А островитяне – те «уходят в подполье». Они играют в карты или пьют пиво, сидя на полу, в четырех стенах, при запотевших окнах. Лампочки нервно мигают – похоже, электричество вот-вот вырубится совсем. И тогда магазинные холодильники начнут испускать желтую, как моча, воду; засоленная рыба разморозится, и у нее вытекут глаза; плитки шоколада-гляссе растают в своих обертках. А я вернулся сюда именно ради бури. Тут я снова чувствую себя как на войне, где царил его величество Случай, где я наблюдал паническое отступление войск, слушал неразборчивые приказы, изрыгаемые громкоговорителями. Я иду вспять по времени, переписываю начисто свою жизнь. Мне хотелось бы вновь очутиться на пороге дома в Хюэ и посмотреть на происходящее – так, чтобы мой взгляд остановил время, вызвал смятение, спас женщину от ее палачей. Но нет, прошлое уже не вытравишь из памяти. Остров выносит свой приговор: искупление невозможно. Как невозможно хоть что-нибудь изменить. Остров – последняя пристань, последняя остановка на пороге небытия. Вот почему я сюда и вернулся. Не для того, чтобы встретиться с прошлым, не для того, чтобы по-собачьи разнюхивать след. Но для того, чтобы окончательно убедиться, что я никогда ничего не узнаю. И чтобы буря стерла все дотла, ибо море – единственная непреложная истина.
Мое имя – Джун. Моя мать – женщина моря. Отца у меня нет. Мать зовут Джулией, у нее есть и другое имя, не христианское, но она не хочет, чтобы я его называла. Когда я родилась, мой отец давно уже бросил мать. Она подыскивала для меня имя; ее деда звали Чжун, это китайское имя, так как он был родом из Китая, и вот она назвала меня Джун, тем более что по-американски это означает «июнь», а я была зачата именно в этом месяце. Я рослая, и кожа у меня смуглая; семья моей матери прокляла меня за то, что я незаконнорожденная. Тогда мать увезла меня с собой, и мы с ней поселились на этом острове. Когда я сюда приехала, мне было четыре года, и у меня стерлось из памяти это путешествие и все, что было до него; помню только, что мы сели на пароход, шел дождь и у меня за спиной был очень тяжелый рюкзак, в который мать спрятала все свои украшения и другие ценные вещи, чтобы сохранить их в целости, – она думала, что вряд ли кто-нибудь польстится на рюкзак четырехлетней девочки. Позже она продала бо́льшую часть драгоценностей, от них остались только пара золотых сережек и ожерелье, то ли золотое, то ли просто позолоченное. Я помню, что над морем шел дождь. И кажется, я плакала. А может, мое лицо просто было мокрым из-за дождя, так что волосы прилипали к губам. Впоследствии я еще долго верила, что, когда идет дождь, это плачет небо. Но я теперь больше никогда не плачу.
Моя мать не настоящая женщина моря; я хочу сказать, не как здешние хэнё – ныряльщицы, которые занимаются этим ремеслом с детства и похожи на грузных черных китов, особенно когда они выходят из воды, пошатываясь и еле переставляя старые тощие ноги. А моя мать еще молодая, тоненькая и очень красивая, у нее прекрасные гладкие волосы и лицо почти без морщин, вот только руки из-за сбора моллюсков теперь красные, с обломанными ногтями. Моя мать нездешняя. Она родилась в столице и была студенткой, когда забеременела мной. Мой отец бросил ее и уехал неведомо куда, потому что не хотел ребенка, и моя мать решила скрыть свою беременность; не желая позорить семью, она перебралась в провинцию, в сельскую местность. Чем только она ни занималась, чтобы заработать на жизнь, – была подсобницей на утиной ферме, мыла посуду и туалеты в ресторанах. Потом, когда я была еще грудной, перебиралась вместе со мной из города в город и вот однажды, где-то на юге, услыхала об этом острове, села на пароход и приехала сюда. Сперва она работала в ресторанах, потом купила себе маску и комбинезон для ныряния и начала собирать морские ушки.
Большинство женщин моря – старухи. Беседуя с ними, я зову их «бабулями». Когда моя мать приехала сюда, женщины сначала говорили ей: «Что ты будешь здесь делать? Возвращайся к себе в город!» Но она держалась стойко, и в конце концов они ее признали. Научили, как нужно нырять, как задерживать дыхание, как отыскивать места, где обитают моллюски. Но главное, они приняли мою мать, не задавая никаких вопросов о ее муже и обо мне. Они стали моей семьей – семьей, которой у меня никогда не было. Как только я подросла и стала гулять одна, я первым делом шла к ним. Приносила им немного горячего супа, когда они выходили из моря, или фрукты. Мы с мамой живем в домике на холмах, снимаем его у одной старушки, бывшей ныряльщицы, я зову ее «тетушкой». Она вся почернела и скорчилась от работы в море и теперь, после одного несчастного случая, совсем не может нырять – слишком долго пробыла под водой и стала какая-то заторможенная. С тех пор она проводит дни на своем поле, где выращивает батат[10], – вскапывает землю, выпалывает сорняки, и я хожу помогать ей после школы. У нее есть пес по кличке Чабби[11], потому что он толстый и коротконогий, правда довольно умный. Вот уже год, как с мамой живет один тип. Он назвался Брауном, якобы он англичанин, но я его терпеть не могу. С матерью он говорит ласково, прямо сюсюкает, но наедине со мной у него совсем другой тон, злобный, грубый, приказной, и в голосе проскальзывает странный акцент. Однажды он меня совсем достал, и я сказала, передразнивая этот его акцент: «Не смей так со мной разговаривать, я тебе не дочь!» Он зыркнул на меня так яростно, прямо вот-вот ударит, но все же с тех пор поутих. Мне очень не нравится, как он меня разглядывает – будто раздевает глазами. Перед мамой он изображает нежно любящего, и тогда я ненавижу его еще сильнее.
В школе у меня нет друзей. Вначале мне было там хорошо, но с этого года все изменилось. Несколько девчонок сбились в шайку и нашли себе забаву – принялись издеваться надо мной. Я много раз вступала с ними в драку и побеждала, поскольку я самая рослая в классе, но иногда они подстерегают меня у школы после уроков и швыряют в меня комья земли или камешки, а вдобавок лают, как собаки. Они говорят, что у меня нет папы, что мой отец нищий, что он сидит в тюрьме и поэтому никогда не приезжает ко мне. Однажды я им ответила: «Мой отец не в тюрьме, он погиб на войне». Но они на это только загоготали и крикнули: «Ну-ка, докажи!» – вот так и сказали, а мне и крыть было нечем. Тогда я спросила у матери: «Мой отец – он жив или умер?» Но она смолчала, отвернулась и сделала вид, будто не слышит. Я поразмыслила и пришла к выводу, что девчонки, наверно, правы: моя мать учила меня говорить по-английски с самого детства и все твердила, что это залог моего будущего, но, может, еще и для того, чтобы я знала родной язык отца.
Из всех школьников самый злобный – один мальчишка, его зовут Джо. Он высокий и тощий, старше меня на класс и жутко испорченный. Говорит мне, что я чернокожая. Говорит, что мой отец – чернокожий солдат-американец с военной базы, а мать – шлюха. Твердит это все время, когда я иду по дороге одна и никто из взрослых не может его услышать. Бежит за мной следом и, поравнявшись, бросает вполголоса: «Твоя мать шлюха, а отец – черномазый». Он знает, что я никому это не перескажу, слишком уж будет стыдно. У этого Джо хитрые бегающие глазки, как у бродячего пса, желтые, с такими резкими черными зрачками, и длинный кривой нос. Когда он застает меня одну на дороге, то всегда налетает сзади. Хватает за волосы – а у меня пышные вьющиеся волосы, – вцепляется в них мертвой хваткой и дергает вниз, чуть ли не тыча лицом в землю; я готова заплакать, но сдерживаю слезы, чтобы не доставлять ему такой радости. Ему хочется, чтобы я позвала на помощь маму: «Ну, давай, зови свою мамашу, зови ее!» Но я молчу, отбиваюсь от него пинками, и в конце концов он оставляет меня в покое.
Море… вот что я люблю больше всего на свете. С самого раннего детства я пропадала на море. Когда мы еще только приехали на этот остров, мать устроилась подсобницей в рыбный ресторан. Она приходила туда рано утром и сажала меня в колясочке где-нибудь в уголке, чтобы я никому не мешала. Мама оттирала щеткой цементный пол, чистила баки и котлы, подметала двор и сжигала мусор, а потом работала на кухне – резала лук, мыла ракушки, готовила овощи для супа, разделывала рыбу для суши. А я так и сидела в своей коляске молча, наблюдая за ней. Похоже, тогда я была очень смирным ребенком. Мне не хотелось играть на улице. Хозяйка удивлялась: «Да что с ней, с этой малышкой? Похоже, она всего боится!» Но нет, ничего я не боялась, просто сидела на месте, чтобы защитить свою мать, быть уверенной, что с ней ничего не случится. Ну а потом маме надоело быть прислугой у этих людей. Она договорилась со старухами-ныряльщицами, которые поставляли в ресторан моллюсков, и тоже стала женщиной моря.
С этого времени я каждый день ходила на берег. Шла рядом с матерью, несла ее мешок для сбора ракушек, ее тапочки и маску. Она переодевалась между скалами, где не было ветра. Я смотрела на нее обнаженную, пока она не облачалась в комбинезон для ныряния. Моя мать не такая высокая и плотная, как я, – скорее миниатюрная, худенькая, и кожа у нее очень светлая, только лицо обожжено солнцем. Я помню, как разглядывала ее выступавшие ребра и груди с черными сосками, они потемнели из-за того, что она слишком долго кормила меня своим молоком – до пяти или до шести лет. Живот и спина у нее совсем белые, а вот у меня кожа очень смуглая, хотя я не сижу на солнце, поэтому в школе меня и дразнят негритоской. Однажды я спросила у матери: «А правда, что мой отец был американским солдатом и что он нас бросил?» Мать посмотрела на меня так, будто хотела дать оплеуху, и ответила: «Никогда не повторяй того, что ты сейчас сказала. Ты не имеешь права говорить мне такие гадости». И добавила: «Когда ты повторяешь гадости, которых наслушалась от других, это все равно что плевать самой себе в лицо». И с тех пор я никогда больше не заводила с ней этот разговор. Но все равно, мне хотелось бы узнать правду о своем отце.
С этого времени я каждый день ходила на берег. Шла рядом с матерью, несла ее мешок для сбора ракушек, ее тапочки и маску. Она переодевалась между скалами, где не было ветра. Я смотрела на нее обнаженную, пока она не облачалась в комбинезон для ныряния. Моя мать не такая высокая и плотная, как я, – скорее миниатюрная, худенькая, и кожа у нее очень светлая, только лицо обожжено солнцем. Я помню, как разглядывала ее выступавшие ребра и груди с черными сосками, они потемнели из-за того, что она слишком долго кормила меня своим молоком – до пяти или до шести лет. Живот и спина у нее совсем белые, а вот у меня кожа очень смуглая, хотя я не сижу на солнце, поэтому в школе меня и дразнят негритоской. Однажды я спросила у матери: «А правда, что мой отец был американским солдатом и что он нас бросил?» Мать посмотрела на меня так, будто хотела дать оплеуху, и ответила: «Никогда не повторяй того, что ты сейчас сказала. Ты не имеешь права говорить мне такие гадости». И добавила: «Когда ты повторяешь гадости, которых наслушалась от других, это все равно что плевать самой себе в лицо». И с тех пор я никогда больше не заводила с ней этот разговор. Но все равно, мне хотелось бы узнать правду о своем отце.
Когда я была маленькая, то не ходила в школу. Мать боялась, что со мной что-нибудь приключится, а еще – я почти уверена – она стыдилась того, что у меня нет отца. Вот я и проводила время среди прибрежных утесов. Стерегла одежду матери, пока она собирала морские ушки. Мне очень нравилось это место: я устраивала себе гнездышко из шерстяных вещей, садилась, привалившись спиной к черной скале, и смотрела на море. Там еще были такие смешные зверюшки – кажется, земноводные крабы, – которые робко выползали из трещин поглядеть на меня. Они сидели и грелись на солнышке не шевелясь, но при малейшем моем движении сразу удирали в свои норки. Были там и птицы – чайки, бакланы и еще какие-то, серо-голубые, эти подолгу стояли на одной ноге. Мать натягивала свой комбинезон, надевала шапочку, перчатки и тапочки, входила в воду и уже там прилаживала маску. Я следила, как она плывет в открытое море, таща за собой черно-белый буек. У каждой женщины моря свой цвет буйка. Мать заплывала подальше, ныряла, и последнее, что я видела, – ее голубые тапочки, мелькнувшие в воздухе, а потом она исчезала в глубине. Я научилась считать секунды. Мама давно уже меня предупредила: «Досчитай до ста, и, если я не вынырну, беги звать на помощь». Правда, она всегда всплывала гораздо раньше, через тридцать, максимум сорок секунд. Показывалась из воды и кричала. Все женщины моря кричат, поднявшись на поверхность. И у каждой свой, особый крик. Это помогает восстановить дыхание, и крик матери я могу распознать издали, даже не видя ее. Даже среди других криков и других шумов. Он немного похож на птичий – начинается с высокой пронзительной ноты и кончается совсем низкой, вот так: рира! уу-рррауррра! Я спросила у мамы, почему она выбрала такой крик. Она засмеялась и ответила, что не знает – как-то само собой получилось, когда впервые вынырнула из воды. Шутки ради она добавила, что и я закричала точно так же, когда родилась! Мать не всегда ныряет в одном и том же месте. Это зависит от ветра, от волны, а еще от решения женщин моря. Каждое утро они выбирают подходящее место для ныряния, так как хорошо знают, где найти новые колонии моллюсков. Многие думают, что морские ушки плотно прикрепляются к камням на дне, но на самом деле они передвигаются каждую ночь, меняя места обитания либо в поисках пищи, либо для защиты от морских звезд. Морские звезды – худшие враги моллюсков. Иногда мама собирает их в мешок, приносит на берег и оставляет умирать на солнце. А я выбираю самых красивых и потом продаю хозяевам сувенирных ларьков на причале вместе с веточками розового коралла.
Когда я пошла в школу, мне уже не удавалось сопровождать маму на берег, и это меня ужасно огорчало. Сперва я заявила, что не желаю учиться в школе, а хочу стать женщиной моря, как она, но мать ответила, что я должна выучиться и освоить какую-нибудь профессию, потому что добыча моллюсков – слишком тяжелое занятие. Правда, во время школьных каникул она берет меня с собой. Я надеваю сразу несколько маек, оставляю на себе старые дырявые джинсы, натягиваю пластиковые тапочки, маску и плыву за мамой в открытое море, чтобы увидеть морские глубины. Вначале я держала маму за руку, мне было страшновато. Я разглядывала рыбьи косяки, водоросли, морских звезд и морских ежей, которые шевелят своими черными колючками, словно пляшут. Под водой я различаю странные звуки: то ли лопаются пузырьки воздуха, то ли поскрипывает песок. Иногда сверху доносится глухой рокот, это паром идет через пролив. Мама показала мне убежища моллюсков под водорослями, научила отдирать ракушки ножом от скал. У меня есть свой мешок, вернее, сетка для сбора морских ушек, и я складываю в нее свой улов. Но комбинезона у меня нет, и я довольно быстро замерзаю; мама смотрит на мои руки и, если видит, что они побелели, провожает меня до берега. Я кутаюсь в полотенце и гляжу вслед матери, которая снова плывет в открытое море.
А вот когда я сижу в школе, то не знаю, в каком месте мама будет нырять. И как только кончаются уроки, бегу к морю по прибрежной тропинке, пытаясь разглядеть мать среди других ныряльщиц. Я вслушиваюсь в их крики и, различив ее уу-рррауррра, понимаю, что с ней все в порядке. Но бывает, что я ее там не нахожу. И тогда я стою, пристально вглядываясь в море, в каждую волну, и сердце у меня больно сжимается. Бакланы недвижно сидят на верхушках рифов, растопырив крылья, чтобы подсушить их; в такой позе они очень похожи на старых мрачных рыбаков. Возвращаюсь домой, а мать уже там: оказывается, она сегодня не ныряла, потому что море слишком бурное или она устала, и при виде ее я так радуюсь, что хочется громко засмеяться. Но я, конечно, скрываю от нее свои страхи, ведь она занимается этим тяжким ремеслом, чтобы оплачивать мою школу и питание.
Иногда мама рассказывает мне о своем дельфине. Она повстречалась с ним в самом начале, когда только осваивала ныряние, и теперь время от времени он наносит ей визит в море у берега. Она говорит о нем с восторгом и при этом смеется по-детски радостно. У моей мамы чудесные белые зубы, и когда она смеется, то выглядит совсем молоденькой. А вот у меня зубы чересчур крупные и кривые, как покосившиеся косточки домино. Мама у меня очень красивая. Чтобы легче было нырять, она коротко остриглась, и теперь ее черные волосы, жесткие от морской воды, похожи на облегающий шлем. Я обожаю мыть ей голову. У меня самой волосы длинные и курчавые, – наверно, в отца, если он африканец, как утверждает Джо, или в моего китайского деда. Кажется, среди китайцев часто встречаются люди с курчавыми волосами, я уж и не помню, где вычитала это. Моя мать говорит, что ей очень нравятся мои волосы; она не хочет, чтобы я их остригла. Она регулярно моет мне голову, а потом натирает волосы кокосовым молоком, чтобы осветлить.
Я привыкла гулять одна по взморью. После школы я иду туда, вместо того чтобы вернуться домой и сесть за уроки. Я хожу на главный пляж, потому что зимой там всегда безлюдно. Обожаю зиму. Мне чудится, что тогда все отдыхает – море, скалы, даже птицы. Зимой мама выходит из дома попозже, потому что в глубине еще не рассеялся ночной сумрак. На поверхности моря светает раньше, чем на дне. Я иду к утесам, туда, где мама. Море серое, ветер разглаживает волны, и по воде пробегает едва заметная дрожь, как по шкуре коня. Большинство женщин моря не выходят на работу в такую погоду. А мама не боится, она знает, что в эти дни может собрать двойной улов и заработать шестьдесят-семьдесят долларов. Она просит меня помочь ей донести ракушки до ресторанов, особенно когда набирает много морских ушек, а они довольно тяжелые. Ныряет она недалеко от берега, рядом с портом, под защитой волнореза, или среди рифов в самом конце пляжа. А я укрываюсь в домике женщин моря и оттуда смотрю, как мать входит в воду и ныряет, мелькнув напоследок прямыми ногами в красивых блестящих голубых тапочках; вода смыкается над ней, я начинаю считать, как в детстве, очень медленно: десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать… и тут она выныривает и кричит, запрокинув голову: уу-рррауррра! – а я отвечаю ей тем же. Однажды я посмотрела телефильм про китов и сказала матери: «Вы, женщины моря, кричите, как киты!» Ее это рассмешило, и она снова заговорила о своем дельфине, который иногда навещает ее в сумерках. И не только ее. Старая Кандо, мамина приятельница и вроде бы незаконная дочь японского солдата, уверяла меня, что тоже общается с дельфином и может с ним разговаривать. По ее словам, он иногда приплывает к ней ранним утром или, наоборот, с приходом ночи, и она с ним «беседует», испуская под водой короткие крики с закрытым ртом или хлопая в ладоши; дельфин снует рядом с ней, так близко, что она может его погладить, а кожа у него очень гладкая и нежная, – вот что она мне рассказала. И тогда я тоже с наступлением сумерек надеваю маску, вхожу в воду и плыву, надеясь встретить дельфина, но пока он так и не появился. Только маме и старой Кандо повезло его увидеть. Особенно он подружился с Кандо, ее он не боится, ведь она такая старая. Я спросила Кандо, какого цвета у него глаза. Она задумалась и пробормотала: «Надо же… странный вопрос…» И сказала, что не знает: то ли голубые, то ли серые. А мама никогда не видела его вблизи, он скользит мимо нее смутной тенью, зато она слышала его голос – короткие радостные вскрики. Ну не чудесно ли?! Вот почему я обязательно тоже стану женщиной моря.