– А пусть не лезет.
Она доверчиво и нежно заглядывала ему в глаза,
– И зачем это, Костичка, на таком ответственном строительстве зверинец делают?
Ищенко солидно сопел.
– Как это зачем? Очень даже просто, зачем. Для культурного препровождения. Некоторые, чем под бараками в очко играть, пусть лучше зверями интересуются.
Она вздыхала.
– Это верно.
– Очень ясно.
– И для деток интересно посмотреть, правда, Костичка?
– Очень ясно. Наша партия и рабочий класс занимаются детьми тоже в первую очередь.
– Деточки… – сказала Феня и вдруг вся пошла темным румянцем и застенчиво положила ему лицо на грудь.
И тут ее опять схватило.
– Ох! Ох! Не доеду.
– Доедешь.
Но, едва боль отпускала ее, она снова начинала болтать:
– Ах, Костичка, ты знаешь, какая тут у женщин на строительстве последняя мода? Представь себе: ну, чисто у всех женщин на платьях в ряд по двадцать, по тридцать пуговичек на впереди и сзади нашито, деваться некуда. И между прочим, представь себе, очень-таки красиво выходит, очень нарядно получается. Знаешь, Костичка, такие разноцветные пуговички, зелененькие, синенькие, красненькие… Ох!.
Ее опять схватывало.
– Ох, не доеду.
– Доедешь. Должна доехать.
И она опять начинала болтать.
Он слушал ее жаркий шепот и кусал губы от нетерпенья. Скорее бы уже доехать, сбыть с рук и – на участок.
Когда Феню схватывало, все его чувства были с ней. Но когда ее отпускало, тотчас его мысли переносились на участок.
Ему никак нельзя было опоздать. Мало того. Ему обязательно нужно было прийти хотя бы за полчаса до начала.
Сегодня, наблюдая за работой ермаковской бригады, он заметил мазню, которая происходит от того, что тачки часто съезжают с досок.
Теперь ему вдруг пришла в голову простая мысль, что было бы очень удобно сплошь зашить досками все пространство, по которому подвозят к машине материалы.
Если нажать на плотников да навалиться самим, всей бригадой, это можно сделать в полчаса.
Он ясно себе представил, как это облегчит и ускорит работу.
Мысль, что он опоздает и без него не успеют сколотить сплошной настил, приводила его в состояние крайнего беспокойства и даже озлобления против Фени.
"Нашла сам-мое подходящее времечко…"
Как долго они ехали!
Как медленно поднимались перед ними полосатые шлагбаумы на переездах!
Как глупо вез кучер!
Обжегшись на молоке, он теперь дул на воду – вместо того, чтобы ехать напрямик, он старательно объезжал стороной, делая страшный крюк.
И все равно заезжал в тупики и ямы, которых час тому назад здесь не было вовсе.
Феня – напротив. Когда ее схватывало, все ее чувства собирались на нем: она особенно любила его, стыдилась, что отрывает от работы, даже жалела. Но, едва боль проходила, ее мысли тотчас рассеивались, глаза разбегались по сторонам.
Она отрывисто и подробно, но безучастно замечала все окружающее.
…Шел, шаркая голыми ногами, головастый, толстый мальчик. В одной ручке кусок хлеба, в другой волочил по земле, подымая пыль, проволочный дрот.
Где-то визжала какая-то машина – будто поросенка режут.
Землекопы рыли глубокий котлован. На насыпь вышел бородатый мужик в лаптях и розовой рубахе. Он плеснул вниз воду из кружки. Вода долго летела, сверкая на солнце, как серебряная веревка.
Феня видела все это удивительно отчетливо, но тотчас забывала.
Наконец, приехали.
Улица отличалась от других улиц длиной и шириной. Здесь бараки были штукатуренные и беленые.
Тут соединились все медицинские учреждения строительства.
"Аптека". "Родильный дом". "Амбулатория". "Больница". "Хирургическое". "Инфекционное".
Все эти страшные слова, написанные на вывесках, соединялись с запахом йодоформа и с видом людей в халатах, сидящих на скамейках и ступеньках.
Через дорогу торопливо перебегали женщины в белых балахонах, завязанных сзади тесемочками.
В бричках везли больных.
Шел человек, поддерживая одной рукой другую, страшно забинтованную и похожую на колотушку.
У Фени закружилась голова. Она побледнела, осунулась. По обескровленному лицу пошли резкие желтые пятна.
Ищенко с трудом втиснул ее в сени.
В большой миске на полу горел в пыльном луче солнца громадный кусок льда.
Сердитая немолодая женщина в балахоне вышла в сени.
– Еще одна! Здравствуйте! Десятая! Когда это вы успеваете? Ну, скажите мне, куда я ее положу?
Она посмотрела на Феню.
– Ну, матушка, хороша, нечего сказать! Досидела до последнего!
Она взяла Феню под руку и повела в дверь. Ищенко пошел за ними.
– Туда нельзя. Ты пока здесь посиди.
В открытой двери мелькнуло что-то полубелое, полуголубое, масляное, и дверь закрылась.
Не зная, что делать, бригадир сел на скамейку. У него в руках лежал узелок с вещами. Все было вокруг тихо. Тишина ужасала.
Минут через пять снова вышла женщина и молча протянула бригадиру Фенины вещи: козловые башмаки, юбку, платок с розовой бахромой.
Ищенко побледнел.
– А где ж Феня? – робко спросил он, ожидая услышать страшное.
Он машинально взял вещи. Они пахли ею, были еще теплые ее теплотой. И вместе с тем они уже были как-то страшно и непонятно отчуждены от нее.
– Где же Феня?
– А как ты думаешь – где? – иронически спросила женщина. – Не беспокойся, не пропадет твоя Феня.
– Я ж не попрощался… может, что надо…
– Ничего.
Женщина взяла кусок мела и на большой черной доске над длинным рядом фамилий написала "Ищенко".
Потом она ушла.
Ищенко сидел.
Часы на стене показывали без десяти три. Потом они стали показывать три минуты четвертого. Лед горел в миске. Тиканье жило самостоятельной от самих часов жизнью. Оно бегало на стальных ножках секунд, прихрамывая, по сеням.
Опять вышла женщина.
– Ну, чего ты здесь ждешь?
Ищенко встал, помялся.
– А больше ничего? – спросил он робко.
– Больше ничего.
Бригадир неумело свернул вещи.
– А когда приходить?
Женщина усмехнулась.
– Да уж как-нибудь приходи.
Ищенко помялся и нерешительно, почему-то на цыпочках, вышел на улицу.
Плетенки уже не было. Придурковатый кучер уехал.
– Куда ж теперь?
И вдруг, со всей трезвостью, очевидностью и ясностью ему представились часы, на которых три минуты четвертого.
А до участка километров пять.
Он побежал по улице, прижимая к груди разлезающиеся вещи.
Показался автомобиль.
Ищенко выбежал на середину дороги.
– Стой! Эй, хозяин, подвези!
Автомобиль вильнул и, обдав черным облаком пыли, пропал из глаз.
Ищенко только успел рассмотреть гелиотроповый костюм.
Он плюнул и побежал.
XLI
– Товарищи!
Мося не справился с голосом.
Нужно было начать сдержанно и веско. Но он вдруг восторженно закричал и сорвался.
Он захлебнулся.
Не находя больше слов, он коротко рубанул перед собой кулаком.
Двадцать две бочки с отбитыми крышками дымились на ветру. Ветер тянул в упор. Он извлекал из бочек серо-зеленое облако цемента. Смешиваясь с горячим запахом искусственной сирени, оно плыло и крутилось цветочной пылью.
Седой порошок оседал на бровях и ресницах бригады.
Не хватало Ищенко.
Но это не вызывало опасений. Он придет.
Мося стоял лицом к лицу с бригадой. Между ними не было посредников. Он выговорил себе это почетное боевое право у Корнеева и Маргулиеса.
Десятнику дано задание, и он его выполнит. Он ручается. Этого достаточно. Никаких посредников. Никакого вмешательства. И точка. За все отвечает десятник.
Напряженно и страстно ждал он этой минуты. Он приготовил речь. Теперь эта минута наступила.
И слов не было.
Мося прошелся туда и назад перед бригадой. Он прошелся по новому настилу, как по эстраде, глубокомысленно склонив лоб и выгадывая время.
В голове беспорядочно неслись обрывки неподходящих газетных лозунгов:
"Страна ждет дешевых овощей…" Нет, нет! "Система Госбанка – могучий рычаг хозрасчета…" Не то! "Главное сейчас – это… крольчатник…" Нет, нет!..
Мося исподтишка бросал по сторонам неистовые взгляды.
Вокруг теснились люди и материалы.
Он видел обращенные к нему внимательные глаза. Он узнавал их.
Синие глаза Сметаны и карие – Нефедова. Анилиновые, туманные – Саенко. (Ах, Саенко пришел!) Были черные серьезные и нежные глаза Винкича и круглые острые глазки Георгия Васильевича.
Они смущали его больше всего и лишали последней капли спокойствия.
Он видел задранные ручки тачек, дымящиеся бочки и дымящуюся сопку песка. Он видел, как монтеры тянут в контору прораба телефонный кабель и как за ними неотступно, по пятам, ходит маленький Тригер.
Свистел паровик. Сталкивались буфера. Падали крюки. С грохотом отваливались борты платформ. Сыпалась щебенка. Бежал Корнеев с бархатными бачками. Появлялась и пропадала в сумраке тепляка высокая круглая кепка Маргулиеса.
Шли и остановились двое девчат. Они держали в каждой руке по брезентовой рукавице, наполненной водой. Как видно, несли кому-то напиться. Сверкающая вода капала на землю длинными серьгами. Девушки смотрели на Мосю глянцевыми глазами, полуоткрыв рты.
Шли и остановились двое девчат. Они держали в каждой руке по брезентовой рукавице, наполненной водой. Как видно, несли кому-то напиться. Сверкающая вода капала на землю длинными серьгами. Девушки смотрели на Мосю глянцевыми глазами, полуоткрыв рты.
Низко и тяжело бежали тучи.
А он не мог сказать ни слова. Прямо скандал. Это было ужасно. Как во сне…
Время неслось с такой быстротой, что казалось неподвижным. Оно закрутилось спиралью, стальной пружиной. Оно закрутилось и оцепенело, каждый миг готовое сорваться, зазвенеть и со свистом развернуться, увлекая за собой по кругу длинно и тускло дымящуюся панораму участков.
Мося постыдно проваливался.
Он собрал все свои силы. Он метнул глазами в сторону журналистов.
– Товарищи! – почти жалобно крикнул Мося. – Дорогие товарищи! Мы все как рядовые бойцы, ударники-энтузиасты второй хозрасчетной нашего авторитетного шестого участка… И пускай будут свидетелями товарищи из центральных газет… Даем твердое, нерушимое слово…
Он запнулся.
Сметана на цыпочках подобрался к Мосе сзади.
– Кончай митинг, – сказал он, подмигивая ребятам. – Будет.
Он дружелюбно взял Мосю за плечи и легонько поддал коленом.
Мося страшно и матерно выругался, сделал зверское лицо, но тотчас бросил плутовскую и предупредительную улыбку в сторону журналистов.
– Я, конечно, очень извиняюсь за выражение.
Ищенко шагал через бревна и трубы.
Его новые штаны до колен покрывали бархатно-рыжие голенища пыли. Босые ноги были побиты и окровавлены. Рубаха чернела от пота. Мокрые волосы блестели на лбу слипшимися перьями.
Грудь широко и сильно раздавалась.
Он пробежал, не останавливаясь, пять километров по исковерканной, кремнистой земле четырех участков.
Его подстегивала жгучая, неотступная мысль: деревянный настил!
Однако произошло чудо!
Его идея осуществилась без его ведома и участия: фронт работы покрывал новый аккуратный пол.
Бригадир заметил это сразу.
Впрочем, он не думал о чуде. Его идею додумали и "дожали" другие. Это было в порядке вещей. Он принял это если не как должное, то, во всяком случае, как вполне законное.
Он остановился и перевел дух.
Но тут же его пронзила новая мысль, новая жгучая тревога: щебенка! В какую сторону железнодорожного пути ее сгружают?
Надо, чтоб складывали направо, непосредственно к самому настилу. Но могли не сообразить. Могли начать сбрасывать налево.
Тогда между щебенкой и бетономешалкой ляжет железнодорожное полотно. Тогда щебенку придется возить на тачках через рельсы.
Он бросился вперед.
Дробно грохотнула сбрасываемая щебенка.
Он увидел, что сбрасывают налево. Он побагровел.
Он хотел закричать во все горло, но в тот же миг понял причину.
Правая сторона была завалена материалом: лесом и арматурой. Их убрать было немыслимо. Просто – некуда.
XLII
Хозяйственным и наметанным глазом схватил бригадир картину фронта сразу во всех подробностях.
Бригада на месте. Все шестнадцать хлопцев налицо. Загиров и Саенко нашлись. Это хорошо.
Мося роет землю носом. Хорошо.
Цемент в открытых бочках. Плохо. Лучше бы в специальном ларе.
Песок расположен удобно. Хорошо.
Щебенка слева от полотна. Плохо.
Ветер не сильный. Хорошо.
Забыл в бараке спецовку. Плохо.
Поспел вовремя. Хорошо.
Корнеев мерил большими шагами стороны фронта, машинально обходя настил, как бы не желая переступить демаркационной линии поля, где, по уговору, вся власть уже перешла десятнику.
Ищенко быстро прошел мимо него, обдавая жарким запахом здорового, потного, возбужденного тела.
– Сколько время?
– Без четырнадцати минут, – сказал Корнеев, не останавливаясь и не глядя на часы.
– А ну, хлопцы…
Ищенко остановился и бросил быстрый, пытливый взгляд на Сметану.
– Расстановочку сделали? – спросил он скороговоркой.
Сметана кивнул.
– А ну, хлопцы, – сказал Ищенко, медленно, но неумолимо подымая голос до вибрирующей высоты кавалерийской команды. – Слушай меня! По тач-ка-а-ам! По мес-та-а-ам!
И это "по тачкам" получилось у него совсем как "по коням". Вышло точь-в-точь так, как не раз выходило в таких случаях у старшего бригадира Ханумова. Ищенко первый бросился к своей тачке. Хлопцы последовали за ним. Они мигом рассыпались по фронту работы, и каждый – с лопатой или с тачкой занял заранее назначенное место.
Ищенко внимательно осмотрел расстановку, подсчитывая шепотом про себя число хлопцев в каждом пункте. "Моторист – раз. Два – на песке и два – на тачках. Два – на цементе, два – на тачках. Два – на щебенке и два – на тачках…"
– Стой! – закричал он. – Стой!
Положение со щебенкой меняло дело. Два человека на щебенке – слишком мало. Эту точку необходимо укрепить.
Бригадир быстро, в уме, сделал перерасчет. Ему надо было выкроить двух лишних ребят на щебенку. Лишних не было, но можно было ослабить другой, более благополучный пункт.
Эта же самая мысль тотчас пришла и другим.
– На щебенке – маловато! – закричал Сметана.
Маленький Тригер "нажимал" на монтеров. Вместе с тем он, не переставая, следил за расстановкой бригады.
– Двух на щебенку! – сказал он поспешно.
Ищенко наморщил лоб.
Его решение было точным и четким:
– Одного – с песка, одного – с желоба. Саенко, Загиров – на щебенку добавочными.
Корнеев напряженно прошагал мимо, бормоча в сторону:
– Шевелитесь – шевелитесь – шевелитесь…
Оля Трегубова вызывающе и обворожительно блеснула глазами.
– А ну, Саенко, Загиров, – крикнула она площадным бабьим голосом, – а ну, докажите, какие вы ударники! Снимите с себя пятно!
Саенко и Загиров не двинулись с места.
Корнеев еще напряженнее прошагал обратно. Он нервно подергивал носом. Теребил ремешок часов.
– Ребятки – ребятки – ребятки…
Саенко – широкоштанный, сонный – стоял вольно, опустив плечи и слегка расставив ноги. Он нагло посматривал на бригадира. Он усмехнулся презрительно, но напряженно.
Затравленно озирался по сторонам Загиров. У него в кармане лежала десятка, только что, по дороге, полученная от Саенко в долг.
Ищенко сумрачно посмотрел на товарищей.
– Саенко, Загиров – на щебенку добавочными, – не торопясь, повторил он.
Они молчали.
Ищенко оглянулся вокруг.
Собирались любопытные. Он заметил невдалеке золотую тюбетейку Ханумова. Он почернел. Резкая косая черта изуродовала его лицо, как шрам.
– Ну! – сказал он негромко.
Саенко с отвращением посмотрел мимо него вдаль,
– Чего ты на нас нукаешь? Мы тебе что – лошади? Может, ты нас купил или нанял?
– Работать отказываетесь?
– А ты нам башмаки специальные выдал, чтобы мы по щебенке последние лапти рвали?
– Чего?
– То самое, что слышишь.
– Об спецбашмаках надо говорить после смены.
Ищенко был потрясающе спокоен. Он едва сдерживался. Но кулаки его были опутаны веревками вздутых жил.
Саенко вольно играл плечами.
– Ты нам спецбашмаки выдай.
– Говори за одного себя.
– Как это я могу говорить за одного себя? – закричал Саенко "жлобским" голосом и схватил себя за грудь. – Как это я могу говорить за одного себя, когда мой товарищок, может быть, ходит раздетый-разутый и стесняется просить? Верно, Загиров?
Загиров стоял серый. У него мелко дрожали шафранные пальцы.
– Видите – ему совесть не позволяет, он стесняется. Покажь им, Загиров, свои дырки.
– Где же я вам сейчас достану башмаки? – чуть не плача от ярости и от необходимости сдерживать эту ярость, проговорил Ищенко. – Становитесь оба на щебенку, а за башмаки после смены поговорим. Не хочете?
– Не станем.
– Ты, Саенко, за одного себя лучше ручайся.
– Я за нас обоих ручаюсь. Как я – так и он. Верно, Загиров?
Загиров молчал в оцепенении.
– Так вы перед всей бригадой отказываетесь становиться?
– Даешь башмаки!
Мося рванулся к Саенко.
– Стой!
Ищенко на лету перехватил Мосину руку и сжал ее так, что Мося весь вывернулся и присел на корточки. Он скрипел зубами:
– Пусти… Пусти… Пускай мне больше не видеть белого света… Пусти меня к этой курве…
– Они на барахолке свои башмаки позагоняли! – отчаянным голосом закричала Оля Трегубова и вся, до корней волос, стала пунцовой.
Корнеев еще быстрее прошел, глядя в сторону.
– Времечко – времечко – времечко…
– Не станете? – спросил Ищенко с нечеловеческим спокойствием.
Налитыми кровью глазами он смотрел на Саенко и в то же время видел, как Ханумов, усмехнувшись и махнув рукой, повернулся и пошел небрежно прочь, блестя своей золотой тюбетейкой.
Саенко напряженно улыбался.
– Как я – так и он. Без ботиночек не станем. Факт.
Ищенко задыхался.
– Что ж вы нас – зарезать перед всеми строителями хочете? Насмешку с нас сделать?.. Чтоб в глаза людям не смотреть?.. Как раз в такую авторитетную смену?.. Есть у вас какая-нибудь совесть, товарищи?