– Почему мы об этом никогда не говорили?
– О чем?
Я помню, как все было раньше. Мы смеялись или плакали. Без причины. Просто чего-то боялись или месье и мадам Баду ссорились. Мы сердились друг на друга из-за того, что Биби уходила на ночь, не говоря мне куда, и мне приходилось искать ее в каком-нибудь баре, становиться на четвереньки, чтобы она могла на меня опереться, и поддерживать, когда ее рвало. Мы были два сапога пара. Теперь она живет по другую сторону стены и ничего не знает обо мне нынешней. У нее есть ключи к свободе, а я в тюрьме. Я ненавижу ее так сильно, что мне хочется заткнуть уши, только бы ничего не слышать. Хотя у нее ясный и приятный голос, не то что мой, искореженный алкоголем и табаком, как старая кастрюля.
– Папа мне рассказал…
– Папа?
– Ну да, я пошла к нему в ресторан. Он тут же заговорил о тебе, он очень беспокоится. Он постарел.
Мне хочется сказать что-нибудь насмешливо-издевательское. Дерек Баду, соблазнитель, со своими крашеными волосами, усами, очками в шикарной оправе.
– Он очень потолстел и облысел тоже.
– Да плевала я на все это! Ты только затем и пришла, чтобы про него рассказать?
По коридору без конца ходят люди, кто-то просовывает голову в дверь. Наверно, пришло время ставить укол в вену. Меня уже клонит в сон.
Биби меня целует. «Миленькая моя, я приду завтра. Не уходи без меня, я не хочу, чтобы мы опять друг друга потеряли».
Я ничего не ответила. Кажется, мне уже что-то снилось. Меня обволакивало мягкое тепло, исходящее отовсюду – от стен, от двери, от грязного потолка, даже от покрытого пластиком пола. Я чувствую тепло в костях ног, оно проникает в кожу, как легкий и приятный ожог. Разве такое тепло может существовать на земле? Как его назвать?
«Твоя мать хотела бы встретиться с тобой, она дала знать об этом папе. Но она не представляет как, она думает, что ты ее ненавидишь. Она всегда была в курсе твоих дел, интересовалась твоей жизнью, посылала тебе денежные переводы. Только она не хочет, чтобы об этом знали, она замужем, у нее дети, твои сводные братья и сестры. Она вела свою жизнь, но никогда тебя не забывала. В трудные моменты она всегда думала о тебе, хоть тебя и не знала. Ты ей постоянно снишься, она повторяет твое имя, это она дала тебе имя, она написала его на конверте, когда заполняла формуляр отказа от ребенка. Она была совсем юная, ушла из семьи, родила тебя. Но оставила, потому что не могла тобой заниматься. Но теперь она хочет тебя увидеть, один-единственный раз. Она готова встретиться с тобой, где ты хочешь: здесь, в Кане, где угодно. Папу она видеть не хочет, она его до сих пор ненавидит. Но она приедет, куда ты скажешь. Она сказала об этом папе, а он передал мне. Она хочет видеть только тебя, никого другого, ни меня, никого. Ты и она, всего один раз».
Все это мне рассказала Биби.
Встреча состоялась в Кремлен-Бисетр. Хаким предлагал морской берег, Дьепп. Он считал это романтичным. Вот почему я его иногда ненавижу: он высказывает глупые и убогие мысли, как будто вся жизнь – постановка его дурацкого театра. Площадь в воскресенье – нейтральная территория. Самое пустое пространство – площадь в воскресенье во второй половине дня. Уже наступили холода. Поблизости не было почти никого, кто-то гулял с детьми, да еще голуби медленно расхаживали в траве. Я представила себе пляж Такоради в это время, зеленую воду, набегающие волны, гул моря, как будто в глубине спрятан гигантский мотор, теплый ветер, пеликанов. Я не чувствовала ничего, ни гнева, ни боли, главное, той дрожи, которую ощущала всякий раз, когда подходила к океану. Я сидела на скамейке, подняв воротник куртки и надвинув шапку на лоб до самых глаз. Назначенное время прошло, я собиралась встать и уйти, но тут в сквере появилась какая-то фигура. Она приближалась ко мне медленно, по диагонали, словно возникла из ниоткуда. Я смотрела на нее сощурившись, в глаза бил свет фонарей. Удивительно – она была такой маленькой, такой хрупкой, с узкими плечами, казалась бы ребенком, если бы не кривоватые ноги. Она с трудом двигалась по продавленному асфальту, слегка расставив руки. На ней черные брюки и жакет, волосы коротко подстрижены и тоже черные, я не вижу ее лица, но ощущаю, что она на меня смотрит. Она меня тут же узнала. Я чувствую, как по всему телу, по венам разливается волна жара, заполняет грудь, я не знаю, гнев это или любовь, мне хочется говорить, встать и пойти ей навстречу, но я не могу пошевелиться.
Это во сне или наяву – она остановилась передо мной и больше не двигается. Она говорит, я слышу ее голос где-то в глубине своего тела. Голос у нее молодой и четкий, довольно высокий, голос девочки, чеканящий слоги, которые она меняет местами, нарубает маленькими порциями, голос девочки, не умеющей говорить, долго молчавшей, повторяющей выученный урок. Она действительно та, за кого себя выдает? А если обманщица, как все эти типы в прошлом, которые крутились вокруг Баду в Такоради? Я не отвечаю. Я смотрю на нее так пристально, что у меня начинает болеть шея. На площади недалеко от центра Мальро группа детей играет в мяч. Они кричат и ругаются. Мяч ударяется о припаркованные машины с таким грохотом, что голуби улетают. Где-то на балконе слышен пронзительный лай, совсем как у собачки Шеназ. К нам подходит девчонка лет одиннадцати-двенадцати, толстая, с лицом азиатского типа и копной густых курчавых волос, она пристально смотрит на меня. Я злобно кричу: «Что тебе надо? Марш отсюда, оставь нас в покое!» Несколько секунд она стоит неподвижно, потом уходит. Но на другом конце сквера, наполовину скрытая деревьями, оборачивается и с хитрым видом смотрит в нашу сторону. Я бы охотно бросила в нее камнем, но под ногами у меня нет даже кусочка щебня.
На женщину в черном это не произвело никакого впечатления. Она замолчала на несколько секунд, пока я кричала на девчонку, но даже не взглянула на нее. Женщина, не отрываясь, смотрит на меня. Она совсем не такая молодая, как мне показалось вначале. У нее усталое лицо, впалые глаза, в углах рта морщинки, которые никому из женщин не удается скрыть. Но кожа шеи гладкая, наверно, она недавно делала подтяжку. Месье Баду как будто сказал Биби, говоря о моей матери: «Очень красивая, как Рашель». Правда, у нее густые волосы, абсолютно черные (наверняка крашеные), она худенькая и стройная. А если все это скверная шутка? Месье Баду по объявлению нанял актрису? Но зачем, какой смысл? Может, это заговор, речь идет о наследстве и нужно найти мою настоящую мать?
Она садится рядом на скамейку, хочет взять меня за руку, но я не даюсь. Я смотрю на ее руки, совсем не похожие на мои. У нее маленькие, сухие, темные ладони. У меня – другое дело. Я довольна, что у меня крупные руки. Если я сажусь за пианино, то захватываю пальцами полторы октавы. У меня руки больше, чем у многих парней. Поэтому я и могу играть роль Будур. А как, собственно, зовут эту женщину? Биби мне называла какое-то имя, не то Мишель, не то Матильда. А ее фамилия? Где она живет? Чем занимается? Есть ли у нее дети? Если да, то это мои сводные братья и сестры. От одной этой мысли меня начинает мутить. Не хочу ничего знать, не хочу ее слушать. Я привстаю со скамьи, но женщина кладет ладонь мне на руку, слегка сжимая ее, и мне кажется, что меня парализует боль.
– Послушай, – доносится до меня, – я никогда не переставала думать о тебе, я хотела тебя видеть, узнать тебя лучше. Когда ты родилась, я взяла тебя на руки, ты была такая маленькая и легкая, ты родилась за две недели до срока и весила не больше котенка. Я на тебя смотрела, в больнице я просыпалась ночью и искала тебя в палате новорожденных, мне хотелось взять тебя на руки, но это запрещалось. Я ждала утра, тебя приносили в больничной одежде, я так хотела прижать тебя к себе, ты была такая маленькая, такая нежная, твои глаза были обращены ко мне, уже через несколько часов после родов ты мне улыбалась, я не хотела расставаться с тобой, не хотела, чтобы тебя забирали. Я дала тебе имя, я сама его выбрала, а потом тебя унесли… Тебе сделали больно, мне тоже сделали больно, тебя оторвали от меня, ты укоренилась во мне, а тебя оторвали…
Я слушаю не дыша. Мне хочется встать, пройти с ней по площади, показать, где я жила вместе с Баду, показать театр, который я подожгла, подвал, где мусорные баки расплылись зелеными и желтыми пятнами. Я охотно прошлась бы с ней по пляжу, по твердому песку, чтобы почувствовать под ногами холодную воду и посмотреть, как она смывает наши следы. Она сидит на скамейке прямо, мне нравится ее поза, ее слегка изогнутая спина, она не валится на сиденье, как большинство женщин. На ногах у нее лакированные лодочки на высоких каблуках или, скорее, босоножки из тонких ремешков.
– Я расскажу историю твоего появления на свет, но тебе придется немедленно ее забыть, потому что она не должна служить ни добру, ни злу и никто другой не знает этой тайны. Когда ты родилась, мне было семнадцать лет, я ничего не понимала в жизни, я встретила твоего отца случайно на берегу моря, в Африке, родители снимали там дом. У него была красивая машина, мы гуляли по берегу моря, я помню, какой там бывал туман, мне очень нравилось останавливаться возле дюн, когда туман словно окутывал нас. Мне казалось, между нами настоящая любовь, я все скрывала от родителей, уходила из дома ночью, тайком. И однажды вечером, когда машина остановилась около дюн, он начал меня тискать. Я не хотела, но он ведь был сильнее меня, он прямо озверел, говорил угрожающим голосом. Я пыталась выскочить из машины, но он меня схватил, распластал на заднем сиденье, я хотела закричать, но побоялась, мне казалось – я сейчас умру. Я больше не сопротивлялась, он сделал это, было больно, он зажимал мне рот рукой, я задыхалась. Потом он отвез меня домой, а мне было стыдно, до того стыдно, что я не посмела ничего сказать родителям. Я пошла под душ и мылась так долго, что отец начал колотить в дверь: он решил, что я в ванной потеряла сознание.
Я больше не хочу ее слушать. Ведь речь обо мне – не о ком-нибудь другом. Никто не имеет права говорить обо мне. Я надеялась услышать историю красивой любви. Даже у Шеназ была история любви, и Абигайль родилась от нее.
Я хотела бы оказаться воплощением чуда, возникшего среди всего этого неприличия. Я не хочу больше ничего знать о войне, о ненависти, о том, что моя жизнь украдена.
– Молчи, молчи! – Я кричу грубым голосом, как кричала когда-то на типов, кадривших мою сестру, я встаю и повторяю: – Молчи, я больше не хочу тебя слушать!
Она тоже встала, семенит рядом со мной, ее каблуки стучат по тротуару, походка спешащей испуганной девочки. Я вспоминаю, как Биби надевала позолоченные лодочки Шеназ и бегала в них по вестибюлю, каблуки щелкали по кафелю, а смех Биби звенел, как колокольчик.
– Врешь, это ты меня бросила, сама ушла, а меня бросила. Мне так нужно было, чтобы ты взяла меня на руки, а ты меня отшвырнула, как старую тряпку, ты меня выбросила на помойку!
Она хочет еще что-то сказать, но я кричу, чтобы заглушить ее слова: «Врешь! Врешь!» А она монотонным голосом равнодушно повторяет заученный урок: «Меня изнасиловали, он меня принудил и изнасиловал». Я опять кричу: «Врунья! Ты от меня отказалась, ты меня бросила, а сейчас явилась рассказывать всю эту чушь и непристойности, не хочу тебя слушать, убирайся к своему мужу, к своим детям, они тебя ждут, иди к черту вместе с ними и больше никогда со мной не разговаривай, ни со мной, ни с моей сестрой, ни с месье Баду, никогда больше не приезжай сюда, оставь меня в покое…»
Я надорвала голос. Я бегу через площадь, и, когда оборачиваюсь, ее уже не видно. Только дети, играющие в мяч, и толстая девчонка, которая тайком за мной шпионит. Я делаю в ее сторону угрожающий жест, и она тоже исчезает. Вдалеке я замечаю силуэт этой женщины, спускающейся с холма в сторону главной улицы. Как быстро бегущий черный муравей.
Мне больно, мне ужасно больно дышать. Наверно, из меня еще не улетучился яд пламени, я чувствую ожог во всем теле и запах горелого, который уже навсегда останется в воздухе над центром Мальро, Диснеевским сквером и всем этим кварталом.
Я мечтала, чтобы стена, которая нас разделяет, наконец упала. Все стены мира. Все, что оказалось между мной и Биби, – помехи, проволочки, кусты, покрытые шипами, колючая проволока, вся эта гадость, день за днем пожиравшая нас, сплетни, мелочность, несправедливость. Я мечтала, чтобы ветер смахнул все это, буйный морской ветер, и мы стали бы, как раньше, лучшими подругами. Я этого правда очень хотела.
Я, так сказать, чиста, у меня ни перед кем нет обязательств. Выписавшись из больницы, я решила не возвращаться в центр Мальро. Сквер с голубями и стариками на скамейках, дома с тысячей и одним окном – все это больше для меня не существовало. Точнее сказать, и раньше не существовало. Какие-то куски городской жизни, которые обретают реальность, только когда на них смотришь. Стоит отвернуться, и они исчезают в тумане, как призраки.
Когда я по телефону объявила Хакиму Кингу, что больше не собираюсь играть в «Двести второй ночи» и вообще приходить в центр Мальро, он не сильно удивился. Немного помолчал и высказался: «О’кей, очень хорошо, я… мы постараемся справиться без тебя». Да уж конечно, вокруг полно девчонок-эмигранток, которым он обещает луну с неба. Правда, ни у кого нет таких красивых волос, как у меня. Я думаю, поскольку больше не придется видеться со мной, у него стало легче на душе, в романах он охотно читает про безумие, но в жизни оно ему действует на нервы. Он, может, боится, что я опять подожгу театр, или испорчу альбом Ван Моррисона «Moondance»[40], или изрежу его куртки-косухи. Я не проверяла, но, скорее всего, он сменил замок своей комнатушки.
Чтобы жить поближе к Биби, я переехала в Нормандию, в Арроманш. Вилла хоть и не на морском берегу, от нее всего полчаса хода до места высадки союзников. Конечно, это не пляж Такоради или Гран-Басама, но все же широкое пространство с открытым небом и зеленым морем. Я сняла меблированную комнату на вилле. Моя хозяйка – старая англичанка, миссис Кросли, вероятно, она поселилась здесь, чтобы находиться поближе к мужу, он участвовал в высадке союзников, но через несколько лет умер. По крайней мере, так она сказала. Она дает мне читать книги о войне и открытии второго фронта (отмечаю, что по-немецки это называется «вторжением»). Миссис Кросли настойчиво повторяет, что мне нужно работать гидом с прибывшими туристами, у меня ведь английский как родной язык. Я уже говорила: мне никогда не составляло труда найти работу.
Когда Биби об этом узнала, она предложила мне переехать в Кан к ней и ее другу. Он учится на медицинском факультете, его зовут Михаэль Ланг, он, кажется, очень симпатичный. Но вряд ли ему будет так уж приятно каждое утро завтракать вместе со мной. Да и ей тоже. Нужно скромно признать: способность других понять вас очень относительна. Я говорю даже не о любви, а о толерантности; пожалуй, это урок, который можно извлечь из случившегося. Если так уж обязательно извлекать из всего уроки, в чем я далеко не уверена.
Я забыла упомянуть об одной детали, крайне комичной, крайне смехотворной, хотя по сути одновременно горькой и трагической. Но это просто ни в какие ворота не лезет. Вопреки всему, что мне известно о Баду и особенно об отце, я не могла поверить Биби, когда она мне рассказала. Кажется, красавчик Дерек Баду докатился до того, что попросил мою мать (я имею в виду старуху, с которой встречалась в Кремлен-Бисетр) выплачивать ему алименты, чтобы компенсировать неприятности, которые она ему причинила, бросив меня после рождения и заставив его признать отцовство. Я представляю себе старого орангутанга в задней комнате его ресторана (в котором, конечно же, подается бельгийское национальное блюдо – что-то вроде супа из рыбы или курятины с салатным цикорием). Представляю себе, как он пишет письмо, слезливое и полное сожалений, но не забывает указать в конце номер своего банковского счета. Может быть, он случайно роняет в конверт несколько своих драгоценных волос – посланцев его промахов и неудач.
Я приехала в Куркурон, это километров тридцать от Парижа. Фамилию и адрес матери я узнала от Биби. Биби считала, что я хочу возобновить отношения с матерью, найти свои корни и всякое такое. Это ее тронуло. «Миленькая моя, ты правильно решила, раньше я не хотела тебе говорить, но единственный способ избавиться от страданий прошлого – встретиться с ним лицом к лицу». Я именно хочу избавиться, но не от прошлого, а от этой особы. Удивительное дело, как-то сразу Биби стала взрослой, а я оказалась малышкой, которую укачивают, когда ей плохо, которой рассказывают сказки перед сном. Она прижала меня к себе, и я почувствовала ее грудь, уже набухшую от будущего материнства. Раньше это тронуло бы меня до слез. Но сейчас я осталась холодной и равнодушной, я не чувствую ничего, кроме этих двух снарядов, упирающихся в мое плоское тело, и от этого мне становится грустно.
Я ехала на поезде между полями и рядами домов. И вот поблизости от Куркурона возле самой железной дороги впервые увидела лагерь. Не очень-то приличное место, но… сойдет. В какой-то момент в поезде появилась группа мальчишек. Они с шумом бегали по вагонам, хлопая откидными сиденьями. Один из них, двенадцати-тринадцати лет, довольно красивый, с черными-пречерными глазами, сел напротив и уставился на меня: «Как тебя зовут?» Я поняла, что он хочет меня напугать. Потом прибежали другие, девчонки в шароварах под юбками, они болтали на своем языке, а мальчишки тесно окружили меня. Но, поняв, что я не боюсь, они убежали. Сойдя с поезда, я увидела их всех на платформе. Вместе мы дошли до лагеря. Он вроде островка между автодорогами, лачуги слеплены кое-как из обрезков досок и толя. Вокруг слышен беспрерывный гул машин, словно рокот моря в Арроманше. Я остановилась, тут же подошла молодая женщина и спросила, что мне нужно. Довольно толстая, с грубым лицом. «Я ищу место, чтобы жить». Несколько секунд она пристально смотрела на меня, потом показала на одну из лачуг: «Можешь жить у меня, есть лишний матрас». Когда я вошла внутрь, она протянула мне руку. «Меня зовут Рада. Надо все-таки мне заплатить». Я назвала свое имя, дала ей немного денег, и на этом наше общение закончилось.
Так началась моя жизнь в лагере.
У меня есть револьвер. Я его взяла в доме Эммы Кросли, он хранился в ее комнате в ящике комода под бельем. Она сама мне его как-то предъявила, когда рассказывала о своем муже captain Кросли. Это был его револьвер, тридцать восьмого калибра. В барабане сохранились все пули.
Каждое утро я ухожу из лагеря, иду по тихим улицам вдалеке от шоссе. Прохожу по кварталу, состоящему из небольших чистеньких вилл с садиками и живыми изгородями. Немного похоже на Арроманш, только улицы не выходят к морю. Наступила осень, с каждым днем темнеет все раньше. По небу бегут облака, иногда идет дождь, мне нравится чувствовать холодные капли на лице и руках. Волосы тяжелеют, становятся волнистыми, как у Биби, когда она была маленькой. Странно, с возрастом ее волосы потемнели и почти полностью распрямились. Я решила постричься очень коротко. Завтра или послезавтра. Девушки любят стричься, когда решают начать новую жизнь. Я заметила парикмахерскую на улице, ведущей к вокзалу. Мне хотелось бы постричься под мальчика, как Одри Хепбёрн в «Сабрине». Только не знаю, получится ли у парикмахерши, она, наверно, больше привыкла делать перманент и придавать седым волосам лиловый оттенок. Я изменюсь, я стану другим человеком.