Молодость и здоровье – единственное, что нужно для счастья.
И разве древнее, патриархальное человечество было менее счастливо, чем сейчас? О, тогда на земле было гораздо больше счастья! Было мудрое, созерцательное существование под этим вечным небом – то грозным, то милостивым, – была близость к богу, была покорность ему – то грозному, то милостивому. Было полное и блаженное слияние с миром. Был теплый первобытный рай!
И люди оставили этот рай. Люди вступили в борьбу с природой, с богом.
Дьявол гордости и техники овладел человечеством.
"Нет, право, должна получиться замечательная книга!"
– Посмотрите, товарищ Налбандов, – сказал он, – мы отъехали от этого ада всего на каких-нибудь восемь километров, а как чудесно изменилось все вокруг! Какой радостной теплотой дышит природа! Какой чистый, душистый ветер! Какая успокоительная первобытная тишина! Едва мы отошли от техники, как сейчас же приблизились к богу…
– Да… приблизились… на "паккарде" выпуска тысяча девятьсот тридцатого года.
Налбандов желчно смотрел поверх плотины вдоль озера. Здесь все напоминало ему о Маргулиесе. Плотину строил Маргулиес. Это он рискнул в сорокаградусные морозы применить кладку подогретого бетона.
Тогда Налбандов считал, что это технически недопустимо. Это шло вразрез с академическими традициями бетонной кладки. Маргулиес осмелился опрокинуть эти традиции.
Налбандов ссылался на науку.
Маргулиес утверждал, что науку надо рассматривать диалектически.
То, что вчера было научной гипотезой, сегодня становилось академическим фактом; то, что сегодня было академическим фактом, завтра становилось анахронизмом, пройденной ступенью.
В заводоуправлении был страшный бой. Инженеры раскололись. Но за Маргулиеса вся молодежь. Маргулиес настоял на своем. Ему разрешили эксперимент.
Налбандов был убежден, что Маргулиес сломает себе голову. Он этого страстно желал. Но Маргулиес победил. Плотина была выстроена.
Налбандов не сдался. Он оставался при особом мнении. Он считал, что бетон окажется недостаточно крепким. Он предсказывал, что плотина не выдержит давления воды.
Он приходил весной на плотину и смотрел, как речка выходит из берегов. Озеро медленно наполнялось водой.
Льдины, не находя выхода, бестолково кружились и сталкивались стадом парафиновых гусей.
Выпуклые пролеты плотины стояли в воде километровым строем тесно составленных гигантских копыт.
С каждым днем вода все больше и больше покрывала их.
Но плотина держалась.
Теперь вода покрывала ее вровень с краями. Вода тончайшим слоем переливалась через фестончатые края во всю километровую перспективу плотины.
Ветер рвал ее, на лету распылял, уносил свежим и влажным облаком.
Деревья, растущие в долине прегражденной и иссякшей реки, были покрыты тонким мельхиоровым налетом влаги. Они стояли серебристо-голубыми купами и яркими гнездами белоногих берез, синей мерлушкой кустарника.
– Чего еще нужно человечеству, спрашиваю я вас? – сказал мистер Рай Руп, снимая шляпу приличным жестом цивилизованного христианина, входящего в церковь.
Налбандов не отвечал.
Он зорко и страстно всматривался в наружные поверхности косо и глубоко вогнутых, очень высоких пролетов плотины. Они напоминали наружную стенку доверху наполненной ванны.
Казалось, если бы Налбандов постучал по ним своей громадной палкой все озеро наполнилось бы колокольным звоном.
Он искал в них признака трещин. Иногда ему казалось, что вода просачивается через плотину. Но это был обман зрения. Вода переливалась через плотину, но была не в состоянии просочиться сквозь бетон, положенный Маргулиесом.
Да. Маргулиес победил. Но это была случайная победа. Надо надеяться, что на сегодняшнем рекорде Маргулиес сорвется и сломает голову.
Они вышли из машины и по железной лесенке поднялись на плотину.
Здесь, в ее начале, на простом бетонном цоколе стояла небольшая черная фигура Ленина.
Ленин стоял, окруженный легкими железными перильцами, на которых висел спасательный круг, в скромной позе капитана некоего бетонного броненосца.
Здесь озеро, расширяясь, образовало глубокий и круглый залив.
За ним полого возвышалась двугорбая гора. Она закрывала строительство.
Две палатки геологической разведки с красными флажками были разбиты на ее склоне.
По той стороне горы шла дорога. Она черно и густо дымилась. По возникающим и бегущим клубам пыли можно было догадываться о сильном движении на дороге.
– Посмотрите, – заметил Рай Руп, – вы обратили внимание на этот феномен? Неаполитанский залив. Человек вступил в соперничество с природой и повторил в миниатюре Неаполитанский залив с дымящимся Везувием. Вы были, товарищ Налбандов, в Сорренто?
– Да.
– Не правда ли, удивительное сходство?
– Действительно. Никогда не обращал внимания. Похоже.
– И эти белые палатки на склоне… Они раскинулись, как два античных города. Налево – Геркуланум, направо – Помпея.
Налбандов усмехнулся:
– Это палатки геологической разведки. Геркуланум и Помпея столь ненавистной вам техники.
У мистера Рай Рупа вспыхнули глазки.
– О! Отлично! Отлично! – воскликнул он весело. – Браво! Продолжим сравнение. Но вы знаете их судьбу, Геркуланума и Помпеи? Превосходно! Иногда природа теряет терпение. Тогда она заливает своих непокорных детей раскаленной лавой…
Рай Руп остановился. Выработанный такт подсказал ему, что еще немного, и он перейдет меру вольности, допустимую в шутке с малознакомым человеком.
Он старчески крепко взял Налбандова за руку повыше локтя и потряс ее.
– Впрочем, – сказал он поспешно, – оставим философию. Мы все равно не поймем друг друга. Вы – молодой диалектик, я – старый, быть может, выживший из ума, схоластик. Но, право, мне очень нравится этот скромный памятник Ленину. Какое прекрасное положение! Ленин на фоне Неаполя. Тем более что это вполне соответствует исторической правде.
Мистер Рай Руп прямо и добродушно посмотрел на Налбандова.
– Я прекрасно знаю биографию этого замечательного человека. Потому что Ленин действительно выдающийся ум. Я отдаю ему только должное, хотя могу во многом с ним и не соглашаться. Но я знаю, что на Капри у Максима Горького была марксистская академия. И у него иногда гостил ваш великий вождь Ленин. И, очень может быть, и даже наверное, он часто любовался оттуда Неаполитанским заливом и Везувием. И, быть может, тогда, любуясь Неаполем, этим великим памятником прошлой культуры, он думал о своей стране и о будущем России. И, быть может, он видел перед собой тогда Неаполь этого будущего и Неаполитанский залив, созданный руками свободных русских рабочих…
И, сказавши эти приятные слова Налбандову, мистер Рай Руп, скромно сияя голубыми глазами, пошел и сел в автомобиль.
XXXVIII
Время – пятнадцать часов двадцать минут.
Корнеев читает записку:
"Не могу дозвониться, ты сошел с ума, есть билет, – пришлось взять международный, ради бога, немедленно приходи: абсолютно ни одной свободной минуты, поезд в 17.10, не проклинай, все объясню, люблю, схожу с ума.
Клава".
– Товарищ прораб!
Это – Мося.
Корнеев сует записку в наружный карман.
– Да. В чем дело?
Мося подтянут и официально строг. Он страшно спокоен. Это спокойствие стоит ему громадных усилий. Он едва скрывает дикую, мальчишескую радость.
Он с трудом удерживает руки, чтобы они не болтались, и ноги, чтоб они не бегали, а ходили.
Но с глазами он ничего не может поделать. Глаза ему не повинуются. Они ликуют. Они воровато сверкают. Они неистовствуют.
– Товарищ прораб, кончили электропроводку. Можно попробовать механизм.
– Хорошо.
Они подходят к машине.
Бетономешалка стоит на новом высоком помосте у самой стены тепляка, как раз против пятой батареи.
Стена тепляка в этом месте разобрана. Видна громадная, гулкая, тенистая внутренность.
Туда, в эту прорву, будут подавать бетон.
Корнеев поднимается по гнущемуся трапу на помост. Моторист вытирает паклей шестеренку.
Механизм бетономешалки внешне напоминает осадное орудие. Гаубицу. Мортиру. Он стоит на маленьких литых колесах.
Поворачивающийся барабан – орудийный короткий ствол.
Ковш – лоток с бомбами.
Направляющие рельсы, по которым подымается ковш, – правило!
Вся машина выкрашена в защитный зеленый, военный цвет.
Работа механизма очень проста.
В ковш засыпают необходимое количество цемента, щебенки и песка.
Ковш поднимается по рельсам к механизму и автоматически опрокидывается в крутящийся барабан.
В барабан наливается, также автоматически, порция воды.
Через некоторое время перемешивания масса бетона готова.
Тогда, продолжая крутиться по вертикальной своей оси, барабан опрокидывается в другую сторону и вываливает массу бетона в наклонный деревянный желоб, откуда его пускают в железные тачки – так называемые "стерлинги" – и везут укладывать, куда надо.
А в это время с другой стороны опустившийся ковш опять загружают из тачек песком, щебенкой и цементом.
Пока опустошенный, но продолжающий вращаться барабан принимает прежнее положение – ковш ползет вверх. Барабан наклоняется. Ковш опять автоматически опрокидывает в него сухую смесь. Опять пускают воду. И все без остановки начинается сначала.
– А ну-ка, включи, – сказал Корнеев.
Моторист повернул рычаг.
Барабан пошел с мягким, маслянистым шумом.
– Хорошо. Поверни.
Продолжая крутиться по вертикальной оси, барабан наклонился к желобу. Корнеев заглянул в его горло, как доктор.
– Хорошо. Поверни обратно. Так. Дай ковш.
С лязгом и грохотом полез вверх по рельсам ковш, опрокинулся над плавно вращающимся барабаном и спустился вниз.
– Хорошо.
Мося не удержался:
– Будьте уверены, товарищ командир!
Корнеев подергал носом.
– Воду, – коротко сказал он. Воды не было.
– Воду!
Мося одним духом взбежал по трапу на помост. Он был страшен.
– Воду… вашу мать! – закричал он неправдоподобным голосом, срывая с себя кепку. Он с такой силой ударил ею по перилам, что из кепки вылетело облако пыли.
И тут же, заметив внизу Винкича и Георгия Васильевича, сделал совершенно любезную улыбку и заметил:
– Я, конечно, очень извиняюсь за такое некультурное выражение, товарищи журналисты.
Он очень уважал журналистов. Он был с ними льстив и любезен. Он страстно мечтал попасть в газету. Но вместе с тем он щеголял перед ними грубым пафосом крепких выражений, вполне извинительных в такой боевой обстановке.
Тем не менее воды не было.
– Вода? – спросил Корнеев, розовея.
– Водопроводчики задерживают, товарищ прораб.
Корнеев вырвал из кармана часы. Вместе с часами вылетела записка. Она упала. Он ее не поднял.
– Половина четвертого, и нет воды!
Он бросился к водопроводчикам.
Они свинчивали последнее колено трубы. Он наступил на ванночку с суриком.
Одна туфля сделалась красной.
Между тем внизу перед помостом плотники настилали дощатую площадку.
Это было нововведение, придуманное и разработанное Маргулиесом и Тригером. Идея нововведения, собственно говоря, была чрезвычайно проста.
До сих пор материалы подвозили к ковшу бетономешалки на тачках по специально проложенным узким доскам. Тачки постоянно соскакивали и сталкивались. Это замедляло загрузку, создавало путаницу, нарушало ритм.
Не проще ли было сделать сплошной настил?
Конечно, эта простая мысль носилась в воздухе. Но простые мысли тем и трудны, что их благодаря простоте и очевидности редко находят.
Маргулиес и Тригер пришли к идее сплошного настила разными путями.
Маргулиес – по странной ассоциации, наблюдая за подвозкой огнеупора и думая о нововведении Фомы Егоровича, располагавшего материал в порядке, обратном порядку кладки.
Тригер – чисто умозрительно, вписывая в тетрадку все воображаемые и возможные причины задержки темпов бетонной кладки и устраняя каждую такую задержку воображаемым, но возможным способом.
Их проекты совпали.
Тотчас Маргулиес вызвал дежурную бригаду плотников. Пока они работали, Тригер не отходил от них ни на шаг.
Он обмеривал карманной рулеткой и проверял площадь настила. Он подавал гвозди, пилил доски, торопил, подгонял, просил, требовал, ругался.
От него было трудно отделаться. Маленький Тригер был цепок и настойчив. Особенно в тех случаях, когда требовалось на практике подтвердить то, к чему он пришел теоретически.
Настил был готов.
Тригер с наслаждением пробежал через него, оставляя на свежей лимонно-золотой тесине пыльные следы сандалий.
В конторе прораба переодевалась бригада.
Первым оттуда выскочил Сметана.
Он был весь в грубом, твердо стоящем брезенте спецовки. Большие, твердо стоящие брезентовые рукавицы делали его руки похожими на ласты.
Сметана с восторгом осмотрел настил.
– Вот это здорово!
Он схватил тачку, поддал ее коленом, вскинул на настил и с грохотом покатил по диагонали, по твердой, негнущейся деревянной площадке.
– Это я понимаю! Красота!
Он круто повернул тачку и погнал ее в другую сторону.
Он наслаждался легкостью ее движения и прочностью пола.
Играючи и пробуя силу, он бегал с визжащей тачкой по всем направлениям настила, оставляя за собой следы колеса и ног.
Он испятнал всю площадку.
Маленький Тригер стоял в стороне, любуясь легкостью и поворотливостью тачки.
– А ну-ка, Сметана, погоди, попробуем на пару.
Тригер взял другую тачку и погнал ее навстречу Сметане.
– Держись правой!
Они ловко вильнули тачками каждый направо и лихо разъехались, как автомобили на узкой дороге.
– Шикарно работать!
Из конторки прораба гуськом выбегали переодевшиеся ребята.
Все в твердом, стоячем, брезентовом, – неуклюже размахивая ластами рукавиц, – они забегали по настилу, притопывая чунями и башмаками, пятная тесину толстыми следами, резвясь, и разминаясь, и пробуя силы, как перед матчем.
XXXIX
Они объехали вокруг озера.
По пути остановились на той стороне, как раз против середины строительства.
Отсюда, за озером, оно лежало еще шире и грандиознее.
Все в дымах и смерчах, в бегущих пятнах света и тени, все в деревянных башнях и стенах, как Троя, – оно плыло, и курилось, и меркло, и снова плыло движущейся и вместе с тем стоящей на месте, немой панорамой.
Они вышли из машины и погуляли вдоль берега по зеленой степи, подходящей вплотную к самой воде.
По озеру плыла неуклюжая лодка. В лодке пели.
Степной бальзамический воздух кружил голову.
Мальчики купались с берега.
У пловцов в воде вырастали зеленые лягушечьи ноги.
Налбандов стоял, облокотясь на горячий радиатор автомобиля. Он всматривался в панораму строительства. Он искал тепляк Коксохима, где сейчас готовились к рекорду.
Он нашел его.
Тепляк казался отсюда небольшой желтой полоской.
– Вавилон, Вавилон, – со вздохом заметил мистер Рай Руп, вслух отвечая на свои мысли. – Неужели мир не прекрасен? Чего не хватает людям?
– Здесь, на этом месте, где мы сейчас стоим, через год будет социалистический город, – сказал Налбандов четко.
Мистер Рай Руп машинально посмотрел на то место, где они стояли, и увидел в траве странный предмет.
Он ковырнул его тростью, зацепил и поднял.
Это был старый, растоптанный, ссохшийся лапоть.
Мистер Рай Руп с пристальным любопытством смотрел на него и, наконец, сказал:
– Ах да, я понимаю. Это род русской национальной обуви. Очень интересно. Но я забыл, как это называется, Леонард.
– Это называется по-русски лапоть, – сказал Леонард Дарлей.
– Да, да. Я теперь вспоминаю. Ляпоть, – по-русски повторил Рай Руп. Ляпоть. Крестьянский ляпоть. С одной стороны – Вавилон, а с другой – ляпоть. Это парадоксально.
Налбандов сказал еще раз упрямо:
– Здесь будет социалистический город на сто пятьдесят тысяч рабочих и служащих.
– Да, но разве от этого человечество сделается счастливее? И стоит ли это предполагаемое счастье таких усилий?
"Он прав", – подумал Налбандов.
– Вы не правы, – сказал он, холодно глядя на американца. – У вас недостаток воображения. Мы победим природу и возвратим человечеству потерянный рай. Мы окружим материки теплыми течениями, мы заставим Ледовитые океаны вырабатывать миллиарды киловатт электричества, мы вырастим сосны вышиной в километр…
XL
– Ох, Костичка, не доеду.
– Доедешь.
Она покусывала губы от боли и страха.
Он – от нетерпенья.
Они ехали слишком долго. Родильный дом находился на другом конце строительства.
Феня клала голову на плечо мужа, щекотала волосами ухо.
Обнимая ее за спину, он полностью чувствовал на себе живой и теплый вес ее тела.
Иногда боли отпускали ее. Тогда она становилась оживленно-болтлива. Жарким и торопливым шепотом она рассказывала Ищенко все свои сегодняшние впечатления.
– Знаешь, Костичка, там на третьем участке, против самой пожарной команды, цирк строят, целый зверинец, ей-богу… крышу натягивают уже. Слона привезли… Ей-богу… Он там стоит на цепи; его за ногу к столбику приковали, как того каторжника. Сено жрет. Ей-богу. Прямо-таки берет сено хоботом, как рукой, и вверх подымает целую охапку… помахает-помахает и потом в рот засовывает. А ротик у него – ну совсем маленький, прямо крошечный, как кувшинчик, деваться некуда. И народу вокруг! И обезьяны, и волк в клетке, и попугай. Ой, Костичка, какие попугайчики! Красные, синие, зеленые, розовенькие-розовенькие. Кричат, крыльями хлопают. Ну клювы у них деваться некуда – прямо как щипцы какие-то. Одного хлопца он как хватил за палец, ей-6огу, до самой кости прокусил.
– А пусть не лезет.
Она доверчиво и нежно заглядывала ему в глаза,
– И зачем это, Костичка, на таком ответственном строительстве зверинец делают?