Вместо пакетбота они оказались на рыболовном судне двенадцати метров в длину и пяти с половиной в ширину. Капитан-эстонец, смахивавший на пирата, согласился доставить их без документов в Венесуэлу. С ними отправлялась еще дюжина «подпольщиков». Стоимость – пять тысяч франков в пересчете на нынешний курс. Таким образом, в кубриках команды на этом старом рыболовном судне собрались десять испанских республиканцев, удиравших от Франко, один португалец, бежавший от Салазара, две женщины – немка лет двадцати пяти, настоящая кобыла, любовница капитана, да толстуха-испанка, жена судового кока Антонио. Грязь и теснота несусветные.
Сто двенадцать дней пути, чтобы добраться до Венесуэлы! Включая долгую стоянку на островах Зеленого Мыса, потому что судно дало течь и даже чуть не затонуло во время шторма.
Пока оно стояло в сухом доке на ремонте, пассажиры обитали на берегу и спали прямо на земле. У мужа Риты появились сомнения в надежности судна. Он говорил, что это безумие – пускаться в Атлантику на таком разбитом корыте. Рита как могла успокаивала мужа, старалась ободрить его: капитан из викингов, а это, как известно, лучшие мореходы мира, так что можно ему довериться.
И вдруг невероятная новость, она просто не поверила своим ушам! Испанцы сообщили, что капитан – сущая каналья. Он сговорился с другой группой пассажиров и ночью, воспользовавшись тем, что первая группа спала на берегу, собирался отчалить с ними в Дакар. Он хотел бросить их здесь, на островах. Вспыхнул мятеж. Они предупредили власти и все вместе отправились на судно. Капитана окружили, испанцы угрожали ему ножом. Спокойствие восстановилось, лишь когда капитан пообещал доставить их в Венесуэлу. Памятуя о случившемся, капитан согласился находиться под постоянным наблюдением одного из пассажиров. На следующий день судно покинуло острова Зеленого Мыса и вышло в Атлантику.
Через двадцать пять дней показались острова Лос-Тестигос, самая крайняя точка Венесуэлы. Тут уж забылось все: штормы, плавники акул, спины игривых дельфинов, торпедами мчавшихся на судно, долгоносики в муке и то, что случилось на островах Зеленого Мыса. Рита была настолько счастлива, что даже и не вспоминала о предательстве капитана. Она бросилась ему на шею и расцеловала в обе щеки. И вновь грянула песня, которую испанцы сочинили в плавании. Там, где испанцы, всегда сыщутся и певец, и гитара!
Шестнадцатого апреля тысяча девятьсот сорок восьмого года, пройдя четыре тысячи девятьсот морских миль, они вошли в порт Ла-Гуайра. Он располагался в долине, в двадцати пяти километрах от Каракаса.
Из нижней юбки немки Цанды капитан соорудил флаг и с его помощью запросил береговую санитарную службу подняться на борт. Все были в восторге: их заметили, и катер санитарной службы уже приближался к судну. Загорелые лица пассажиров светились радостью. Венесуэла! Они победили!
Морской переход Рита перенесла нормально, только похудела на десять кило. Ни на что не жаловалась, страхов не выказывала. Хотя было чего бояться в этой ореховой скорлупке, затерянной посреди Атлантики. Один только раз ей стало дурно, но никто этого даже не заметил. Среди книг, которые она взяла с собой при отъезде из Танжера, о чем она потом пожалела, была и книга Жюля Верна «Восемьдесят тысяч лье под водой». Однажды во время жестокого шторма она не выдержала и бросила книгу за борт: несколько ночей подряд ей снилось, что гигантский спрут схватил их судно, словно «Наутилус», и тянет его на дно.
Через несколько часов они сошли на берег. Венесуэльские власти приняли их на своей территории, хотя все прибыли без документов. Сказали, что удостоверения личности выправят им позже. Двоих, заболевших в дороге, отправили в больницу. Остальных одели, приютили и кормили несколько недель. Потом каждый подыскал себе работу. Такова история Риты.
Разве не странно, что сначала образ этой женщины в течение двух лет скрашивал мое существование в одиночке, а затем она приехала сюда, тоже совершив побег, но побег другого рода и при других обстоятельствах? И не удивительно ли то, что она, так же как и я, прибыла без документов и была принята венесуэльцами щедро и сердечно?
* * *Более трех месяцев ничто не нарушало нашего счастья. Но вот однажды кто-то взломал сейф компании «Ричмонд», с которой я продолжал сотрудничать: по-прежнему занимался подготовкой и руководством геологическими экспедициями. Как местные фараоны смогли пронюхать о моем прошлом, мне до сих пор не ясно. Ясно одно – что меня арестовали и посадили в тюрьму в Маракайбо. Для них я был подозреваемый номер один.
Рите учинили допрос – это было в порядке вещей. Кто я да что я? Фараоны поступили по-свински, выложив ей все, что я от нее скрывал. Интерпол дал обо мне полную справку. Однако Рита не бросила меня в тюрьме, а помогала чем могла. Наняла адвоката, тот прекрасно провел защиту, и через несколько недель меня выпустили за отсутствием состава преступления. Невиновность моя была полностью доказана. Но зло свершилось.
Рита пришла за мной в тюрьму взволнованная, но очень печальная. Она уже смотрела на меня другими глазами. Я чувствовал, что она боится, что не уверена, стоит ли ей восстанавливать со мной отношения. У меня создалось такое впечатление, что все потеряно, и я не ошибся – Рита сразу же перешла в наступление:
– Почему ты мне лгал?
Нет, это невозможно, я не хочу ее потерять. Такой шанс мне больше не представится. И снова я должен сражаться, биться изо всех сил.
– Рита, очень важно, чтобы ты мне поверила. Когда я встретил тебя, ты мне так понравилась, я так тебя полюбил, что испугался: «А вдруг ты не захочешь меня видеть, если расскажу тебе правду о своем прошлом?» Ты помнишь, что́ я рассказывал о себе? Конечно, мне пришлось немного приукрасить, но только потому, что хотелось рассказать тебе лишь то, что ты желала услышать.
– Ты обманывал меня… Ты обманывал меня… – настойчиво повторяла она. – Меня, считавшую тебя порядочным человеком!
Женщина в такой панике, будто пережила кошмар. Она боится. Да, парень, она боится тебя, подумал я.
– А кто тебе сказал, что я не могу быть порядочным человеком? Как и любой другой, я заслуживаю того, чтобы мне дали возможность стать порядочным, честным и счастливым. Не забывай, Рита, тринадцать лет я сражался с жесточайшей исправительной системой. А выбраться из сточной канавы, поверь мне, было нелегко. Я люблю тебя, Рита, всем своим существом. Очень важно, чтобы ты поверила мне. Почему я не рассказал тебе о своем прошлом? Только потому, что боялся потерять тебя. Я сказал сам себе, что если мое прошлое ни к черту не годится и полно ошибок, то с тобой мое будущее должно быть совершенно другим. Всю свою дальнейшую жизнь я мечтаю пройти с тобой рука об руку, и я вижу ее без тени и облачка, в самом что ни на есть розовом свете. Клянусь, Рита, сединами своего отца, который выстрадал из-за меня достаточно!
И я разрыдался. Сломался начисто.
– Анри, это правда? Именно так ты представляешь себе наше будущее?
Я взял себя в руки и ответил все еще дрожащим и хриплым голосом:
– Так и должно быть, ведь в наших сердцах отныне нет ничего другого. Впрочем, ты сама это чувствуешь. Для нас с тобой нет прошлого. Только настоящее и будущее.
Рита крепко обняла меня.
– Не плачь, Анри. Слышишь, как шумит ветер? Начинается наше будущее. Но только дай мне слово, что никогда больше не будешь делать ничего плохого. Обещай, что ты никогда ничего не станешь скрывать от меня и что в нашей жизни не будет ничего грязного, ничего, что надо было бы скрывать.
Прижавшись к ней, я произнес клятву. Я почувствовал, что моя судьба поставлена на карту. Мне не следовало скрывать от этой честной и мужественной женщины, матери маленькой дочурки, что я беглый каторжник, за плечами которого пожизненный приговор.
И я рассказал ей обо всем, выложил абсолютно все. Единым духом. С дрожью в голосе поведал Рите о своей навязчивой идее, той, что уже восемнадцать лет не дает мне покоя, идее, которой я одержим, – мести. Ради нее я решил поступиться этой идеей, отказаться от нее в подтверждение своей искренности. Сам не могу уразуметь, как я на это решился: огромная жертва, грандиозность и важность которой она не сможет оценить. И свершилось чудо, я услышал самого себя, хотя говорил будто бы кто-то другой:
– Чтобы доказать, как я люблю тебя, Рита, приношу тебе самую большую жертву, на какую я только способен! С этого момента я отказываюсь от мести. Пусть подыхают в своих постелях! Пусть подыхают те, кто заставил меня страдать: прокурор, фараоны и лжесвидетель. Да, ты права. Чтобы окончательно заслужить такую женщину, как ты, я должен – нет, не простить, это невозможно – выкинуть из головы саму мысль о безжалостном наказании всех, кто бросил меня в застенок и послал на каторгу. Перед тобой стоит совершенно новый человек, прежнего нет – он умер.
– Чтобы доказать, как я люблю тебя, Рита, приношу тебе самую большую жертву, на какую я только способен! С этого момента я отказываюсь от мести. Пусть подыхают в своих постелях! Пусть подыхают те, кто заставил меня страдать: прокурор, фараоны и лжесвидетель. Да, ты права. Чтобы окончательно заслужить такую женщину, как ты, я должен – нет, не простить, это невозможно – выкинуть из головы саму мысль о безжалостном наказании всех, кто бросил меня в застенок и послал на каторгу. Перед тобой стоит совершенно новый человек, прежнего нет – он умер.
Должно быть, Рита целый день думала о нашем разговоре, поскольку вечером она мне сказала:
– А твой отец? Раз ты теперь достоин его, напиши ему, только скорее, не тяни.
– С тысяча девятьсот тридцать третьего года мы ничего не знаем друг о друге. Ни он обо мне, ни я о нем. Как раз с октября. Мне приходилось присутствовать при том, как зэкам раздавали письма, эти несчастные письма, вскрытые баграми, в которых и сказать-то ничего нельзя. Я видел отчаяние на лицах горемык, не получивших ничего с почтой. Догадывался, какое горькое разочарование испытывали некоторые, прочитав долгожданное письмо и не найдя в нем того, что ожидали. Я видел, как рвут письма в клочья и топчут ногами. Видел, как слезы падают на исписанный лист и от влаги расплываются чернила. И еще я представлял себе, какую реакцию могли вызывать проклятые письма с каторги там, куда они приходили. Марка Гвианы на конверте сразу же давала повод для разговоров деревенским почтальонам, соседям или завсегдатаям кафе: «Каторжник написал. Значит, еще жив, если пишет». Я хорошо представлял себе, какой стыд испытывал тот, кто получал такое письмо из рук почтальона, и его боль при вопросе: «У вашего сына все хорошо?»
Поэтому, Рита, я и написал с каторги одно-единственное письмо сестре Ивонне, в котором предупредил: «От меня ничего не ждите и мне не пишите. Как волк у Альфреда де Виньи, я умру, но не завою».
– Все прошло, Анри. Так ты напишешь письмо отцу?
– Да. Завтра.
– Нет, сейчас же.
И вот во Францию отправилось длинное письмо, в котором не говорилось ничего такого, что могло бы причинить отцу страдания. Я не писал о своей голгофе – только о воскресении из мертвых и о настоящей жизни. Письмо вернулось назад с пометкой: «Адресат выбыл, не оставив адреса».
Боже! Кто знает, куда уехал мой отец, скрываясь от позора? Люди, которые знали меня с детства, так злы, что могли превратить его жизнь в сущий ад.
Реакция Риты не заставила себя ждать.
– Я поеду во Францию и разыщу твоего отца.
Я внимательно посмотрел на нее. Она продолжала:
– Бросай свои экспедиции. Эта работа, между прочим, опасна. В мое отсутствие ты займешься гостиницей.
Да, я не ошибся в Рите. Она не только была готова безо всяких колебаний в одиночку отправиться в долгое путешествие, в неизвестность, но и оставляла мне, бывшему каторжнику, все свое хозяйство. Она доверяла мне. И не зря: она знала, что на меня можно положиться.
Рита взяла гостиницу в аренду с правом выкупа. Поэтому надо было ее купить во что бы то ни стало, чтобы она не ускользнула из рук. Теперь я по-настоящему узнал, что значит для человека жить честно и каким трудом все это достается.
Я уволился из компании «Ричмонд» с шестью тысячами боливаров, которые вместе с Ритиными сбережениями мы отдали владелице гостиницы, выплатив половину ее стоимости. И для нас началась настоящая борьба, не прекращавшаяся, можно сказать, ни днем ни ночью, за то, чтобы заработать денег и не нарушить сроки по платежам. Мы оба работали как одержимые, по восемнадцать, а то и девятнадцать часов в сутки. Наши усилия объединяло взаимное желание во что бы то ни стало победить, добиться поставленной цели в кратчайший срок. Ни она, ни я и не заикались об усталости. Я закупал продукты, помогал на кухне, принимал клиентов. Мы везде поспевали, причем с неизменной улыбкой на лице. В конце дня мы едва не валились с ног, но утром все начиналось сначала.
Чтобы как-то еще подзаработать, я приобрел небольшую двухколесную тележку. Загружал ее доверху куртками и штанами и вез на рынок, что на площади Баральта. Одежда была бракованная, я покупал ее почти за бесценок на фабрике. Под палящим солнцем показывал товар лицом, орал что есть мочи, зазывая покупателей. Однажды даже переусердствовал: взял куртку за рукава и, чтобы показать, из какого прочного материала она сшита, рванул ее. Куртка с треском разорвалась пополам. Этим я, конечно, доказал, что я самый сильный в Маракайбо, но товар в тот день расходился плохо. На рынке я торчал с восьми утра до полудня. А в половине первого уже спешил в гостиницу, чтобы обслуживать клиентов в ресторане.
Площадь Баральта представляла собой торговый центр Маракайбо, самое оживленное место в городе. С одной стороны располагалась церковь, с другой – один из самых живописных рынков мира. Там продавалось все, что только душе угодно: мясо, птица, рыба, раки, не говоря уже о больших зеленых ящерицах-игуанах (просто – объедение!) со связанными лапками, чтобы не убежали, яйца каймана, сухопутной и морской черепахи, броненосца, любые сорта фруктов, и не только тропических, и, конечно же, саго – крупа из сердцевины саговых пальм. Под знойным солнцем рынок этого кипучего города так и кишел людьми: здесь можно было встретить любые оттенки кожи, любую форму глаз – от раскосых китайских до круглых негритянских.
Мы с Ритой обожали Маракайбо, хотя это было одно из самых жарких мест Венесуэлы. В этом колониальном городе жили дружелюбные, гостеприимные и счастливые люди. Они говорили нараспев, были благородны и щедры душой. Это были люди с примесью испанской крови, унаследовавшие от индейцев их лучшие качества. Кровь у мужчин была горячая, а понятие дружбы было возведено в культ. Для своих друзей – они самые настоящие братья. Маракучо (жители Маракайбо) сдержанно относились ко всему, что исходило из Каракаса. Они жаловались на то, что озолотили своей нефтью Венесуэлу, а в столице о них забывали. Они чувствовали себя как богачи, к которым относились как к бедным родственникам те, кого они обогатили. Женщины в Маракайбо были красивы; как правило, среднего роста. Это были верные и послушные дочери и добрые матери. И все здесь кипело, жило, кричало. Буйство красок проявлялось во всем: в одежде, в домах, в плодах. И все перемещалось с места на место. Площадь Баральта была заполнена уличными торговцами, мелкими контрабандистами, которые почти в открытую торговали ликерами, крепкими напитками, сигаретами. Дела делались как бы по-семейному: полицейский стоял рядом, в двух-трех метрах, но в нужный момент он всегда отворачивался, чтобы бутылка виски, французского коньяка, блок американских сигарет успели перекочевать из одной корзины в другую. Товар прибывал сушей, морем, по воздуху. Покупатель расплачивался твердой монетой: в то время доллар шел за три боливара и тридцать пять сантимов.
Содержать гостиницу было делом нелегким. И Рита по приезде сразу же приняла радикальное решение, полностью противоречащее обычаям страны. Ее постояльцы-венесуэльцы имели привычку плотно завтракать: кукурузные лепешки, яичница с ветчиной, бекон, творог. Поскольку они жили на полном пансионе, то меню на день писалось на грифельной доске. В первый же день она вычеркнула все лишнее и своим размашистым почерком вывела: «Завтрак – черный кофе или кофе с молоком, хлеб и масло». И баста! Постояльцы, должно быть, призадумались, и к концу недели половина из них съехала.
А тут и я подвернулся. Еще до моего появления Рита внесла некоторые изменения, но с моим приездом произошла настоящая революция.
Декрет первый: я удвоил стоимость проживания.
Декрет второй: французская кухня.
Декрет третий: установка кондиционеров.
Людей поражало, что в колониальном доме, переделанном в гостиницу, во всех комнатах и ресторане стоят кондиционеры. Клиентура изменилась. Сначала появились коммивояжеры. Затем у нас поселился один баск, продавец наручных часов «швейцарской» марки «Омега», чисто перуанского происхождения. Он развернул коммерцию прямо в своем номере, сбывая товар перекупщикам. Те в свою очередь распространяли его повсюду, переходя от одной двери к другой, вплоть до поселков нефтяников. Несмотря на то что наша гостиница была совершенно безопасна, баск, однако, проявил крайнюю недоверчивость: поставил на дверь за свой счет еще три замка. Но ему это не помогло: он вдруг стал замечать, что время от времени часы пропадают. Торговец даже стал подумывать, что в его комнате поселились какие-то призраки, пока однажды не поймал вора. Вернее, воровку – нашего пуделя по кличке Колечко. Собачонка была хитрющая: тихонько проползала в комнату и утаскивала браслет прямо из-под носа, с часами или без них. Она так играла. Баск устроил скандал, обвинив меня в том, что я-де натаскал собаку воровать у него товар. Я хохотал до упаду. После двух-трех стаканчиков рома мне все же удалось его убедить, что мне плевать на его паршивые часы и что я постеснялся бы продавать эту подделку. Придя в себя и успокоившись, баск удалился в свою комнату и заперся в ней.