Море полно тайн, но это меня не пугает. Время от времени оно поглощает кого-нибудь из нас – женщину моря, ловца осьминогов или неосторожного туриста, которого волна слизнула с плоской скалы. Как правило, оно не отдает тела погибших. По вечерам, когда женщины моря собираются перед блочным бараком, чтобы окатить себя водой из шланга и переодеться, я сажусь рядом и слушаю их разговоры. Они говорят на островном диалекте, так что я не все понимаю. И произносят слова со странным певучим акцентом, как будто не могут отделаться от своих протяжных криков, с которыми выныривают из моря. Мне кажется, они говорят на языке моря, не совсем похожем на наш, и в этом языке смешаны все звуки, слышные под водой, – и тихое бульканье воздушных пузырьков, и скрипучие шорохи песка, и глухие взрывы прибоя, атакующего прибрежные утесы. Похоже, эти женщины любят меня. Зовут по имени – Джун, знают, что я нездешняя, что я родилась в городе. Но никогда не расспрашивают ни об отце, ни о матери, не лезут в душу, хотя, я уверена, сплетничают у меня за спиной, ну да что с них взять, все люди таковы. Сами они стары, их дети живут далеко отсюда, работают в каких-то фирмах, путешествуют. А меня они любят, может быть, за то, что я напоминаю им собственных детей, дочку, которая выросла и навещает мать раз-два в году, по случаю дня рождения или именин. Они так и зовут меня – дочка или малышка, – хотя я куда выше их ростом.
Матери не очень-то по душе, что я провожу много времени с женщинами моря. Она запретила мне плавать вместе с ними. Боится, что я начну им подражать и тоже стану ныряльщицей. Внушает мне, что я должна хорошо учиться в школе, а потом поступить в университет и добиться успеха в жизни, которого она не смогла достичь из-за меня. Что я должна стать врачом, или адвокатом, или преподавателем лицея – в общем, получить хорошую профессию. Ну или в крайнем случае менеджером в офисе. Но я вовсе не хочу заниматься такой работой, где нужно каждый день ходить в одно и то же место, выполнять приказы вздорной и злобной начальницы, а по вечерам возвращаться к себе и ложиться спать. Мне нравится то, чему учит меня море и эти старухи-ныряльщицы, когда они выходят из воды, разводят костер из досок у стены барака и раскладывают на черном камне, под лучами заходящего солнца, сокровища морских глубин – переливчатые раковины морских ушек, узкие черные ракушки с мидиями, морские звезды, каракатицы. Мне кажется, на дне моря скрывается целый мир, волшебный мир, непохожий на все, что мы видим на суше. Этот мир не назовешь сухим и твердым, он не ранит кожу или глаза, там все течет и скользит, медленно и плавно. О море сложено много легенд – например, история одной старухи, которую спас от тигра морской дракон, или сказки о чудовищах, глотающих моряков, – в общем, все, что рассказывают детям. Но такие истории не по мне. Море я себе представляю скорее дверью в иной мир, в страну, где все голубое, светлое, но в то же время и мрачное; где все зыбко, но и несокрушимо, – загадочное, мерцающее царство. Холодное царство, где обитают стайки прозрачных рыбок, где и звуки совсем иные – не гомон людской речи, не подозрительные или угрожающие шумы, – здесь вас окружает и манит тихий шепот бездны, и, когда вы поддаетесь ее чарам, вам уже не хочется обратно, на сушу.
Вот что открывают мне эти женщины моря, когда выходят из воды. Они пошатываются, пробираясь между утесами; их тела в черных блестящих комбинезонах, с неуклюже расставленными руками, вздутыми животами и дряблыми грудями, утрачивают легкость воды, ее юную упругость; ветер сбивает их с ног, небо давит на головы, солнце жжет слезящиеся глаза. Они вытираются, сморкаются в пальцы, плюют в лужи. Потом вываливают на плоскую скалу свою добычу – наутилусов, морских ежей, морские ушки; ногти у них на руках черные и корявые, шеи морщинистые, как у черепах. Они не разговаривают. Молча стаскивают с себя комбинезоны, и я им помогаю – тяну за рукава, стараясь не смеяться. Их кожа пахнет морем, седые волосы завиваются от влажности. Однажды я сказала: «Ну вот, похоже, я родилась в морской глубине, у меня от природы курчавые волосы». Потом они загружают улов в детские колясочки – наверное, в них-то они и прогуливали своих дочерей, когда были молодыми мамашами. И уходят, шагая вереницей по обочине, не обращая внимания на машины с туристами и на любопытных, которые останавливаются, чтобы сфоткать их. А потом они расходятся по домам. На суше эти женщины тяжелы на подъем, неповоротливы, похожи на старых увечных чаек, но мне они кажутся красивыми. Особенно я люблю старую Кандо. Когда я возвращаюсь домой, мама строго смотрит на меня. А Браун – тот однажды попробовал учить меня уму-разуму, но я только холодно взглянула на него, и с тех пор он молчит, побаивается моих насмешек. Да, уж лучше ему помолчать – целее будет.
Все никак не доберусь до рассказа о мистере Кио. Это я его так называю, на самом деле его имя – Филип. Он иностранец. В первый раз я встретила его в порту, он сидел на волнорезе и удил рыбу. Снаряжение у него шикарное, самое что ни на есть современное. Спиннинг из стекловолокна, первосортные катушки. В красной пластмассовой коробке полный набор крючков, разные лески, поплавки, свинцовые грузила и вдобавок ножичек из нержавейки, с массой лезвий, складными ножницами и щипчиками для ногтей. А в другой коробке, металлической, полно червей и креветок для наживки. В тот вечер я пришла на волнорез, чтобы поглядеть, как отчаливает паром, и он там сидел, совсем один. Мне очень нравятся иностранцы, вот я и подошла к нему поговорить. Обычно я такого не делаю, но в тот вечер мне почему-то захотелось поболтать с этим незнакомцем. Выглядел он довольно-таки нелепо – городская одежда, которая, похоже, сильно его стесняла, а снасти, наоборот, как у заядлого рыболова. Все это было очень странно, а главное, ново для меня.
– Вы классно снарядились, сразу видно – сечете в рыбной ловле! – сказала я.
Он посмотрел на меня так, будто старался понять, не смеюсь ли я над ним. И вроде бы даже не удивился, что я говорю на его языке. Потом ответил:
– А-а-а… ну да. Только хорошая снасть не решает дела.
И добавил с легкой усмешкой – что мне очень понравилось, я впервые слышала, как мужчина говорит вот так, не стыдясь: «Я в этом ничего не смыслю, рыбачу впервые».
У него смуглое лицо с сероватым оттенком кожи, вьющиеся, довольно длинные волосы, насколько можно разглядеть, потому что он носит бейсболку с датой 1986. Плотный, широкоплечий мужчина с большими руками. Сразу видно, что его одежда – пиджак и брюки, черные лакированные туфли – не годится для рыбалки. Но и на туриста он тоже не похож.
– Значит, вы приехали сюда, чтобы научиться ловить рыбу, так, что ли?
Он глядит на меня серьезно, без улыбки. Наверно, ему кажется странным, что какая-то тринадцатилетняя девчонка пристает к нему с вопросами. Он забрасывает удилище таким резким взмахом, что оно свистит в воздухе, а потом, когда грузило плюхается в воду, метрах в десяти от волнореза, спрашивает:
– А вы, значит, собираетесь научить меня рыбачить?
В его голосе звучит неприкрытая ирония, но меня трудно смутить. И я отвечаю: «Да, могла бы и научить. Я в этом неплохо разбираюсь. Рыбачу с раннего детства». И добавляю, чтобы показать, какая я умная: «Знаете, здесь больше нет никаких других развлечений». Не отвечая, он сматывает леску, а я продолжаю: «Надо знать места. Тут, например, вы ничего не поймаете – слишком мелко, и ваша наживка запутается в водорослях». И именно в этот момент его крючок, как нарочно, цепляется за что-то в глубине. «Вот видите, – говорю я, – зацепились». Выругавшись, он изо всех сил тянет на себя удилище так, что оно вот-вот сломается. «Погодите, дайте я помогу». Взявшись за удилище, я начинаю тихонько водить им из стороны в сторону, потом сажусь на корточки и мягкими движениями подтягиваю его к себе, словно собаку на сворке. Через минуту леска высвобождается, и он снова начинает сматывать ее. Из воды выныривает крючок с целым пучком водорослей. Незнакомец наконец-то улыбается, вид у него довольный. «Я вижу, вы мне не соврали». Теперь он говорит со мной совсем по-дружески: «Вы действительно в этом разбираетесь. Ладно, можете давать мне уроки, если найдете время». На что я отвечаю: «Да я всегда свободна, когда не в школе». Вот тут-то он и назвал мне свое имя – Кио Филип. Мне оно понравилось. Я сразу подумала: с человеком, которого так зовут, можно дружить. И я еще долго объясняла ему, как ловят рыбу, и указала хорошее местечко по другую сторону волнореза, где прилив не мешает забрасывать удочку. Но уже темнело, и я собралась домой. Перед уходом я сказала мистеру Кио: «Завтра воскресенье. Если хотите, могу вам показать, где лучше всего удить. То есть самые лучшие места, понимаете?» Он взглянул на меня все с той же легкой улыбкой и спросил: «О’кей, значит, завтра утром?» Но я ответила: «Нет, после полудня, по утрам я хожу с мамой в церковь». Собирая свое хозяйство, он еще спросил: «Вы, наверное, не знаете, где я живу?» Но я ответила, снисходительно усмехнувшись: «Все знают, где вы живете, мистер Кио. Здесь все обо всех известно, ведь это совсем маленький островок». И добавила, потому что не была уверена, что он понял: «Вы просто выходите из дома, а уж я вас сама найду». Вот так мы и подружились – мистер Филип Кио и я.
К концу лета туристский сезон входит в полную силу. Ненавижу лето – сезон забвения или, по крайней мере, сезон, когда все делают вид, будто забыли о плохом. Каждый день людской прилив накрывает остров, так растекается грязная булькающая вода, делясь на тысячи ручейков и проникая во все пустоты, во все дыры. Еще какой-то краткий миг – в шесть часов утра, когда уже совсем рассвело, – все спокойно и безлюдно. В открытом море виднеются одни только ныряльщицы, добывающие моллюсков, да несколько птиц. Но минуту спустя начинается вторжение. Нашествие черных насекомых. Они шныряют всюду, куда ни глянь, выпустив свои щупальца и растопырив крылышки; плавают, катаются, иногда даже летают, – я сам видел мужчину, привязанного стропами к катеру, который домчал его по воздуху до самого пляжа: ветер надувал его прозрачные крылья и волок животом по песку, как какого-то чудовищного пестрого краба. Я придержал его, остановил. Он обратил ко мне багровое лицо, отряхнулся и прохрипел: «Spassiba!» Какие недобрые ветры занесли его в эти края?!
Шум и жара заставили меня сбежать из тесного номера отеля рядом с портом. Хозяин отеля дал мне напрокат палатку – явно из остатков армейского имущества, – и я расположился на другой оконечности острова, там, где нет пляжей, а есть только черные утесы, грозно ощетинившиеся острыми пиками. Правда, здесь мне досаждают морские членистоногие, но уж лучше они, чем эти человекоподобные насекомые. Мэри часто говорила, что я безнадежный, упертый холостяк. И дразнила меня маменькиным сыночком, муси-пуси. Она ведь ничего не знала о моей жизни. И нечасто рассказывала о себе. Однажды ночью, когда она горланила песни, расхаживая по берегу, я сказал ей, что в любом другом месте ее сочли бы ненормальной. Она перестала петь и с горечью призналась, что когда-то ее и засадили в психушку по рекомендации врача – друга семьи. Она называла это заведение Белым домом. Потому что там все было белое – стены, потолки, халаты врачей и медсестер и даже лица пациентов.
Я почувствовал, что нужно чем-то утешить ее, и сказал безразличным тоном: «Подумаешь, меня тоже однажды засадили». Она спросила: «И тоже в Белый дом?» Я ответил: «Нет, в тюрьму». Любая другая тут же поинтересовалась бы: «А за что? Что вы натворили?» Но Мэри не задала ни одного вопроса. Она промолчала, и я не стал ничего объяснять. Я не расположен к исповедям.
Когда я не рыбачу, то гуляю по острову. Вдали от моря туристов намного меньше. Их привлекают пляжи и знаменитые «виды», а не огороды с бататом и луком. Летом тропинки буквально раскалены. От земли исходит острый, тяжелый дух. За изгородями пасутся невозмутимые коровы. Солнце нещадно сжигает глаза. Помнится, мы с Мэри днем спали, а жили по ночам. Домик, который мы тогда снимали, сохранился до сих пор; впрочем, это, скорее, хижина из обломков бетона и досок, с крышей из рифленого железа. Мне сказали, что ее перекупил какой-то иностранец, японский архитектор. Якобы у него грандиозные планы модернизации острова – возведение отеля «четыре звезды» плюс вертолетная площадка и спа-процедуры с морской водой. Его кумир – архитектор Тадао Андо[12]; полагаю, этим все сказано. Ну что ж, Бог ему в помощь!.. Мы с Мэри выходили из дома в сумерках, точно вампиры, дождавшись, когда солнце растает в вечерней дымке. И плавали в темноте, вздрагивая от скользких прикосновений водорослей к животу. Однажды, при свете тонкого лунного серпа, мы занимались любовью в воде у самого берега, сплетаясь телами на манер дюгоней. Это было давно, очень давно. Мне казалось, что я все забыл, но стоило вернуться сюда, и каждое мгновение прошлого ожило в моей памяти.
Когда я приехал на остров, после стольких-то лет, то думал, что протяну здесь от силы два-три дня, не больше. Я снял номер в маленьком припортовом отеле возле причала, куда подходил паром; подо мной, на первом этаже, располагались магазинчики, и там же туристам давали напрокат мотороллеры и велосипеды. Мне нужно было всего лишь удостовериться, что от прошлого ничего не осталось, что оно бесследно стерлось и уже не вызывает никаких чувств, кроме желания усмехнуться и пожать плечами. В первый день я ничем не занимался, только наблюдал, как причаливают и отходят суда, как спускаются по трапу вереницы пассажиров, а за ними выезжают из грузового отделения машины и велосипеды. Туристы в большинстве своем были совсем молоды – влюбленные парочки, группы детишек. Я насмотрелся на них до тошноты, до острой головной боли. Зачем они понаехали сюда? По какому праву? Чего желают все эти смазливые хищники в своих ярких анораках, кедах, бейсболках и солнечных очках? Известно ли им хоть что-нибудь об опасности, реющей над островом, о ночных духах, о темных силах, затаившихся в глубоких расщелинах на дне морском? Довелось ли им хоть раз в жизни видеть утопленника? Я всерьез ненавидел их. Считал приезжающих и отъезжающих – сотнями, тысячами. И все были похожи как две капли воды.
Ночами я бродил по дорогам и вдоль моря, и в глубине острова. К этому времени туристы уже возвращались на материк. А мне все чудилось, что некоторые из них остались и прячутся в зарослях, чтобы шпионить за мной. Было холодно, свистел ветер – спутник поднимавшегося прилива. Луна пряталась за туманной завесой неба, море казалось темной застывшей массой. Я пробирался вперед, то и дело оступаясь и расставляя руки, чтобы сохранить равновесие. Цепные собаки лаяли у меня на пути. В темном хлеву мычала корова. И внезапно моя память проснулась. Я шел по этой дороге, одинокий, незрячий в кромешной тьме, и одновременно был здесь прежний, на тридцать лет моложе, вместе с Мэри. Я шагал рядом с ней и вдруг стал целовать ее в шею у самых корней волос. Она удивленно взглянула на меня, отстранилась, но я ее удержал, и вот так, тесно обнявшись, мы дошли до пляжа, сели на колючий песок и долго слушали шум моря. Это были наши первые объятия здесь, на острове.
Мы с ней проговорили бо́льшую часть ночи до того, как вернуться в нашу халупу. Та ночь хранилась во мне, где-то глубоко, и вот теперь вдруг возникла опять, так явственно, словно ничто нас от нее не отделяло. Это было и больно, и сладко, мучительно, жестоко, невыносимо. Я почувствовал дурноту, головокружение. Именно в этот миг мне стало ясно, что я приехал сюда для того, чтобы остаться, и человекоподобные насекомые, что каждодневно вылупляются и умирают здесь, совершенно ни при чем. Мне нужно было заново перебрать всю логическую цепочку этой истории – исчезновение Мэри не стало ее концом. Нужно было постараться понять. Испить до дна чашу горечи, сладкого яда несчастья.
Итак, я оставил за собой гостиничный номер, расположился там надолго. Чтобы ввести хозяина в заблуждение, купил у него спиннинг, крючки, коробку с наживками. Взял напрокат палатку. И вот теперь ночами, когда стихает ветер, присаживаюсь на дюне, у края пустынного пляжа, неподалеку от бетонных будок с туалетами. И слушаю море.
Островитяне со мной не заговаривают. Они не признают меня своим, хотя и враждебности не проявляют. Вот преимущество мест, осаждаемых толпами туристов. Слово «иностранец» здесь утрачивает свое значение.
Никто мной не интересуется. Никто меня не помнит. Никому ничего не говорит имя Мэри. Конечно, это очень давняя история, но причина не во времени. Ветер и море – вот кто стирает, уничтожает все воспоминания. Здесь каждый год насчитывают десятки утопленников. Это женщины моря – задохнувшиеся ныряльщицы, которых удерживают в глубине свинцово-тяжелые пояса. Это жертвы декомпрессии, остановки дыхания, сердечных приступов. Ветер завывает над узенькими полями батата, стонет в просветах загородок, сложенных из блоков лавы. Я поглощен горьким и тщетным поиском. Разве эти люди могут понять? Их забота – повседневная жизнь, сегодняшний день, а те, кто уходит, не возвращаются никогда. Моя страсть мучительна и в то же время приятна. На медицинском языке это называется «зависимостью». Именно ее мне описывали военные, за которыми я бегал с блокнотом наготове. Они не говорили о боли. Они говорили о наслаждении болью, постоянной, возбуждающей болью, которая становится необходимой, как наркотик. С болью, которую нужно холить и лелеять, ибо, если она исчезнет, ее сменит пустота и тогда останется только одно – умереть.
Я вижусь с мистером Кио каждый день. Сперва я сама ходила его встречать. После школы или в выходные я шла через поля, а потом берегом и там находила его. Но теперь он ищет меня. А я жду среди скал. Он приходит со своим спиннингом, забрасывает в воду наживку, но это ему быстро надоедает, потому что улов у него никакой. Разве что несколько мелких прозрачных рыбешек – один хребет да чешуя. А вот когда я берусь за дело, мне часто попадается крупная рыба – китайский карась или камбала. Мистер Кио не очень-то умелый рыболов. Никак не научится насаживать креветок на крючок, хотя я сколько раз ему показывала, как нужно делать: начинать с головы и протягивать до хвоста. Но он не может с этим сладить, у него слишком толстые и неловкие пальцы. Хотя руки довольно холеные, и мне это нравится. И ногти не обломанные, он о них заботится, подстригает ножничками, подпиливает, приятно смотреть. Не люблю мужчин с грязными ногтями, как у мистера Брауна, дружка моей матери. У мистера Кио руки чуточку сморщенные и довольно темные, а вот ладони светло-розовые. И хотя пальцы у него неловкие, кожа на ладонях всегда гладкая и сухая, а я терпеть не могу людей с влажными руками. Меня прямо тошнит от теплых, потных ладоней. Вот у меня самой руки всегда сухие – сухие и прохладные. И ступни всегда холодные, но, похоже, они такие у многих женщин.