы я со своей шапкой и рюкзаком скорее ушла, вернулась на улицу. Какой смысл подслушивать, если и так ясно, что он звонит своей драгоценной и говорит: делай что хочешь, но чтобы она больше не являлась в кабинет и не отнимала у меня драгоценного времени.
Мне грезилось, что я совершаю поджог.
Не знаю ни где, ни как. Только чувствую приятное тепло огня, вижу в ночи оранжевое сияние.
В центре Мальро никогда не запирают вход в подвал. Я представляю себе театральный зал, выкрашенный черной краской, коридоры, фотографии на стенах, туалеты, исписанные граффити. Сразу же загорелись картонки, огонь охватил большую черную простыню, на фоне которой появлялась принцесса Будур. Я вдыхаю запах горящей ткани и расплавленного пластика. Я танцую перед огнем. Я слышу урчание пламени, как раньше, когда садовник сжигал у нас в саду пальмовые ветки. Однажды загорелось целое дерево, и мы с Биби с восхитительным чувством ужаса смотрели, как крысы с отчаянным писком пытаются добраться до верхушки. Дикая радость при виде огня – в ночной темноте искры смешиваются со звездами. Мы слышим, как Яо напевает своим низким голосом, бросая в костер все новые пальмовые листья и ветки с засохшими финиками. Кажется, перед нами колдун. Огромный, лицо изуродовано сифилисом, шрамы на щеках наливаются кровью. Пришел папа, пустил воду из шланга и потушил костер. «Он сумасшедший, его нужно выгнать!» Мадам Баду вне себя, но папа относился к Яо очень хорошо, может, завидовал, что у того столько женщин. Яо остался.
В подвале огонь скручивает картонки, превращает пластиковые бутылки в блестящие лужицы, повсюду языки пламени – красные, зеленые, оранжевые. Я сижу на полу, прижавшись спиной к стене, в голове у меня звучит напев Яо, но не слова, а что-то вроде «хм-м, во-о, хм-м-м». Я открыла рюкзак. Достаю оттуда и бросаю в огонь свои бумаги – школьные табеля, письма, фотографии, потом текст придуманной Хакимом пьесы. Я не буду принцессой Будур, переодетой в мужской костюм, никакой принц не увидит меня спящей с приоткрытой на груди рубашкой, я не узнаю Эбеновых островов. Я бросаю в огонь подписанное моим отцом свидетельство о рождении, где указано, что я родилась от неизвестной матери, – такая в те годы была принята формулировка. Все мгновенно превращается в дым, наполняющий угол, где стоят мусорные баки; отныне я должна стать кем-то другим.
В подвале огонь скручивает картонки, превращает пластиковые бутылки в блестящие лужицы, повсюду языки пламени – красные, зеленые, оранжевые. Я сижу на полу, прижавшись спиной к стене, в голове у меня звучит напев Яо, но не слова, а что-то вроде «хм-м, во-о, хм-м-м». Я открыла рюкзак. Достаю оттуда и бросаю в огонь свои бумаги – школьные табеля, письма, фотографии, потом текст придуманной Хакимом пьесы. Я не буду принцессой Будур, переодетой в мужской костюм, никакой принц не увидит меня спящей с приоткрытой на груди рубашкой, я не узнаю Эбеновых островов. Я бросаю в огонь подписанное моим отцом свидетельство о рождении, где указано, что я родилась от неизвестной матери, – такая в те годы была принята формулировка. Все мгновенно превращается в дым, наполняющий угол, где стоят мусорные баки; отныне я должна стать кем-то другим.
Я бесовское отродье. Это она так сказала, Шеназ Баду, вторая жена Дерека Баду, мать Абигайль Баду. Поэтому я и люблю огонь. Языки пламени танцуют в узком подвале, взлетают вверх, пробегая по грязным стенам красивыми оранжевыми отблесками. Пластмассовые мусорные баки расплавляются, текут по полу кипящей массой, я никогда не видела извержения вулкана, но это, должно быть, что-то похожее. Я появилась на свет от изнасилования, я уцепилась за матку женщины, которую принудили, я как щенок суки, на которую пес накинулся в подвале, где не было ничего, кроме свечи и матраса на полу. Я плод ярости, ревности и лицемерия. Меня породило зло, я не знаю, что такое любовь, я знаю только ненависть.
Мне казалось: все произошло из-за слов, которые я услышала в нашем доме в Такоради, когда поднялась по лестнице к доносившемуся через дверь голосу этой женщины, говорившей, повторявшей, что я бесовское отродье. Я присела на корточки, ближе к замочной скважине, и, как суфлер в театре, подсказывала ей слова, а она плаксиво-пронзительным голосом их повторяла, ну совсем как в нашем театре, когда Хаким заставлял меня репетировать, а я – Будур, переодевшаяся мужчиной, чтобы пройти через пустыню и приблизиться к человеку, которого люблю, который станет моим любовником, моей любовью.
Теперь я знаю все. Незачем мне что-либо объяснять. Я сложила вместе частички головоломки, кусочки разорванной бумаги, на которой написана фраза, излагающая всю мою историю. Я все восстановила и теперь хорошо представляю себе свою жизнь. Все началось там. Пусть мне не дурят голову, все началось там, на пляже в Такоради. Моя мать носила меня на берегу моря. Я слышала шум волн. Тогда во мне не было зла, потому что я еще не родилась. Я плавала в узком животе матери, и она меня проклинала, потому что я давила ей то на мочевой пузырь, то на легкие. Если бы ее вырвало мной, она бы освободилась. Я была плодом зла. Но у нее в животе я слушала умиротворяющий шум волн, я бы хотела никогда не родиться, навеки остаться в безопасной подводной пещере, вдалеке от света, вдалеке от мести. Она меня не хотела. Когда я родилась там, в Африке, она меня бросила. Она не хотела кормить меня своим молоком, отдала меня монахиням, чтобы за мной пришел мужчина. Она не оставила записки с моим именем и фамилией, их выбрала африканская монахиня, которая выхаживала меня, поила козьим молоком, потому что я не переносила коровьего. Во всем этом не было ни драм, ни страданий. Одна пустота. Мной занимались, меня носили на руках африканки. Потом меня взял к себе отец, но так, как берут щенка или котенка, – не зарегистрировав в консульстве, не дав мне своей фамилии. И это осталось как невидимый след у меня на лице, как странная складка в животе. Под пупком у меня шрам, я всегда считала, что в детстве обожглась, случайно опрокинула кастрюлю с кипятком. И в сердце – какой-то провал, через который проник злой ветер. Он-то и нашептывал Шеназ те слова, которые я слышала, сидя на корточках под дверью.
Огонь пляшет, урчит, растопленная пластмасса мусорных баков течет по полу, от дыма у меня перехватывает горло, кружится голова, я еще могу говорить, поворачиваться, бормотать свои слова, как старый Яо, слова, которые согнут тела, будут их пытать, делать совершенно беспомощными. Отчаянный писк крыс, бьющихся в агонии на старых пальмах.
Я в больнице. Не знаю, чем все кончилось. Сторож культурного центра поднял тревогу, и Хаким вызвал пожарных. Огонь был тот еще! Расплавленные мусорные баки громоздились на полу, как колоссальные куски жвачки. Хаким выразил свое впечатление так: «Все это желтое и зеленое[39] на фоне бетона – ты создала настоящее произведение искусства!» Перед полицейскими он пытался меня выгородить: «Бедненькая, она почувствовала, что где-то горит, хотела потушить, но наглоталась дыма и потеряла сознание, понимаете?» Все понимали, дураков нет, бутылка из-под уайт-спирита каким-то чудом уцелела. Сейчас полная тишина, тишина перед сведением счетов. Мне это хорошо известно, у Баду всегда бывало так перед началом войны. Я получила хорошее воспитание.
Меня поместили в одноместную палату с желтыми стенами и зарешеченным окном, мебели никакой, только железная кровать, стояк для капельницы и вращающийся столик. Я под наблюдением, очевидно, нужно установить, представляю ли я опасность. На мне зеленая ночная рубашка, я не знаю, где моя одежда и рюкзак, ничего моего в комнате нет, может, в моих вещах ищут улики? Медбрат – высокий парень с кожей шоколадного цвета, уроженец Антильских островов, он чем-то напоминает Хакима. Открывая дверь, он приветливо улыбается, разговаривает дружелюбно, называет меня «мамзель», не задает вопросов и не высказывает никаких замечаний. Сколько времени я здесь? Два дня, две недели? Я не знаю, какой сегодня день. Может быть, воскресенье, потому что из коридора слышен шум: это посетители, родители, которые пришли к сыну, попавшему в аварию, и принесли ему фрукты, а может, практикантки, заменяющие медсестер. Левая рука у меня перевязана, очевидно, я обожглась, когда упала, я надышалась голубого дыма; если пламя становится голубым, это опасно. Яо сжигал газеты, проспекты, картонные коробки, и огонь менял цвет в зависимости от цвета фотографий.
Ко мне пришла Биби. Вместе с Шеназ. Не знаю, кто им сказал, должно быть, Хаким. У него остался номер мобильника Биби еще с тех пор, когда мы с ней вдвоем ходили в центр Мальро. А может, он вообще все время с ней встречался, может, он влюблен в ее светлые волосы и белую кожу. Меня это насмешило, говорят, так часто бывает – парень влюбляется в двух сестер одновременно. Шеназ посидела недолго и ушла, сказав, что ей срочно нужно что-то купить. Она поняла, что Биби хочет остаться со мной наедине.
– Ну как, тебе лучше?
– Допустим.
– Правда? Что у тебя с рукой?
– Да так, пустяковый ожог, ничего.
– Почему ты не позвонила? Ты мне никогда не звонишь.
– А зачем?
– Поговорить.
– Ну наверно, мне нечего было сказать.
– Я беспокоилась. Не знала, как тебя найти.
– Найти… Что ты хотела мне сказать?
– Слушай, ты же все-таки моя сестра!
– Не знаю… Это ничего не значит.
– Мы могли бы… Поговорили бы, как раньше.
– Да кому нужна эта болтовня!
Я смотрела на Биби. Словно целая жизнь прошла. У нее был вид настоящей женщины. Широкие бедра, грудь та еще, спереди и сзади что надо, даже шея как-то округлилась. Она наверняка живет не одна, у нее кто-то есть. Биби начала рассказывать:
– Я работаю в больнице. Учусь на акушерку, ты знала?
– Нет. Это где?
– В Кане.
Мне казалось, она ждет ребенка. А со мной ничего подобного не случилось. Поэтому у меня такая тощая шея. Мне трудно выдерживать тяжесть головы.
– Рашель…
– Что?
– Я знаю про твою мать.
– Что?!
Я вся застыла. Вся сжалась – нервы, мускулы. Главное, ничем себя не выдать.
– Она хочет с тобой встретиться.
– Ни к чему.
Биби села на кровать у меня в ногах. От нее хорошо пахнет, я и забыла. От нее всегда пахло младенцем. Из-за этого у меня немножко кружится голова.
– Послушай, Рашель, я знаю, ты меня выслушаешь.
Теперь она взрослая, а я маленькая. Мне ничего не остается, как ее слушать.
– Когда ты ушла… Когда мы перестали жить вместе, я переехала к маме в квартиру доктора Лартеги. Я ездила в Брюссель – поговорить с папой. Я его расспрашивала. Знаешь, я была в курсе всего. Ты думала, я ничего не знаю, а я все знала.
Сердце у меня начинает биться сильнее, я с этим ничего не могу поделать. Я опускаю глаза, я не хочу видеть Биби, не хочу следить за движениями ее губ. Мы живем по разные стороны стены, мы не можем понять друг друга. С ее стороны все ясно и хорошо, у нее есть будущее, она свободна, у нее крыша над головой, любящий человек, она получит специальность, у нее будет ребенок.
– Почему мы об этом никогда не говорили?
– О чем?
Я помню, как все было раньше. Мы смеялись или плакали. Без причины. Просто чего-то боялись или месье и мадам Баду ссорились. Мы сердились друг на друга из-за того, что Биби уходила на ночь, не говоря мне куда, и мне приходилось искать ее в каком-нибудь баре, становиться на четвереньки, чтобы она могла на меня опереться, и поддерживать, когда ее рвало. Мы были два сапога пара. Теперь она живет по другую сторону стены и ничего не знает обо мне нынешней. У нее есть ключи к свободе, а я в тюрьме. Я ненавижу ее так сильно, что мне хочется заткнуть уши, только бы ничего не слышать. Хотя у нее ясный и приятный голос, не то что мой, искореженный алкоголем и табаком, как старая кастрюля.