— Молчите оба, — хором сказали жены Миши и Вани Маня и Саня.
— Молчи, недвусмысленный пототмок задницы! — сказала Маня.
— И ты помалкивай, птица спинозадая! — сказала Саня.
И Миша с Ваней замолчали. И больше уже на эту тему никогда-никогда не заикались.
В общем, с Поповым и Копчиковым не соскучишься.
Но мне хотелось рассказать совсем о другом. Я много лет наблюдаю за семейной жизнью Попова и Копчикова. И эти наблюдения наводят меня на глубокие философские размышления.
И Миша, и Ваня женаты двадцать лет. У Миши жену зовут Мария, Маня, а у Вани — Александра, Саня. Они дружат семьями. И дети их дружат. В общем — все хорошо. Но!
Сначала про Мишу и Маню.
Вообще Миша Попов относится к особой категории мужиков. Я знаю, что говорю: сам отчасти такой же. Не до такой степени, но все же.
Миша на работе — в общем-то монстр. Он все про всех знает. Он в курсе всех интриг и слухов. Несмотря на свое внешнее раздолбайство, Миша четко знает, что ему нужно. И никогда не ошибается. Его уважают и даже побаиваются, потому что хотя сам Миша гадостей не делает, но если вдруг сделали гадость ему — он не прощает. Он помнит все и мстит. Он всегда внутренне собран. И всегда во всеоружии.
Но когда Миша приходит домой, он превращается в такое расслабленное существо, что диву даешься.
Миша Попов — человек, в быту начисто лишенный чувства порядка. Он никогда не знает, что и где у него находится. Когда Миша курит, он стряхивает пепел везде. При этом ни разу не повторившись: в ботинок, в аквариум, на штаны, на голову соседа на балконе снизу. Он регулярно стряхивает пепел на кошку. Несколько раз в забывчивости он тушил об нее окурки.
Он три раза менял загранпаспорт, потому что прожигал его.
Если у Попова вдруг застегнута ширинка, это значит, что сзади у него треснули штаны.
Когда он приходит с работы, он, к примеру, забыв закрыть входную дверь, снимает один ботинок, и, поскольку шнурок на втором не развязывается, он в одном ботинке идет на кухню попить водички, пытаясь по дороге снять штаны. С наполовину снятыми штанами (с ноги без ботинка), которые волочатся по полу, он долго продвигается к кухне. По пути на пол падают кактус и книги. Визжит кошка.
На кухне он долго ищет, во что бы налить нарзану и обязательно находит что-нибудь специфическое. Например, пустой цветочный горшок с дыркой в дне. Он долго льет нарзан в горшок, удивляясь вместимости горшка. Потом долго изучает лужу, не понимая, откуда она взялась. Звонит Мане и сообщает, что их затопили. Маня называет его свиномопсом и говорит, что скоро будет и чтобы он, Миша, никуда не двигался с места до ее, Маниного, прибытия.
Миша, насвистывая что-то беззаботно-веселое, не двигаясь с места, как ему и было предписано, открывает холодильник и долго ищет, чем бы ему закусить. Находит гранат и начинает его чистить. Через десять минут, в окровавленной рубашке и с алой мордой, как будто он вурдалак, Миша играет с кошкой. Он радостно подбрасывает ее к потолку и ловит, думая, что кошке это нравится. Кошка орет, но терпит.
В это время в квартиру через дверь, которую забыл закрыть Миша, заглядывает соседка. Она видит Мишу, без штанов, вернее, со шлейфом штанов на одной ноге, в одном ботинке, стоящего в луже, всего в гранатовой крови, и орущего под потолком обезумевшего кошака.
— Заходите, Серафима Антоновна! — приветливо кричит ей Миша, и, забыв, что кошку надо в очередной раз поймать, радушно направляется навстречу соседке. Та пятится. Кошка с лязгом подает на кастрюлю с рассольником. Кастрюля опрокидывается. Кошка запрыгивает в холодильник, который, конечно же, не закрыл Миша. И в это мгновение за спиной ошалевшей от впечатлений Серафимы Антоновны возникает Маня.
— Стоять, животное! — не возвышая голоса, командует Маня. Миша, улыбаясь, беспрекословно выполняет команду.
И начинается совсем другая поэтика.
Маня — гений порядка. У нее все всегда лежит на месте. Всё обеспылено. Разложено симметрично. Выстирано и выглажено. Как они живут вместе с Мишей, я не понимаю.
— Наверное, Володь, мне нужна рана, — объяснила мне однажды Маня. — Наверное, я мазохистка. Знаешь, иногда думаю: сейчас убью его, лешака, один раз чуть не убила. Я тогда ключи не взяла, позвонила ему и говорю: дверь не запирай! Он, гад, забыл, конечно, дверь запер, сел на кухне, поел, выпил, надел наушники и заснул. Я с работы приезжаю, устала, как лошадь. Звоню, а он спит. Стучу спит. Ору — спит. Полночи ломилась. Наконец, открывает. Рожа как у новорожденного. Довольный, весь в счастливых радужных пузырях: «Ой, наконец-то Манечка моя пришла! Где ж ты так долго была, Манечка?» У меня аж в глазах потемнело. Уже представляю, как беру ножик и … Еле сдержалась… А ведь вот уедет он в командировку — я порядок наведу. Приду с работы, а дома … порядок, будь он неладен. И тарелка не разбита, и окурком штора не прожжена, и холодильник закрыт, и кошка не орет и вода в унитазе спущена… И как-то мне не по себе… Как будто я и не нужна. Как будто я лишняя и смысла в жизни нету. Не поверишь: один раз уехал он на неделю, и такая на меня вдруг от порядка тоска нашла, что я взяла — и мусорное ведро на пол-то и высыпала. Посидела около кучи мусора, поплакала, убрала мусор — и полегчало!
Так вот и живут Миша с Маней. Душа в душу.
Ваня с Саней тоже.
Ваня помешан на порядке. Он сам всегда все пылесосит, драит и моет.
Саня же — нельзя сказать, что неряха, нет. Тут другое. Саня очень любит всевозможные, как она говорит, «маленькие, но очень полезные вещи». То есть, говоря человеческим языком, всякое бесполезное барахло.
Если Ваня с Саней едут отдыхать куда-нибудь на море, то Саня привозит целый чемодан ракушек.
Один раз они ездили в Берлин на Рождество, и Саня скупила, наверное все рождественские сувениры города Берлина. Был перевес двенадцать килограммов. Пришлось заплатить. Сувениры оказались золотыми.
Дома у них — сотни самых разных свечек, подстаканников, подъяичников, колпачков для подъяичников, магнитиков, очечников, наборов салфеток, ковриков для мышек, открывалок, вазончиков, пепельниц, заколок, зажигалок, браслетиков и прочей муры, которая лежит везде: на полках, на столах, на стульях, на полу. Магнитиками, например, у них, как опятами, облеплен не только холодильник, но и плита, стиральная машина, микроволновка и внутренняя сторона входной металлической двери.
Сначала Ваня еще как-то пытался бороться с Саниными «маленькими, но очень полезными вещами». Он говорил:
— Санечка, гугуленька, убери, пожалуйста, вот эту кучу вот этого твоего полезного г…а с моего рабочего стола. Хорошо?
— Хорошо, Ванечка, сейчас уберу, бубука моя.
Саня со счастливой улыбкой (она всегда улыбается) собирает свои «полезные вещи» с Ваниного стола и сваливает их на соседнее кресло.
— Санечка, — говорит ей Ваня, — вот ты, гугуленька, свалила всю свою полезную мутотень на кресло, а как теперь, гугуленька, на нем сидеть?
— А зачем тебе на нем сидеть, бубука моя? Тебе не надо сидеть в кресле, — Санечка с нежной улыбкой гладит Ванину зеленовато-желтую от злости лысину, которая под Саниной рукой на глазах становится розовой, — ты ведь у меня малышка, тебе надо лежать на диванчике.
— Но на диванчике, гугуленька, тоже лежат твои маленькие подлые вредители. К тому же, Санечка, к дивану совершенно невозможно пройти. Там на полу вокруг дивана всюду навалена эта твоя маленькая полезная сволочь.
Саня собирает всю эту «сволочь» и всех этих «вредителей» и радостно сваливает их на балкон. Потом — на кухонный стол. Потом — в ванну. И так далее.
Однажды Ваня (буквально) расставил на квартире флажки, отвоевав себе на пару суток рабочее место и узкие проходы от него а) к сортиру, б) к балконному окну, чтобы покурить и в) к холодильнику.
Но «маленькие полезные вещи», как китайцы, властно смели проходы, и все стало по-прежнему. Ваня периодически бунтовал, но — тщетно.
Один раз после очередной вспышки ненависти к «китайцам» у Вани поднялось давление. Саня страшно испугалась, собрала все вещицы в книжные мешки (получилось более двух десятков мешков) и выставила их за дверь в общий коридор.
Ваня пришел в себя, тоскливо побродил по квартире, покурил на балконе, попил морса из холодильника, посидел в сортире, посидел за своим столом, словом, насладился свободой. Свобода отчего-то Ваню не порадовала.
Саня все это время сидела в углу в кресле и, что с ней почти никогда не случалось раньше, не улыбалась.
Наконец желто-зеленый Ваня вздохнул и сказал:
— Ладно, Санечка, давай-ка, гугуленька, вернем пару мешков твоей полезной фигни.
Санечка заулыбалась, Ванина лысина тоже порозовела. В квартиру вернулось три десятка подъяичников, столько же вееров, шесть килограммов ракушек и еще кое-чего по мелочи.
Через неделю маленькие, но очень полезные вещи все до одной прописались обратно в квартиру Копчиковых. А после этого Копчиковы съездили в Индию и Саня привезла целый чемодан всякой мелкой пользы и полезной мелочи.
Один раз, совсем недавно, мы сидели с Мишей и Ваней втроем на моей кухне, выпивали, толковали за жизнь.
— Я все понял! — сказал вдруг Ваня. — Они так пространство метят. Понимаете?!
— Кто метит? — не понял я.
— Бабы наши, — сказал Ваня.
— Как метят? — спросил Миша.
— Вещами. Наложат тряпок всяких, заколок там… флакончиков разных… и — пометила. Я, мол, тут, любимый. Не забудь про меня.
— Это кто как, — вздохнул Миша.
— Что кто как? — не понял я.
— А то. Моя, наоборот, чистотой метит. Сотрет пыль. Зеркало отмоет. Тапочки расставит по уставу, как пехоту. Зачем спрашивается? А вот зачем. Это он говорит: я тут, дорогой ты мой. И никуда ты от меня н денешься. Ты, конечно, думаешь, что меня здесь нету, что на работе я, ан — нет. Я тут! Слежу за тобой! Каждой протертой чашечкой! Каждым вовремя политым фикусом.
— Точно, точно! — подхватил Ваня. — Вот, мол, она я! В этом якобы случайно брошенном на торшер лифчике! В этом как бы невзначай оставленном на твоем рабочем столе браслетике! Мол, давай, давай, скучай по мне, чучело!
— Вот-вот! — оживился Миша. — Напоминалки свои расставит по хате — ты и под контролем.
— Ага! Типа шпионских жучков.
— До чего ж они хитрые, а?!
— Да уж…
— Эх! — покачал головой Миша. — Тяжела наша мужская доля.
— И не говори! — сказал Ваня.
— Вот оно! — ткнул я в оставленный моей женой на холодильнике зонтик. — Пометила! Зонтик — он где?.. Он в коридоре должен быть, а она его здесь пристроила, чтоб я на воле от рук не отбился…
— Точно! — сказал Копчиков.
— Верно! — сказал Попов.
В это время наши жены были на какой-то распродаже. А после распродажи они собирались посидеть в «Шоколаднице» поболтать.
Интересно, о чем.
Следующая остановка жизнь
С детства люблю поезда. Ну, в крайнем случае, электрички. Самолету я всегда предпочитал поезд. А электрички — машинам. Люблю поезда. Любые. Особенно самые ранние или наоборот — самые поздние. Сладковатый запах гудрона на путях, нежно-прохладная воздушная пощечина налетающего поезда. Мерцающий антрацит ночных луж на перроне. Янтарно-фонарные косички дождя на стекле бегущего вагона. Дуду́к-дуду́к… дуду́к-дуду́к…!.. Хорошо.
Понимаю, что это плебейство, но ни за что не променяю электричку на пробки с машиной. Хоть с кондиционером, хоть с чем.
Сколько себя помню, все время езжу по Савеловскому направлению. У меня там дом в деревне. И почти каждый раз попадается какой-нибудь попутчик-собеседник.
Народ у нас исповедальный. И от этого писателю у нас раздолье. Знаю по себе. Ничего придумывать не надо. Садись в электричку, и к тебе обязательно подсядет какой-нибудь поддатый товарищ с чекушкой «Путинки» во внутреннем кармане пуховика. Это если холодно. А если жарко — с полуторалитровым «Толстяком» под мышкой. И ты узнаешь много интересного.
Вот и в этот раз. Было лето, будний день, часов девять вечера. Я ехал из деревни в Москву. Из окон веяло сладкой вечерней прохладой. Закатное солнце трепыхалось за дальним лесом. За окнами бежали подсвеченные облака, похожие на своды грота.
На «Луговой» напротив меня сел теплый мужик с «Толстяком». Лет шестидесяти. Вполне приличного вида. В бейсболке с надписью «МЧС». Белая майка, джинсы, белые кроссовки — все чистое, опрятное.
— Сейчас билеты будут проверять, — сообщил он мне весело. — Надо ж! Вечер, а контролеры работают. Чудеса!
Я оглянулся. В вагоне было человек двадцать, не больше. Из противоположных дверей появились две полные розовощекие тети кустодиевского вида с бляхами. Человек десять тут же встали и дружной веселой колонной двинулись к тамбуру.
— Ну, пионерия… нет, не успеют, — улыбнулся мужик, с интересом провожая взглядом колонну. Но интонация его говорила: «Надо, ребятки, успеть!»
— Осторожно, двери закрываются… — запечалился женский голос. Десять теней единой стрелой пронеслись за окном.
— …следующая остановка…
В противоположном тамбуре затопали, затолкались. Раздался смех. Крик: «Чо толкаисси!» Лязгнула дверь, и толпа бытро пропихнулась в безопасный вагон. Бляхи не обратили на это беззаконие никакого внимания.
— «Депо»… — отмаялась женщина.
— Успели! — обрадовался мужик и тут же мастерски передразнил голос: — «Дыпоэ!»
— Ваши билетики, — сказала одна из контролерш, и поезд тронулся.
Мы были последними. Из десятка пассажиров билетов не было ни у кого. Все молча протягивали кто по одному червонцу, кто по два. Мужик протянул червонец.
— Откуда едем? — спросила бляха, глядя на мужика, как на любимую собаку.
— От «Луговой», конечно.
— Куда?
— В «Депо», конечно.
Бляха ухмыльнулась и взяла червонец.
— Еще один нужен. В «Депо» он едет…
— Нету. Все на пиво потратил. Вот моя алиби, — мужик показал пальцем на «Толстяка», как Бегемот на примус.
Бляха, улыбнувшись, укоризненно покачала головой. Я протянул свой билет.
— Вон человек, с билетом едет, — кивнула в мою сторону контролерша. — А вы?.. Минимальный штраф у нас шестьдесят рублей. Ясно? Сейчас вот возьму и высажу. Гражданин вон платит за билет, а вы — десятку. Совсем обнаглели.
— Так он с билетом, зато без пива. А я наоборот.
— Стыда у вас нету! — почти умильно улыбалась контролерша.
— Нету. А пиво есть.
— Ну, нахал…
И бляхи, улыбаясь, перешли в следующий вагон.
— Ты бы у них сдачи, что ли, попросил, — сказал мне мужик.
— Какой сдачи?
— Ты откуда едешь-то?
— С Яхромы.
— Так это… рублей сто…
— Типа того.
— Сто минус шестьдесят. Итого: сорок сдачи.
— Лихо.
— А чего? Все по-честному. Будешь? — он раздвинул ноги, поставил «Толстяка» на пол, отвинтил пробку. Бутылка шикнула, захрипела загнанным конем, и шмат густой йодистой пены, как лава, сполз на пол. Запахло чесноком.
— Нет, спасибо.
— А что, жена учует?
— Да нет…
— А моя учу-ует! Она четко чует. Нюх, как у добермана. И все тебе тут же разложит: что пил, сколько, в какой последовательности. Типа майора Томина. Дознание по полной форме. Сильная женщина.
Он сделал три больших глотка.
— Пфррр… Ну вот. Обратного путю нет. Теперь пусть дознается.
Он сделал еще три глотка. Помолчал. Закрыл рот. Надул щеки. В горле у него что-то прорычало. Мужик икнул и улыбнулся:
— Пардон. Все. Начинается фиеста, — он подумал и добавил. — Думаю я, надо разводиться.
— Прям вот так вот сразу?
— Хачем сразу? Сорок лет уже живем. Сколько можно? Я вчера домой прихожу, а она знаешь что делает?
— Что?
— Холодильник размораживает. Феном. Как у юмориста этого, как его… Представляешь? Я говорю: ты чего это делаешь, а? Холодильник, говорит, размораживаю. И давно? Давно, говорит, часов пять. И смеется. Она все время смеется. Ей смешно. Смешливая она у меня.
— А что, оригинально.
— Да-а-а. Оригинально. У нее все в жизни оригинально. Как в цирке. Семь кошаков помоечных. Один другого наглей. Попугай. Марки жако. Серый, скот, как крыса. Злой до невозможности. Тарасом зовут. Взяла она его у подруги. Та пьет, как выдра. Кормить птицу некогда. Ну, попугай чуть с голоду не подох. Моя Маруська его и взяла от жалости. Отходила.
— Говорит?
— Кто?
— Тарас этот.
— А! А как же! Орет с утра до вечера: «Тарас-пидарас! Тарас-пидарас!» И больше ничего. Тупая птица. Я ему: «Молчи, сволочь пернатая». А он своё: «Тарас-пидарас!» Самокритикой занимается, какаду недоношенный… Кошаки эти еще… Маруська их по субботам пылесосит. Сначала сопротивлялись, царапались, а потом — от пылесоса их не оттащишь. Приучила к пылесосу, представляешь? Где это мы?
— Лобня.
— А! Лобню надо отметить.
Он отхлебнул из бутылки.
— Мы с Маруськой в Лобне за одной партой десять лет сидели. Да-а-а… Животных она, видишь ли, жалеет… К ней прям весь этот… животный мир так и липнет. Дроздов, тоже мне… Приезжаю как-то рано утром из командировки, пару недель меня не было, смотрю: на люстре осиное гнездо. Осы по комнате летает. По-хозяйски так, как американцы по Ираку. А Маруська сидит, улыбается и орехи колет. Моей армейской манеркой. Я говорю: это что такое? И на гнездо показываю. Она: осы, а что? Я: может, еще гадюк заведем? Она: осы живые, они тоже жить хотят, и гнездо смотри, Санечка, какое красивое: чистый перламутр. Тьфу!.. И вот так уже полвека. Куда полвека — больше! Мы с ней с первого класса за одной партой. И до десятого. В восемнадцать поженились. Сорок три года назад… Ну да, сорок четвёртый пошел…
— Ну и ну!
— Любовь, ничего не попишешь. Как первого сентября первого класса нас рядом на линейке поставили, как двух тушканчиков, и за ручки зацепили, так всё — «Сашка и Машка». Хохолок да бантик. Я вообще сначала-то робкий был парнишка, это потом уже обнаглел. А сначала был я тихоня. Всё стеснялся, краснел. После первого урока, ну этого самого-самого первого сентября, когда нас за одну парту посадили, захотелось мне … пописать. Дело обычное. Захожу в туалет, а там пятиклашки, человек семь, стоят курят. А!.. — говорят. — Юнге писиньки захотелось? Я говорю: а что? Они говорят: А то! Учись, морячок, с…ть при качке! Я только к очку пристроился, пипетку вынул, а самый здоровый пятиклассник взял меня под мышки, поднял и трясет: «Учись с…ть при качке!» Все ржут. Отпустил он меня, я опять только нацелился, а он опять за своё. Опять все ржут. Так я и не сходил. Терпел весь урок. На следующей перемене забегаю в туалет, а они, мустанги эти, опять там. Смотрят на меня, ржут: Гы-гы-гы! Что, дельфин, не всосалось? Я бежать. Всего у нас было три урока. На третьем уроке не знаю, как я высидел, попроситься стыдно. Руки-ноги трясутся, весь вспотел. После уроков идем домой. Двое парней, Маруська и я. Мы рядом все жили. Я иду, ноги подгибаются. До кустика дойти при девчонке, сам понимаешь… У подъезда чувствую — амба. Потекло. Стою враскорячку, описываюсь и плачу. Да еще журчу весь, громко так. Позор-то какой! Господи! Парни тыкают в меня пальцем: Зас…ха! Лейка дырявая! А Маруська вдруг взяла и ранцем их по очереди по башке. То одного, то другого, то одного, то другого. Треск стоит на всю Лобню. Чего, кричит, ржите?! Человек, бедненький, не стерпел, а вы ржите! Проституты! Те заткнулись и бежать. С Маруськой особо не подерешься. Она улыбается-улыбается, рука-то у нее — оковалок. В школе она, если кто чего, сразу в лоб кулаком. Пыром по люстре. Как дрыном. Чбымс! И с копыт. Типа Тайсона. Ну и вот, взяла она меня за руку. Пошли, говорит. Так по жизни и пошли. Пришли мы ко мне домой. Родители мне штаны поменяли. Поиграли мы с ней, азбуку почитали. И так, считай, почти десять лет каждый день. Не в смысле — с мокрыми штанами. Нет, я потом приноровился нужду справлять. А: то я к ней, то она ко мне. Вместе в школу, вместе в школе, вместе из школы. И после школы вместе. Что у нас там? Долгопрудная? Долгопрудную надо отметить!